Число уже несколько раз уточнялось, просто посчитать не годилось, требовалось сверять прогнозы и отчёты, если кто-то оказывался лишним или кого-то недоставало, один становился другим, другой третьим, что порождало новые варианты будущего, в соответствии с которыми приходилось менять нечто, казавшееся незыблемым, далеко от середины цепочки, выявлять всё по-иному, по-иному прокладывать оси выполнимостей, сопоставляя те с индуктивной эмпирикой. Например, 27 января в 2 часа 18 минут пополудни криптоНО6 при содействии норда 3 и норда 6, а также НОхО7, НОхО8 и ОНгсО1 должен был арестовать учителя фехтования, скрывавшегося в Тюремном замке, вместо него привезли старика в разорванной мантии, заявившего, что он судья Коммерческого суда Артамон Васильевич Пасхалиев, а в случае, если тот действительно являлся Пасхалиевым, арестованный днём ранее коромысельщик с 1-ой Мещанской, работавший в окрестностях Ботанического сада, становился Саввой Сент-Олбансом, действительным статским советником, начальником путевого департамента, что влекло за собой ещё большие трудности, в число которых входила смена вектора, до того ведшего в область подземных ходов, на апостольскую нунциатуру, сразу совершенно сбивался курс, уже избранный для допроса ребе Ицхока, что в свою очередь влияло на дело арестованного уже не важно кем и в какое время связного настоятеля монастыря А. с лондонскими букмекерами, на непричастность коего делался особенный расчёт, и если он оказывался причастен, даже через такое ничтожество, веский интерес к определённому каторжному централу преобразовывался в прямое доказательство против конкордата, усиливавшего влияние на печать и школу, поскольку в интересах его в Российской империи ходатайствовал также взятый под арест Пимен Мгербов, генерал от инфантерии и комендант Тюремного замка; просчёт относительно романа «Серебряные коньки» Мэри Додж переходил на необходимость поимки Вукола Бессудного, чьи приметы и местоположение в комедии Александра Островского «На бойком месте» превращало журнал «Современник» в газету «Вести-Куранты», каковая метаморфоза сказывалась на личности арестованного вчера коммивояжёра, его допрос, внесённый в таблицы и прогнозы, оборачивался тем, что приходилось отпустить преподавателя математики, арестованного выездной криптоНО12 в Нижнем Новгороде, его уже везли в Москву, что в свете описанных событий становился в расчётах Робертом Браунингом, а если учитывать микуловского ребе, то и самим Генриком Ибсеном, основателем новой драмы, а арестовывать его не позволял тайный договор Российской империи с Норвегией.

После попадания его в сводку произошла та самая метаболия, и после вся охота велась за грязно-белой фигурой, оставляющей за собой следы, которые так просто не удалить. Но их и трудно было отыскать в снегу. Он спасался, пока сам того не подозревая, но что-то влекло идти по рельсам Николаевской железной дороги, раз в год так наполнявшей ярмарку. Меркантильное нематериальное начало с какого-то мига погнало его, должно быть, как только преследователи сошли на вокзале. В гимназии столько дел, но они забыты. Несколько глубинных, подспудных мотивов, принятых ещё до рождения решений, что движут человеком из фундамента подсознания — продолжение рода, самосохранение, сопротивление давлению, связанное с ощущаемым в такие моменты будущим, та грань, от которой оно зависит. Разветвление, внутренние арки крепостной стены кремля, внизу Ока сливается с Волгой; он бежит, слизь циркулирует по поверхности тела, он сам с сегодняшнего дня один сплошной секрет, может касанием пальца одаривать потомством. Новый разбойник подобной стези, не чувствует холода, котелок свалился с макушки, он поднял, посмотрел внутрь — весь в белом материале, но это не выпавшие волосы и не перхоть, явственно опалесцирует. Нет нужды часто дышать, предпочтение не бегу, а течению, встраиваться в ниши в угоду зуду, изменять форму, руки московских волкодавов пройдут сквозь него, а вернее всего сразу отдёрнутся, да и как они его узнают, если на месте лица словно гипсовый слепок, встречные в ужасе, и это ещё не имея ни малейшего понятия о его новых способностях.

Сидя в арестном доме, он почувствовал неладное, даже более того — что его обложили со всех сторон. Он вдруг, неожиданно для самого себя, сделался всего лишь очередной латентной жертвой этого принципа тюрьмы, зародившегося гораздо раньше, нежели додумались собирать фрагментированные нормы в комплекс, а потом ещё голосовать «за» или «против» касательно вопроса, удобоваримо ли вышло. Хотя упорядоченность сюжета тюрьмы существовала всегда и никак не вязалась с введением в обиход её использования в уголовном праве, так что мог бы и ожидать чего-то подобного… образовалась она и вне попыток правосудия; образовалась, когда в модели сосуществования распространились определённые наборы действий, направленные на распределение тел и душ, их упрочение вплоть до фиксации: в лесу, на площади, в поле, в каменном мешке; деление объёма понятия по основаниям; извлечение из бедолаг пика времени и сил; погружение в крайнюю дисциплину тел, зарегулирование всего их шараханья, под прицелом всегда, шпики лезут вперёд по головам уставших или состарившихся шпиков, а случаи регистрируются и оцениваются, а всеобщее знание о них накапливается. Каждая пядь стен камеры проступала так ясно, что это было больно, по большей части состояла из посланий, зачастую выбитых под влиянием момента, но сконцентрировавших, однако, муку, загреметь же ни у кого не по плану. А от этого сразу пляшет перспектива неправедной жизни, потому что есть стресс и время подумать. Минуты наедине с собой иногда представляют всё в другом свете, захватывая глубоко те самые моменты, где-то поворотные, где-то сделавшиеся такими только после того, как много раз передумал о них, в таких местах и пребывая. Где прямые углы и звуки только из коридора, на третий день такие просчитываемые. Самые закоренелые, бывало, сомневались, складывалась формула ужасной русской жизни, вот и он, севши в угол, пару раз обернувшись и не найдя горизонта лет, закрыл глаза, чтобы руны со стен не плясали, и чуть не застонал. Его вообще зовут Костя.

— Вы ребе Ицхок?

— Вы что, арестовывали меня, даже верно не зная, я ребе или не я?

— Да.

— В таком случае я не ребе Ицхок.

— Лжесвидетельство иногда карается едва ли не так же сурово, как терроризм.

— Тогда я ребе Ицхок.

— Скольких ребе из ныне живущих вы знаете?

— Да человек сто.

— Можете назвать имена?

— Сто еврейских, я бы даже сказал, сто хасидских имён? Вы не страшитесь пропасть под ними, как если бы на младенца были вытряхнуты все тома Британской энциклопедии?

— Не страшимся, но вы правы, оставим это. Вам в последнее время не случалось пришивать нечто к шляпе, пользуясь услугами портных?

— Ошалели?

— Кто рассказал вам о планах вора и каторжника из выколотой окрестности Изамбарда?

— Он, может, вор, но уж никак не каторжник. Внимание, собираюсь осветить касательство к его планам. Его нет.

Он понял, что выпускает нити, собрался было прекратить допрос, но Л.К. дал понять, что это преждевременно.

— Вы хорошо знаете историю Москвы?

— Ха, даже слишком хорошо, именно поэтому, полагаю, вы меня и взяли.

— Если вы никольбуржец, откуда такой интерес к Москве?

Этот вопрос он задал, чтобы потянуть время и собраться с мыслями. Обыкновенно, если взять всю совокупность его раскалываний, таких моментов случалось не более процента.

— От Моисея, он ведь собирался основать город где-то в этой местности, вы разве не слышали об этом?

Ничего иного он и не ждал, незаметно покосился на Л.К.

— Вы можете посчитать до двадцати трёх на греческом? — спросил тот.

— Могу, но только со словарём греческой географии Смита.

— С таким словарём и Изамбард досчитает, — как-то само собой вырвалось, и ему показалось, что он нащупал дно под ногами.

— Это вопрос, уважаемый сыщик, или вы вступаете со мной в дискуссию и ожидаете, что я выскажусь относительно языковых способностей Изамбарда?

— Если бы мне нужно было знать о его языковых способностях, я бы так и спросил.

— Не уверен, к вашему сведенью, господин выведыватель, который полагает, что он выведывает хитро, он вряд ли умеет читать.

— Вы слышали об Иоганне Ментелине?

Он начал дрожать.

— Иоганн Ментелин, Иоганн Ментелин, Иоганн Ментелин, — почувствовав слабину. — Иоганн Ментелин.

— Довольно.

— В таком случае говорите.

— Я первый раз слышу об этом человеке.

— А между тем четыреста лет назад он в своей типографии напечатал первую Библию на немецком.

Неожиданно он потерял сознание. Л.К. приблизился, споткнувшись о ножку стула, ловко влез во внутренний карман, после оба в ожидании обратились к таблицам. До того, как он пришёл в себя, Лукиан Карлович успел вернуть предмет, споткнувшись о канделябр. Он тихо захрипел, чихнул, открыл глаза, выкатывая их и не умея сообразить, где он. Прохоров снял свисавшую неподалёку портьеру, помахал перед лицом, взвихрилась пыль, и он чихнул ещё раз, что, по-видимому, окончательно привело его в чувство.

— Зайдём с другой стороны, — как ни в чём не бывало продолжал он. — Как вас вообще зовут и какова ваша должность?

— Стрый Посольский-Загульский, к вашим услугам, — прохрипел он.

— Вы готовы оклеветать «Современник» ради немедленного освобождения и возврата вам изъятых при аресте бумаг?

Он резко опустил голову, поняв, что оказался одурачен, обмяк.

— На какие области человеческих знаний вы стремитесь оказать своё влияние?

— Когда меня пришли арестовывать, спросили, который тут религиозный философ, опираясь на это, я прихожу к выводу, что ваш вопрос задан либо как риторический, либо как такой вопрос, которым прощупывают почву, либо же такой, который задают, когда нечего спросить.

— Внесите это в протокол, — в свод подвала. — Случалось ли вам участвовать в аукционах?

— Опять риторика, поскольку мне совершенно точно известно, что я арестован из-за аукциона.

— Вам приходилось устраивать аукционы?

— Доводилось и устраивать.

— Где вы обыкновенно устраивали их?

— Послушайте, не надо подводить меня под то, чего я не совершал. Я устраивал только один аукцион. И проводил я его в каком-то доме, что сдавался тогда под подобные нужды.

— Что выставлялось на торги?

— Ха, в том-то и была его суть, что никто толком не мог сказать, что именно он покупает.

— Прошу объяснить.

— Заявляю, что это объяснить невозможно.

— Заявляю, что религиозный философ должен уметь объяснить что угодно.

— Занесите в протокол эту инсинуацию, — крикнул Влияние в свод подвала.

— Не заносить эту инсинуацию в протокол.

— Сколько книг вы издали в прошлом году?

— Три.

— Почему именно столько?

— Малые мощности типографии, нежелание народа к чтению, неграмотность большинства и прочее подобное. Весь огнь в журналах.

— Вы считаете, что добросовестно относитесь к своим обязанностям издателя?

— Разумеется.

— Кого вы считаете лучшим сочинителем, Николая Чернышевского или Александра Островского?

— С моей стороны некорректно было бы давать ответ на этот вопрос.

— Я не из литературного обозрения и не из Чертковской библиотеки.

— Всё равно некорректно, именно по причине моего ответа на ваш первый вопрос.

— То есть вы отказываетесь показать нам на требуемое?

— Смотря чем мне это грозит.

— Как самый минимум тем, что сей отказ будет занесён в протокол, а я как человек имеющий причастность ко многим протоколам советовал бы вам относиться к ним как к чему-то самому серьёзному в вашей жизни. Попасть в протокол — всё равно что попасть в формуляр третьего отделения восемнадцатой экспедиции.

— В таком случае я заявлю третьего в ваш список и скажу, что лучшим почитаю Николая Лескова, а Чернышевского и Островского уже за ним.

— Сколько книг Лескова вы издали в шестьдесят четвёртом году?

— Помилуй Господи, да он и написал-то в оном только одну.

— Её именование, быстро.

— «Леди Макбет нашего уезда».

— А «Житие одной бабы»?

— Его он написал в шестьдесят третьем и уже опубликовал в «Библиотеке для чтения».

— «Библиотека для чтения» — это журнал? так или нет? быстро.

— Это журнал.

— Значит, вы полагаете, что издания сочинения в выпусках журнала достаточно и публиковать его отдельной книгой не нужно?

— Да с этим Лесковым вообще ничего не поймёшь, он всё переписывает и переназывает.

— Отвечай на вопрос, каналья.

— Хотелось бы знать, как быстро мне отвечать, ибо дать разъяснения на этот вопрос быстро не выйдет.

— Отвечайте быстро, вы, негодяй.

— Нет.

— Внести в протокол, — взревел он. — Со сколькими лавками вы содержите договоры? Состоят ли с вами в родстве переводчики с английского? Как часто вы стираете пыль с печатного станка? Сколь строго вы надзираете за теми из редакторов и правильщиков, которые нерадивы и тупоумны? Достаточно ли вы подаёте на бедность ксилографам? Сколько у вас есть инкунабул, и сколькие из них были вами украдены в широком смысле этого слова? Всякую ли литеру на станках вы чтите и проговариваете? Ставите ли вы свечу в храме эстампажу? Надеетесь ли вы на изобретение линогравюры? Бросаете ли вы кость критикам? Участвуете ли вы в меценатстве писательских грантов? Заведено ли у вас еженедельное чаепитие с разъездными книготорговцами? Отлиты ли у вас в бронзе бюсты Новикова и Смирдина? Отлиты ли у вас в гипсе бюсты Новикова и Смирдина?

Тщательно выверенный остров педимента среди леса и гор в пяти тысячах вёрст от Москвы в сторону Китая. Через небо видно стратосферу со всеми её особенностями, лес вокруг грозит однажды сжаться и вытянуться так, что ни одна птица не найдёт взглядом арестантов. Начальник тюрьмы усыхает от нервических переживаний, боится ходить в рудники. В те посменно гоняют всех каторжников добывать свинец и серебро.

Подобно ключевым условиям равновесия, объяснимая и явная сила принуждает людей вечно стремиться к собственному благоденствию. Ей сложно противостоять, потому-то все разноплановые, разного удельного веса деяния вытекают из этой уже, кажется, необходимости, никак не меньше. Но в чём же дело, отчего не все процветают? Законы, ответ — законы, они трудноописуемы, ничто не может быть их выше. Они ловко скроены и подбирают альтернативу будущего на любой, казалось бы, логически обоснованный и эффективный шаг, наикратчайшим путём приближающий удовлетворение, топку центра удовольствий. Издревле ассоциации широко известны и крепко связаны парами, каждая из составляющих которых тем и универсальна, что любой субъект хартии способен интерпретировать её в зависимости от того, что пришло ему на ум, какого рода предприятие ему вступило вскормить. Законы никогда не боялись времени, более того, с определённых пор само время стали воспринимать как нечто в подчинённом положении. Вот так мечта превратилась в количественную оценку интересов, а любование красотами природы — в семиотику.

Но были и те, кто не пошёл на поводу у большинства, у институтов. Все эти казаки, лахманы, майданы, блины у Бабая, кадыки, баланды, максимы, казаны, мандолины, калымажни, бараны, суфлёры, горбачи, лодяги, каменные мешки, бекасы, банки, гамуры, маргаритки, голодные палаты, грёзы о гулянье и латате, чертоплешины, лягавые брусы, пайки, Прасковьи Фёдоровны, патоки, грязные подкандальники, чалдоны, куклимы каких только возможно губерний, братские чувырла и чурёки сделались для Гавриила, чуждого этому миру, обыденностью и каждодневным вояжем.

Акатуйский острог и вся Нерчинская каторга являли собой этакий выездной променад выколотой окрестности, только с бóльшим для всех бесправием, самую малость меньшей свободой выбирать, какой рукой переработать, и непривычным осознанием собственной вольной ориентации в политических делах. Ограниченное пространство, где нет переписчиков, всякое время грозит сужающийся лес плюс нечто, таящееся в шахтах, и у всех жёлтые лица от долгого нахождения под землёй. Колкие заговоры по углам, исходящие из блатных ртов, из них же в основном молва о блате, в то время как арестанты вроде него или железноклюйского толка — в ту пору их уже было много, а после и вовсе сделается столько, что «абсолютизм» и «капсюли» попрут права «мазовой академии», «отхода выслушать кукушку» и «цынтовых» — «термина не постигали», отвергая всячески навязываемую им свойскую философию.

Вихрь автономности, нетривиальности и самоуправства, нашедший через поднятое и глубокой осенью французское окно — его шестилетний отец, сам закутавшись потеплее, завязав пуховый платок матери крест-накрест через грудь под фуфайкой, минуя лужи, сосредоточенно морща лоб под шапкой, направлялся на тайное собрание. В гору его подвезли на телеге, потом он долго снимал сено с порток, уже давно лишённое аромата, что-то там разумея и про внешний вид, чтоб не считали маленьким. Будут ли там и вправду зелёные абажуры везде — для него едва ли не главный показатель серьёзности. Пара мыслей о революции тоже имелась, первым делом он посоветует не привязывать «державы» к морям и рекам. Уже начало ноября, эх, поздно он присоединился, многое утвердили, а для него больше устаканили, потому что не так надо и мало гореть и в открытую презирать тайную полицию. У ребёнка остался единственный шанс именно теперь вписаться в дело. Он шёл по Петербургу, а как будто по Венеции, где уже доводилось блукать в прошлом году, висеть на руках, держась за бошку дуги моста Вздохов. Вдруг нашло дежавю, для него всё равно что падучая, а войти к самому Пестелю весь в пене и соломе он не мог себе позволить.

Сын его сорок лет спустя плохо знал себя как человека и как существо; за прошедшую пору цветенья он не слишком занимал ум и чувства каким-то не то что даже постижением собственной душевной организации либо выявлением склонностей и какого-либо характера, а вообще не думал о себе и всём, что могло быть связано с существом «Гавриил Вуковар». Те из каторжников, у кого возникал повод обращаться к нему, говорили «Грим».

Однако очень скоро, сняв достаточно звука, он усвоил странность поведения Лунина на здешней каторге и загадочность его смерти, в то же время у него отсутствовало полное понимание, сама ли по себе она пришла к несчастному либо по чьему-то промыслу.

Ему выстригли полголовы, дали телогрейку или что-то вроде, сапоги, штаны и нижнюю рубашку, уже тогда серую от грязи, он всё надел, начал носить.

Шахты — дыры в породе, с небольшим воротом наверху для подъёма вёдер с рудой. Хомуты на всём, по два до колен, на запястьях, на животе, деревянные брусы до неба, на их фоне быт, а он как бы каторгой не считался. С прямой спиной они пили чай, чуть какой вопрос, демонстрировали её, вдоль и поперёк в рубцах, из тех складывалась эмоция человека и самый край истории его жизни. Арестанты спят, под лавками тачки, цепи позвякивают, их тихий лязг уже ближе, чем сверчки. Арестанты в карьере на взрытой земле хлебают баланду, с четырёх сторон стоят солдаты в белоснежных гимнастических рубахах, на винтовки примкнуты штыки. Идея, что ты поступил плохо, доводилась весьма окольно, но, когда свыкался с постулатом, что каторга — твой дом, она куда ни глянь, шёпот из выработки и то наставлял, взрыв об этом кричал, а расшатанное колесо говёнки молило, становилось как-то легче. На брёвнах снаружи изб значилось «А12», «А11», «А10», под кодом часто можно было видеть человека с чудовищным лицом. По склонам проплешины и на их месте сложные конструкции из стволов, по которым мотало руду, изнутри же казалось, что люди приходят сюда и остаются пожить.

Один из троих, заставших Лунина, оказался бессрочным, на данную меру ему заменили смертный приговор. Он имел странный характер, отказывался выходить из выработки, предпочитая есть в ней, спать и попирать режим.

С течением времени Г. сошёлся ближе с самопровозглашённым архивариусом каторги, имевшим доступ к документам и указам, иными словами, судьбам каторжан, ведомостям кормёжки, добытой, обработанной и вывезенной руды, количеству фуражек, шинелей и ватников, сколько среди галерников блатных, сколько политических, сколько маргариток и сколько вегетарианцев. Это знакомство отчасти вдохновило его не опускать руки.

Некоторое время он содержался в Иркутске в квартире губернатора Василия Копылова, в комнате под охраной жандармов, натасканных ненавидеть подобных ему, пусть человека и не было в Петербурге в тот день, заговор против царя — это запредельно, сами должны понимать, канальи… мужики от их резонов далеки, где программные документы, там их нет, ну а этот ещё и католик. Петербургский ревизор Львов, находясь с чиновничьей ревизией в Урике, хлопотал за него, рано просыпался, ездил везде следом, потом посетил и в Иркутске, во время какового визита не хотел, а отметил его совершенное спокойствие. Они скупо побеседовали, большую часть времени он стоял у окна, смотрел на город, на затейливые фасады центральной улицы, купола церкви. Ведь и здесь всё начиналось с острога, доброй, как выясняется, инициативы.

— Здесь?

— А это тридцать четвёртая верста?

— А я ебу?

— Тогда не здесь.

Почтовая дорога, секция Сибирского тракта, самой политой кровью четверти геоида, выстраданной, проложенной лаптями и вслед за ними уже экипажами, руками в железе здесь наведены мосты и выстелены гати, была заснежена, по обочинам стояли екатерининские берёзы, немного места и леса. Они с офицером уже друг друга ненавидели, а последний ещё и думал, какого чёрта этот анархистик мною вертит? и вообще, кто кого везёт катать тачку?

— Придержи, — заорал он.

— Чего орёшь?

— Знак подаю, разумеется.

Под камень и в стыки вбиты чаинки, на тележных ателье флюгера, но никто на них не смотрел, вместо того слюня палец. Скалы словно головы башкирских богов, на которых не успели высечь лица. Полосатые шлагбаумы, взлетающие от далёкого звона колокольчиков, избы на песчаных подушках, поля, пни. Смазанные, сведённые к единому лекалу мужики до того в себе и на этом этапе несчастны, что их взгляды в объектив наводили силовое поле, они полулежали плотной группой, чтобы в случае чего откатиться из-под самых копыт чиновничьей пролётки… а он неистов, хлещет по сторонам «кистенем», дорожной репликой, чтоб не перетрудиться. Мелькают почтовые станции, где служащие с бурным прошлым считают это место сродни скиту, люди всего лишены и этому рады, уже очень далеко от Москвы и других городов русских, настроенных вдоль не таких глухих рек, как Ангара, а ничто не отпускает, будто Пётр держит зубами, пряжки его на гальке Финского залива, девятый позвонок во внешних слоях атмосферы, а подбородок обмакнут в Байкал.

Он пошёл в лес, по юрским и четвертичным тиллитам, высоко задирая ноги в обмотках из шкур, полы шинели мели по снегу. Офицер в санях смотрел ему в спину, уже объятый сомнением — такой загнанный в рассудке и принципиальный может и сбежать, предпочтя замёрзнуть в пику режиму, а ему потом отвечай. Арестант уже забрался за линию первых стволов, долго был различим среди них, потом исчез.

Он стоял на поляне, вроде, здесь, указательными пальцами выгребал снег из-под «голенищ», кожа стала красной, натянутой, ногти жёлтые, с тёмными ободами, давно не круглы. С той стороны из леса вышла лиса под руку с медведем, приближаясь, они смотрели друг на друга, потом на него. Вдруг встали на четыре лапы, провалившись по брюхо, оба приблизительно одинаковых размеров, стали пробиваться в его сторону. Слева открылся чёрный зев — люк из снега откинулся, оттуда раздался знакомый, но искажённый акустикой голос:

— Миша, давай шубу.

Он не дал, но сделал два шага в ту сторону. Медведь и лиса сбросили шкуры и оказались четой Волконских, он в пальто с бобровым воротником, она в шали и тёплом капоре. Подошли, приветливо улыбаясь, позади в белоснежном покрове остались бурый и рыжий островки.

Зимой и летом это были разные миры, переход из одного состояния в другое осуществлялся почти незаметно, кристаллы за ночь сменяли москиты, снега выводились иными путями. Под крутым берегом на мелководье бесновалась разношёрстная толпа тайбугинов, со стрелами и оскаленными зубами, а охотник с землистым лицом грёб в их сторону, сидя на уключинах спиной, в средоточие меха, анимистских кораллов на нитках, медных шишаков, коричневой воды с запредельной концентрацией ила, плетений вдоль и поперёк, острозубых едал, детей шаманов и Пулад-Тимура.

Даже Красноярск, допустим, Красноярск — квадрат из крепостных стен, а внутри все ходят неприкаянные, не первопроходцами себя ощущая, а кормом, экзотично истомлённым в чём-то вроде адовой, но и византийской полости, где всё, от способа нагревания до поверхности и позы в оной, сверхъестественно.

Шестое, что он присовокупил к своему логическому обоснованию произошедшего — это его жизнь с определённых пор, проходившая в ряде учреждений, и в те он даже как бы стремился: Петропавловская крепость, Выборгская тюрьма, Читинский острог, крепость Свеаборг, Петровский завод и село Урик. Вдобавок он категорически и не имея на сей счёт иного мнения, а также не желая утаивать суждения свои о том, неоднократно заявлял, что жизнь свою он окончит в тюрьме. Он нечто искал в них и в конце концов понял две вещи: 1. Объект в Акатуе. 2. Объект таков. О последнем свидетельствовала встреча на тракте, где ему передали вещь, способствовавшую поиску либо активации.

Младенцы в количестве ста пятидесяти или около того лежали на соломе, окружённые проваленной во многих местах плетёной оградой, летом лопухами, зимой сугробами, по идее они должны были просыпаться от голода и неприятных ощущений. Кажется, кому-то требовалось, чтобы здесь их дисгармония буквально вытравливала циркадианные ритмы. Движение листьев у мимозы стыдливой, Андростен видит сны в тамариндовой роще, отражающий свет зелёный, мелатонин закачивается в сенсорные органы тигра. Безусловные рефлексы сводились у них к одному по-возможности-защитному. Серые эллипсы лежали на грязном попурри из фекалий, разлагающегося перкаля, окроплённого мочой чище, чем вода, снега, смёрзшейся гринели. У многих уже развивалась память, и её нагрузка, в эту пору совершенствования самая основная и кардинальная, готовила в случае взыскания их судьбой неописуемых маньяков, закладывая району предпосылки быть.

Крик стоял неимоверный, и служащий биржи, за конторкой собирающий плату за аренду и продажу, имел притороченный к голове раструб для лучшей слышимости. Пришлось орать и Готлибу.

Вестфалия сопроводила взглядом монеты, недоумевая, почему он так неожиданно сдал, пожала плечами и пошла прочь, за ней, глумливо подмигнув глухому и потрепав за грязную щёку младенца, пустился и он, забегая то к левому уху, то к правому, что-то беспрерывно сообщая, пока она не выдержала возле воспитательного дома и не спросила, что ему толком надо.

— Я не крала вашей карты.

— Помилуйте, разве я сказал, что у меня пропала карта? Помилосердствуйте, разве я сказал, что обвиняю вас во вторжении в мой дом вместе с двумя подельницами? И разве я сказал, что тот кусок пергамента, что пропал у меня, был картой? Я слишком осторожный человек, чтобы говорить подобное.

— Это мне про вас говорили.

— Значит, вы про меня разговаривали? Очень лестно. Быть может, мы, раз уж я так симпатичен вашему взору, где-нибудь уединимся для более вдумчивого знакомства душ.

— Я бы больше хотела совершить знакомство тел.

Он стал хватать ртом воздух.

— Глупец, неужто вы подумали, что я вот так сразу вам отдамся? Это я всего лишь опробую кокетство.

— Вовсе не сразу, вовсе не сразу, помилосердствуйте.

— Боже, как я устала.

— Однако я по другому делу.

— По какому ещё делу, вы, сладострастник?

— Я знаю, почему этот достойный, близкий к глухоте человек с биржи так скоро согласился уплатить вам один рубль сорок копеек за младенца и впрямь весьма чахлого, тут он был прав.

— И почему?

— Потому что один из нас, я уже не готов сказать кто из-за этого крика, затронул очень существенную и трепетную хрию его жизни как человека и как служащего биржи, а также как скорой жертвы глухоты. Он не хотел, чтобы тема эта развивалась и решил прекратить встречу.

— Быть может вы в силах предугадать мой следующий вопрос?

— Что за тема? Ну конечно, я понимаю ваше желание знать, равно как и ваше бессилие определить самостоятельно, восстановив весь разговор.

— Не воображайте, что такое уж сильное.

— Хорошо, пожалуй, пропозировать уже единожды предложенное уединение в обмен на это раскрытие я поостерегусь.

Некоторое время шли в молчании, столь долго, что он уже хотел начать вновь свои забегания к прелестным ушкам собеседницы.

— Так что же это за тема, или вы так, только интересничаете, а сами и не знаете толком?

— Довольно топорная попытка, однако же, тем не менее, не бесполезная, ибо выдаёт истинный масштаб вашего интереса. Так уж и быть, сжалюсь над вами. Это тема о возможности видеть в темноте.

— И только?

— Вы напрасно столь поспешно отметаете её значимость, которую я уже имел честь подчеркнуть ранее. Вспомните, я сказал, «затронул очень существенную и трепетную хрию его жизни». Ведь я, помнится, выразился именно так, не правда ли?

— Точно не вспомню, в ушах ещё звенит от крика.

— Ну нет, вы путаете, это звонили колокола на той церкви, никак не могу запомнить названия их всех.

— Наверное, если б их строили иному пантеону, вы бы запомнили.

— Сударыня, да вы неплохо меня изучили. Быть может, вы ещё и знаете отношение моё к стратиграфии?

— Вовсе не осведомлена о том, что вы имеете к ней отношение, однако не станем перескакивать с одного на другое, как кентавры.

— Отдаю должное вашей последовательности, но хочу спросить в очередь свою, у вас как у дочери полицейского чиновника Мясницкой части, которая, вы должны это знать, крутит дела и помимо охраны правопорядка, так вот, у вас как у дочери такого важного человека, обладающего многими сведеньями, вопреки тому, в чём вы пытались убедить конторщика, так вот, не возникло ли у вас в голове некое осознание того, что вы уже слышали нечто подобное от батюшки или, упаси Господи, от вашей гувернантки, в том смысле, тому, что я только что выдал вам за раскрытие темы, затронутой нами на бирже, а именно умению видеть в темноте; о вызываемом эффекте движущегося света или прочего подобного?

— Я уже чёрта с два помню с чего был начат вопрос, — с деланно скучающим видом, однако не выдохнув пара.

— Да не важно, с чего я там начал…

— Возможно, я что-то и слышала про помянутый вами эффект, даже назову вам его именование. Корпускулярный окулярный дуализм. Однако мне следует побольше узнать об этом, поэтому я смогу толково говорить на означенную тему через день или два.

Допустим, в катапульту посадили варана, настроенного определённым образом, с ним, надо думать, долго перед этим беседовали; разрубили канат, и уже там, в свинцовом небе между двумя городами, желательно вне доступа взглядов посторонних, в суперячейке высотой в четырнадцать вёрст, где среди мезоциклона закончился сообщённый ему импульс фундаментальной симметрии и тварь, уже больше не Божья, почувствовала, как внутренности кидает к горлу, всё и произошло. Он парил, извергал пламя для снижения, на загривке уже обосновался ангел, которого он приютил в метаморфозе и потом сбросит, от этого будет кратер десять на десять, с идеальным, разумеется, обводом круга, склон под углом к объекту в 45°, а субъектом он сделается, уже когда вылезет, посмотрит наверх, но не узрит коня, вдруг открывшего себе скорость. Зато вдали, на краю поля, четверо бурлаков впряглись в хомут и тянут требушет, пятый свесил ноги из чаши и их сечёт, ангелу они неинтересны.

— Позвольте в таком случае спросить, что за доказательства и признаки, кроме, разумеется, навоза, хотя и он также взволновал меня чрезвычайно, так вот, что это за дивные вещи и события, что вы с таким трудом отыскали и установили?

— Почему я должна выдавать вам всё это и что-то объяснять, ведь это вы пришли ко мне. Не достаточно ли того уже, что я стою здесь прикованная к скале и жду?

— Что ж, вы правы. Давайте окажем услугу друг другу, сделаемся взаимополезными.

— Для чего вам доказательства, если вы и так утверждаете, что он остался, хотя ранее говорили, что его истребили и чёрт не скажет когда?

Он начал выходить из себя, однако план принуждал его продолжать вполне любезно.

— Быть может, я сказал так лишь для того, чтобы проверить вас и вообще определить для себя, та ли вы особа, которую я ищу и которая ищет его. Вы ведь должны понимать, что мы, соответствующего профиля исследователи, обязаны быть чрезвычайно осторожны и проверять, прежде чем начать доверять.

— Вот я и осторожна.

— Так пусть доказательством моего доброжелания и причастности станет то, что я явился на этот снежный склон и разыскал на нём вас.

— Хорошо, я согласна выслушать.

— Вот за это благодарю, этого, как понятно, я и добивался. Так вот, известно ли вам, моя юная искательница, что они умеют превращаться в людей и тому есть несколько подтверждений? В 1563-м году к Ивану Фёдорову накануне открытия его типографии он явился в образе посыльного и принёс свои зубы под видом наборных литер. В 1614-м из-за него запретили вывоз шерсти из Англии. В 1709-м году он каким-то образом был сопричастен формуле Кёльнской воды, быть может, некоторое время даже превращался в мэтра и весьма любил ассистентку. Увидев процесс метаморфозы человека в дракона, Клод Жозеф Руже де Лиль сочинил тему, а после и слова «Боевого гимна Рейнской армии». При схожих обстоятельствах появилась пьеса «Букеты, или Петербургское цветобесие» в 1844-м.

При виде Ябритвы в форме служащего, всего отдавшегося тачке и её содержимому, как будто он мог понять хоть одну букву оттуда, он начал ощущать некое литературное и вообще книжное давление на личность, зависимость от библиотеки и её устроителей, церемонии в словах и буквах, густоты чернил, а также даже от того, довольно ли русские и всего мира сочинители в этом году произвели на свет новелл и пьес и довольно ли из тех окажется толковыми и надобными читателям. Он осознал неожиданное детище, его посетило озарение о вещах, о которых он никогда в своей жизни не думал и не подозревал, просто не представлял себе ничего вроде того, что ныне заняло рассудок. Он понял, что самые важные подоплёки какого бы то ни было универсума всегда свиты с судьбами рукописей и книг, и это началось ещё со дня изобретения марочной графики, сопровождавшегося странной связью лягушки, adgorugop, симурга и стрел.

Ябритва, которого библиотечная экспансия подчинила своей воле со всеми потрохами, закончил обвозить читателей, те из-за шаров во рту могли ему только кивать и тыкать пальцами. З. сдвинул передовицу на ту часть стола, куда он должен был подкатить, вынул влажную от слюны сферу и подпёр двумя пальцами физиономии. Быть может, это подвигнет его бросить то, чем он решил призаняться. Рядом со столом скрипнули оси остановившейся этажерки. З. отчего-то знал, что они под неусыпным надзором библиотекаря или кого-то вроде, кто сам или через посредство слуг сумел принудить неистового, в общем-то, пацана, оттого следовало казать себя, не вызывая подозрений и делая сорт, что имеешь сопричастие литературе. Чтобы дать ему законное основание остановиться у его стола, он сделал вид, будто желает получить из телеги наиболее ловко написанную книжицу, не убирая указующих от изображения.

Известие принудило к немедленной перемене планов. В скором порядке они отбыли с эскортом осведомителей — тем велели держаться в стороне и не приближаться без сигнала — на Хитровку, к локации похорон, только через них было явлено событие, о месте говорить пока не приходилось.

Потеплело, с неба сыпал редкий снежок, кружившийся особенно долго и красиво. Вокруг могилы топтались полицейские Мясницкой части, поглядывая исподлобья, совершенно не выражая расположения. Рядом стояло сильно превышавшее по ширине очертания могилы ограждение, на нём висели доказательства по делу, а именно несколько афиш, призывавших всех желающих в такой-то день и час присутствовать.

— Гроб несло четверо человек, — начал осведомитель, наблюдавший почти всю церемонию и, как про него донесли, охотно выкрикивавший мнения, когда среди надгробных речей начался спор. — Они шли со стороны…

— В какой день появились афиши?

— За день до всего.

— Не видели, кто клеил?

— Сам не видел, однако разумею, что из окрестности многие видали.

— Вообще, у вас так заведено — оповещать подобным образом о похоронах, или это связано с личностью покойника?

— По мне, так связано с личностью. Я вообще впервые вижу, чтоб хоронили на рыночной площади, под окнами, хотя сперва они, вроде, хотели на кладбища его нести.

— Вы намеренно выразились, используя множественное число?

— Намеренно.

— Ладно, посмотрим.

— Народ, кто видел афиши, тоже присобрался посмотреть. Его вынесли откуда-то со стороны Хитровского переулка. Люди выстроились в шеренги с двух сторон от маршрута. Не успели сделать по площади и десяти шагов, как на них напали агенты полиции.

— Опишите нападение в подробностях.

— Двое агентов с деревянными дубинками выскочили из толпы и начали охаживать носильщиков по плечам. Пришлось поставить гроб и достать из-за пазухи части сети.

— Гроб был открыт или закрыт?

— Открыт.

— И все видели покойника?

— Ну, соответственно.

— Продолжайте про нападение.

— Ну так вот, все четверо под градом сыпавшихся ударов достали части сети и начали сращивать те в одну большую, уж не знаю, кто надоумил их на это.

— Пытались ли агенты напасть на гроб или потревожить покойника?

— Да как тут разобрать, что у них на уме было? Покойника они не трогали, а колотили носильщиков, покуда те не срастили сеть и не запутали обоих так, что те могли только семенить, ещё и спинами друг к дружке. Так под общий смех и усеменили.

— Далее.

— А что далее? Подняли гроб и понесли. Потом опять остановились и принялись ругаться, на какое кладбище переть, определяясь меж Калитниковским и Ваганьковским.

— А потом похоронили за рынком?

— Ну, соответственно.

Он дал понять, что это в высшей степени странно, и он, о Господи, он второй раз в жизни дал понять Лукиану Карловичу, что пребывает в недоумении. Он справился с собой, это удалось впечатляюще, внимательные взгляды мясницких полицейских могли различить разве что дрожание мочек, но они плохо знали его обыкновения и не стали бы связывать это с замешательством.

— Прежде, чем вы вновь заговорите, попрошу вас не упускать ничего существенного.

— Да я и так, как будто, не упускаю.

— Что делает вам честь, бейте же.

— Ну, они ругались и ругались, так что зритель церемонии, то бишь окрестный народ, начал изъявлять недовольство, тем более все видели, что в углу ожидает яма и два могильщика с уступами. Услыхав ропот, как будто примирились и продолжили шествие. Однако тут их постигла новая напасть в виде дерьма, прошу прощения, фекалий, перемешанных для крепости с портландцементом и составленных в виде птиц, кто-то из зрителей бросил их прямо в открытый ящик.

— Не видели, кто бросал?

— Не видал. Это, как я разумею, было совершено из задних рядов, а может и вовсе не из рядов, а походя из-за тех.

— И что дальше?

— Понятно что, пришлось гроб закрыть.

— Откуда взялась крышка?

— Была приставлена неподалёку к столбу.

— К какому?

— Да вот же, к тому белокаменному столбу.

— Относительно того места, где носильщикам пришлось остановиться, когда в гроб бросили птиц?

— Да прямо напротив столба. Да, теперь я увязываю и припоминаю, именно напротив столба.

Он покосился на Л.К.

— Ещё один вопрос. Перед тем, как закрыть гроб, извлечены ли были птицы?

— Да уж были, не хоронить же покойника вместе с дерьмом, ну то есть… надеюсь на ваше понимание сего словесного казуса.

— Относительно его я имею понимание.

— Но не относительно остального?

Он ещё раз выругал себя за слабость, постарался продолжить наиболее круто.

— Потом, говорите же, что было потом?

— Я, вроде, видел, что птиц захватили агенты из Мясницкой части и приобщили к материалам дела.

Он почувствовал потерю малейшей инициативы. Обыкновенно в таком случае на выручку приходил Л.К., он знал, что если Л.К. пришёл на помощь, то дело плохо, если помалкивает, ещё куда ни шло, но теперь от того мало что было слышно, и, если бы не назревавшая допросная катастрофа, он бы уже сам начал хлопотать вокруг него.

— А когда они подошли к могиле? — сам того не желая, превосходно зная, что вопрос отвратителен, что до появления их у ямы могло случиться нечто существенное, к чему уже нет возврата.

— Могильщики отказались его хоронить.

Л.К. зашатался и был вынужден опереться о руку одного из стоявших поблизости агентов. Во время допроса они двигались по следам процессии.

— Как объяснили нежелание?

— Сперва осведомились, он ли это? Им было отвечено, что он. Тогда заявили, что тот не должен лежать в земле окрестности, поскольку никогда не попадал на каторгу, и что он не настоящий, а квазифартовый. На это носильщики возразили, что только в недавнем времени он возвратился из Акатуя, где «сбивал пепелок». Вступая в ожесточённый спор, могильщики заявили, что он-де только пепелок там и сбивал, а другие там свои кости до крови сбивали. Тут носильщики, как видно, сообразили, что могильщики вовсе чужды блатным перлам, раз глаголют такую дурь, поставили гроб рядом с ямой, велев под угрозой воздействия силой приниматься за дело, как только будут сказаны надлежащие случаю речи и им будет подан знак вроде того, какой вы, Лукиан Карлович, подаёте нам, то бишь осведомителям, по вашему делу.

— Далее, прошу не останавливаться.

— Произносились те самые объявленные речи, которые, — как понятно, ибо, я надеюсь, вы уже успели постичь дурной характер этих носильщиков, — превратились в перебранку, однако и вместе с тем из них можно было извлечь много полезных сведений о покойном.

— Давайте условимся так. Носильщиков четверо и вы для удобства станете называть всякого из них НОси1, НОси2, НОси3 и НОси4. Вообразите их образы, сообразуйте каждый из тех с означенными мною кодами, потом переходите к пересказу речей.

Некоторое время он стоял, закрыв глаза.

— Первым стал повествовать НОси1. Сразу же он затеял какое-то штукарство, именуя его Изом, вроде как давая понять, что был поблизости от его жизни, но не смерти, и является самым скорбящим из всех четверых и уж тем паче из всех, кто скорбел из собравшихся по афишам, а из оных некоторое сожаление, как мне думается, питали только те, кого находила поданная им шамовка. Из запомнился нам лихим человеком, однако чтившим закон. Самый частый завсегдатай «Каторги», ага, начали перебивать его, он-то в «Каторгу» и ходил только, чтоб свой кабак устроить и с него иметь, вот все выверты и изучал. Похоже, всякий из четверых ваших НО приготовился к тому, что окрестные станут его перебивать, чем прикрывали и хорошо прикрывали готовность к тому, что перебивать и склочить станут и они сами.

— Вы имеете в виду, что четверо носильщиков, четверо мои НО, заранее условились вступить друг с другом в перепалку на глазах у собравшихся по афишам?

— Да, я разумею нечто подобное.

— Да всё он врёт, — влез один из полицейских, он несколько времени припоминал свои жесты и соображал, не подал ли ему по случайности знак вступать?

Он тут же втянул голову, то ли не желая противоречить человеку из Мясницкой части, то ли и впрямь признавая это обвинение.

— В чём он солгал?

— Да во всём. Шли они пьяные, все четверо.

— Прежде чем вы пуститесь в уточнение или иную трактовку событий, я должен знать ваш источник.

— Я вхожу в группу по делу угольных лифтов.

— И что?

— Гроб был переделан из украденного угольного лифта.

— Вы заинтересовались похоронами, идя по следу украденного лифта?

— Точно так.

— Это похоже на правду, продолжайте.

Л.К. дал понять нечто любопытное, он повернулся к полицейскому.

— Если вы пытаетесь натолкнуть нас на эксгумацию тела, то должен вас огорчить, в вашем исполнении это получается ненатурально и вовсе дурно.

Он молчал, изображая недоумённый вид, даже не долее того, сколько нужно, то есть не долее, чем если бы он и впрямь недоумевал, отчего его обвиняют в завуалированных манипуляциях, однако, если Л.К. давал что-то понять, то уж давал. Он мог дать понять рыцарям, что не все из них празднуют день Святого Урбана, притом в самый яр данной сатурналии, в каковое время означенные сэры обыкновенно бывают мертвецки бухи до той степени, что не могут разобрать — полосы это на их турнирном копье или се обвился змей.

Он дал понять, что перед ними разыгрывается особого рода манера на несколько уровней понимания. Как если бы Михаил Щепкин, взявши в союзники бутафора Второй канберрской и заручившись поддержкой соответствующих властей, устроил так, что Малый театр оказался соединён воздушным переходом с Друри-Лейн, на сценах которых в тот момент шли бы разные постановки. В Малом — пьеса о церковнике, поощрявшем скоморошество, а в Друри-Лейн — пантомима на тему зарождения театра в России. Взявший на себя слишком много бутафор покончил с собой, выбросившись с верёвкой на шее из окна перехода, так и остался висеть между двумя театрами, и каждый использовал это для своего бенефиса. Сразу после повешения к середине воздушного соединения придвинулся «Глобус» образца 1642-го года. Он раскрыл перед всеми своё созерцательное чрево или раскрыл перед залом происходящее, получилось, что все смотрели на покачивавшегося бутафора, служившего второстепенной уликой в постановке Малого театра и главным действующим лицом в постановке Друри-Лейн. Через некоторое время произошла миграция зрителей из Друри-Лейн в Малый и наоборот, возможно, это замышлялось с самого начала, истории на обеих сценах повернулись так, что было учтено смотрение сперва начала истории, а после конца; сперва конца истории, после начала. Заядлые театралы прорвались на эстакаду, видя по дороге кукол внизу, затеяли невинные шалости по себе в переходе, подёргивая повешенного бутафора в определённых местах и ловко используя возмущавшегося Щепкина, то открывая, то закрывая его для публики, принимавшей всё это благосклонно.

Его не приковали к тачке, сразу переведя из испытуемых в исправляющиеся во имя странного, незнакомого чувства, видя, как флюс перекосил лицо, а он не произнёс по этому поводу ни одной жалобы. Со временем были передуманы обыкновенные для вновь прибывших мысли, все рано или поздно утверждались во мнении, что в случае побега вряд ли удастся выйти живым из леса. Когда он узнал о прибытии из центра империи фартового по его душу, то решил того избегать. В начавшемся аде кромешном Г. пустился в большие передвижения по тюрьме, пользуясь тем, что у солдат появились дела более непосильные. Вскоре до него дошёл слух, он просил передать, что будет ждать на могиле Лунина — белый монумент с крестом на шаре в обрамлении стальных перекрестий. Если вопрос ставился уже таким образом, он решил оказаться где угодно, но не там. Тем более что, как выясняется, тот похоронен неподалёку, а он знал хоть и по собственному отцу — декабристы в глубине души были не чужды оккультным делам.

Полосатая будка под фонарём, оленья упряжка, плетень, звон кандалов от кашля из центра умных лиц, одна на всех шестибашенная арка. Их убогое селение было как на ладони с окружающих сопок, обширная деревянная застройка, такая невинная в сравнении с «кинутым за себя», которое, вообще-то, кидает тебя, кидает целыми централами; а когда вышли из Бутырки, он радовался Москве, мужики в папахах и платках не имели отличий, усачи в круглых очках, всё прятавшие за фалду руку картузники, солдаты в белых мундирах, у них снаряжение на зависть, а рожи такие плебейские, а что, вся разница в свободомыслии, однако все здесь, а у Ваньки Мерзликина на поселении красивая жена, скоро, надо думать, начнёт торговаться; им положили тащить телеги вдоль периметра и дальше, к дыркам, впереди двое в брошенных через душу портупеях, сзади, по бокам, неужели мы здесь состаримся? а бабы, каких однажды пригонят сюда на срок, не станут сосать хоть за сколько; сложные напластования взаимоотношений, с отчествами, полномочиями, обидами, таится больше, чем обращается, фельдфебель не решается подсыпать яд в баланду, так, потравить для острастки, они же были патетичные люди, читавшие запоем, потому-то теперь и согласны сниматься на карточки, даже бритые наполовину, это пройдёт; блядь, Господи ты боже мой, ты к ней прикован, а она к тебе, это противоестественная вивисекция, подведённое под закон доращивание, как можно или не можно так жить?

Он вышел с очередным побегом, для маскировки, потом отстал, взяв у бремсберга под землю. Опускаясь в великом страхе, он больше уповал на встречу с подземным каторжником, чем на спасение. Он вскоре разгадал его план и устремился в погоню. К тому времени, как он попал под землю, Г. брёл по шурфам около четырёх часов, успев неплохо оглядеться, а главное, почувствовать родство, водить рукой по стенам, чувствуя, где серебро, где церуссит, где каменная порода, как поворачивать голову, чтобы всё слышать; на работах, не имея возможности сосредоточиться, он и не пытался настолько ощутить порой самые неощутимые, неподвластные соприкосновению с каким-либо ощущением вещи. Как только И. вошёл в рудник, он немедленно это понял, а поняв, не стал таиться, рассудив, что сидеть в одном месте, пусть и самом глубоком, нецелесообразно, он, обходя шахты, скорее всего на него наткнётся, а так они смогут блуждать, пока тому не надоест. Единственное, что он изменил, так это утроил усилия по поиску каторжника. Ещё в верхней штольне он подломил кладовую, взял две лампы и три бутыли масла, повесив на себя так, чтоб не дребезжали. Запах свечного сала, вытертое серебро, проступавшее из стен, неравномерное распространение света от горения, слишком тёплый свинец и прочее подобное. Вокруг лежала гораздо более разветвлённая и сложная система ортов, квершлагов, шурфов, штолен, штреков, шахт и штокверков, чем кто-либо представлял себе на поверхности.

В дни, когда он только дошёл в Акатуй, из Петербурга пригрохотали в колясках агенты Третьего отделения. Они допросили каждого арестанта, даже из тех, кто ещё не был привлечён к добыче серебра, выведывая одно и то же. Что именно — рассуждал он, тоже не избежавший допроса, путаного, полного хождения вокруг главного, регулярного по сути — должно было остаться тайной для фигуранта. По его мнению, они хотели знать то же, что и он, но обладали бóльшими возможностями; одним словом, им требовалось понимать, ведёт ли система шахт к центру земли, а если не к центру, то до каких пределов доходит.

Пещера предстала глобусом, плывущим во Вселенной. Из её тьмы могла залететь какая угодно вещь — посыл той самой божественной вечности, случайное упоминание из противных миров об альтернативных, неявное, но поддающееся толкованию, разумеется, такому, что никто не признает, со временем превратится в такое же чуждое доказательство по делу и будет исторгнуто за пределы шара им самим или его обитателем, или многими его гетеронимами, к которым тоже могут обратиться из безвестных сфер, а может, просто будут висеть в воздухе, и шар сам наплывёт на них и поглотит одним из своих отверстий.

К своему удивлению П. ощущал всё возраставшую тяжесть в кармане, где лежала пачка перфокарт; если так и дальше пойдёт, он едва ли будет готов вытерпеть это долгое время. Поклялся себе, что с места не сдвинется и не сделает по своей воле того, к чему его склоняют этими штучками. Очевидно, они хотели поиметь с них хоть что-то, как и со всех прочих, но вот откуда они узнали про историю с гопом в очаге мамаши Полтергейста? что он совершён при странных обстоятельствах? а после таких, как правило, добыча может оказаться какой угодно ценности. Она словно одновременно произведена и создана природой, обладает странностью, которая сохраняется при сильных воздействиях и нивелируется при слабых, имеет очарование из этой же серии, серии Стандартной модели — истинность, прелесть и резонанс. Он понимал, нечто в его кармане не может менять вес и так стремиться к земле, это всё плод воображения, навязанная фантазия; он заметил в руках одного из них странный инструмент, при помощи которого, скорее всего, его сейчас и имели. Орхидея и оса на приборе, никому не ведомом, на фоторужье или зоопраксископе. В нём и состояла причина, что того или иного посетителя не гнали с возмущением. Это не предусматривалось списком слов, ознакомление с которым вылилось в отдельный спектакль, где импровизации, являвшейся нормой, было несравненно больше, ещё больше только в момент, когда обнаружилось, что ординация во времена Тинисского периода запустила процесс эмансипации. Гетерогенность, связь, картография, незначительный разрыв, сознание как светозарный пучок и порнография как толкования слов апостола Павла о том, что во Христе гендерные различия упраздняются.

— Отдай им.

— Что там? Что там? — кхерхебы окружили того, кому он бросил пакет.

— Клянусь шапсес анхом…

Держа в уме ту силу, которой руководствовались жрецы в иджмах, они поднялись на свет Божий, снедаемые волнением о забранной у библиотеки лошади. Пересекли линию форпоста — мифологема, онтологема, попрание и восхваление непрерывного саморазвития единого живого телесного духа, — а Герардина Неубау, дочь Марии Анны Шикльгрубер и Яровита, внучка Наума Шикльгрубера, правнучка Серапиона Грубера, праправнучка Севастиана Грубера, прапраправнучка Нестора Грубера, прапрапраправнучка Иулиана Вуковара и Малгоржаты, прапрапрапраправнучка Эмеринциана, прапрапрапрапраправнучка Якоба Ньюкасла, прапрапрапрапрапраправнучка Готфрида Нового замка, должна потерять ногу из-за рока, из-за каких-то игрока, заимодавца, распределителя, судьи и режиссёра, из-за того, что её огромной дальности племянник на санях оставляет за собой Миусскую заставу и очень спешит обратно в сердце библиотечной экспансии.

На другой день пошли к Константиновскому межевому институту на Старую Басманную, тот помещался в бывшей усадьбе князей Куракиных. Нужные им представляли собой самых обыкновенных бурсаков, серые репрезентанты безликого студенчества, на одно лицо с прыщами и оспинами, с сутулыми спинами в потасканных пальто, со скрюченными пальцами и толстыми линзами перед глазами, испорченными от писания манифестов и лекций, от чтения химических и физических трактатов, где они черпали сведения, как подвести взрывную основу, и террористических руководств, как начинить оную гвоздями, как их разрубить, чтоб поранило больше плоти, а также книг и справочников по военному межеванию. Обратник накануне со всей, казалось бы, доходчивостью описал: окуляры, оспа, руки едва ли не ниже колен и анемичность, но таковых поблизости института толклось до чёрта; они знали к тому же, что тех будет трое.

Несомненно, вынашивая по пути кровожадные предначертания и механизмы всё новых взрывных соединений, они и так успевали многое, посильное немедленно. Они ненавидели весь мир на уровне природы, лежавший повсюду снег, собственные котелки как решето, кое-как согревавшие головы, чтоб те сохраняли формулы нитроглицерина и свойства капсюльных взрывателей, свои худые штиблеты, где внутри хлюпала талая жижа, стоявшие между драными, не стиранными с прошлой Пасхи чулками и мерзлотой тротуара. Один, вдруг рассвирепев, вгрызся зубами себе же в плечо, силясь алчно растрепать и без того уже негодную вещь, которую он тоже ненавидел. По этому признаку З. окончательно убедился, что угадал тех самых, о чём дал знать остальным. Кроме того, что на этом как всегда настаивал Ябритва — иной раз он мог подолгу наблюдать за торговкой на рынке, прежде чем купить нечто из её котла — слежка не шла вразрез с соображениями Зодиака. Он кое-что слышал про студентов, сбивавшихся в ячейки, и всерьёз опасался их бунтов из-за непредсказуемости провалить дело, раздуваемое особенно трепетно. Они шли в линию, едва не прихватывая друг друга за локти, бывало что и прихватывали — не пустить встречного, злобно отпихивали его со своего пути, иногда окружали курсистку или швею, чью-нибудь служанку, глумливо скакали вокруг, кусались, визжали и стукали коленями, плевались в извозчиков и их пассажиров, один хотел стегнуть макарониной, конец был пойман, он сдёрнут с козел, так что борода макнулась в снег; мочились у всех на виду, сохраняя при всём том угрюмый вид, вид совершенного роптанья на жизнь, кроме того, вид такой, что государство тиранит их ежечасно и они также в ответ станут его тиранить, сколько позволят зачаточная гигиена и скверное платье, вечный кашель от астмы, кратеры на носу и скулах, вечный озноб, который никто не укрывает пледом, хотя точно известно, что у императора во всех дворцах их больше, чем золотых тарелок, а после присоединения Туркестана все сплошь из шерсти лам; вечные рези в желудке от отверстий в слизистой, кроме того, они сохраняли на лицах определённое выражение, желая дать понять всему свету, что перечисленные осложнения жизни нисколько их не занимают, они хотят истребить царя, всех его генералов и тайных советников, а также министров и их товарищей единственно из соображений народной воли.

Уже стало любопытно, куда бы это таким чудовищам понадобилось? Не считая прямого пути в заднюю комнату той сырной лавки. Внутри все никак не могут отдышаться, пахнет кровью, химическим дымом, реакцией. Вокруг сеть квинтэссенции послепетровской России: Екатерининский канал, Каменный мост, Михайловский замок, Манеж, Терский эскадрон, Особое присутствие Правительствующего приказа. Взмахи платка, где только один не фальшивый, ударная волна ещё идёт, уже где-то под Петергофом, глины с линзами ила и торфа укрывают кристаллический фундамент из гнейсов и диабазов шалью в сто саженей, только такое и способно поглотить скачок давления, плотности, температуры и скорости. Их шесть или сколько-то столько, мысли просто разбегаются, Анна смотрит то на Гришу, то на Колю.

— Вы соображаете, что нас с Юрой вы только что сделали сообщниками какого-то преступного, вероятно, даже террористического деяния?

Они были одними из первых мыслителей, двенадцати или тринадцати, сидевших на квартирах, объединенных в выставочных фасадах, прощупывавших путь будущего, про генералов и товарищей министров ещё не грезя, однако уже тогда, в 1867-м, они оказались близки к этому. Эти болезненные фигуры предвосхитили большой политический террор, написание уже вслепую при Луне идеологических статей, не вошедших в «Земля и воля», видя её такой, какой она сделается через пятнадцать лет, а именно «Свободой или смертью» и с некоторыми натяжками «Народной волей». Если в сравнении с Герценом и Чернышевским Ширяев, Гольденберг, Якимова, Зеге фон Лаутенберг, Баранников, Морозов, Квятовский, Арончик, Богородский, Желябов, Михайлов — террористы против мыслителей, то эти трое против последних — соляные столбы сплошь из нрава и идеи, пописывают и будут стоять на своём хоть перед кем, кривя лицо, не представляя, что достойные их могут существовать.

Он пустил Пани Монику вперёд, тот имел личное дело, сам неторопливо, со значением скользил по тротуарам, зяб, но не ёжился, смакуя в голове приятные токи. Так всё и шло, пока на пути не встал стог сена. Завидев его за пять шагов, он почуял неладное, первым делом задавшись вопросом, откуда посреди Москвы в разгар лютой зимы ему взяться? Приблизился так, не выказывая замешательства, страха на сторону, но сам был настороже, и не напрасно.

— Разговор к тебе есть, — сказал стог. Зодиак остановился, спустил в ладонь шершавый шар. — Да не скачи ты, идолище, худого не сделаю. — Он поймал себя на мысли, что позабыл, кого положено и позволительно кликать идолищем, а верно когда-то знал. — Поди поближе, поди, облака перацией не сломаю.

Какой-то иной диалект, может, стог со столичной Лиговки; а может, вообще из Одессы.

— Ну-ка, ещё побалакай.

— Нищего по мосту не тащи, лучше половень сыграй, и вообще у меня уже язык отсох проговаривать эти мерзости.

Он понял, что сено пришло в Москву из Солькурска.

— Изъясняясь по-человечески, скажу, что нам известно о затеваемом вами деле, и мы желаем оказать вам помощь в его осуществлении.

— Кто это мы, ты раззява-фройлян-перекошенный?

В ответ из-за угла, скребя колосьями утоптанный снег, выплыл второй, замер рядом, таким образом окончательно перегородив прохожую часть. Он понял, мы — это два стога.

— По делу есть что?

— Описание кареты именно казначейства и маршрут следования.

Из первого вылезла человеческая рука, что несказанно восхитило его, протянула белый незапечатанный конверт.

— Всё здесь, на случай, если вы худо владеете навыками сложения букв, запомните, что я сейчас скажу. Это будет очень большая чёрная карета, в два раза длиннее обыкновенной, на тележном основании и четырёх, а не двух полозьях, впрочем, их может оказаться и два, но тогда будут предусмотрены места для установки ещё двух. Кроме того, надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, что во время ограбления всё заранее отрепетировано не только у налётчиков. Они там знают, что их будут грабить. Хотя донесение до вас этой подробности уже совершенно бесполезно для моих целей… так вот, в задачу охраны не входит положить жизнь, но помешать, вовсе нет, они лишь должны зацепить вас, пришпилить к полам одного или всех невидимую нить, идя по которой вас рано или поздно схватят.

Стога держались смирно, не выказывая намерения напасть, но ничему больше и не поучали. Он так понял, всё разъяснено, схватил конверт, из левого рукава на всякий случай выпустил шар до уровня, чтобы вмазать хоть в стог гвоздей, сделал два приставных, обошёл через проезжую, оценил, можно ли поживиться с собравшегося по ту сторону общества и не оглядываясь припустил на Хитровку.

На стенах высотой в четыре сажени помещались печатные и рукописные аффидевиты, графики, таблицы вероятностей и прочее подобное. Л.К. перемещался по приставным лестницам в отчаянных па балансировки.

Сорок шесть зарисовок с разных углов, в том числе и с воздуха, химические реакции проб, куда входила кирпичная крошка, снег вблизи дома, вода от сосулек, намёрзших на водоотводах, результаты опытов с преломлением во владении подле, результаты опытов с распространением звуковых волн во владении подле, в особенности крика, подборка сведений о пропавших без вести в юго-восточных областях империи, рисунок Парфенона Кириака Анконского, копия договора 1501-го года, коим Базель и Шафхаузен были присоединены к Швейцарскому союзу, фотографический материал, представлявший собой съёмку фотографического материала, на том — сидящая в кресле женщина в капюшоне в окружении младенцев на полу, та же дама вместе с мужчиной, декламировавшим ей какой-то фрагмент текста, перья из матов гимнастического крыла при лечебнице, разложенный на составляющие коньковый ход, в том числе длинная, свитая из дюжины листов дорожка с отметками положения и угла лезвий при отталкивании на различных поверхностях: на льду Москва-реки, на Патриаршем пруду, на луже из слёз, на разлитой в снегу пресной воде, копия договора России со Швецией, по которому последняя обязалась снять осаду с Нарвы, несколько листов из книги Симона Стивена о десятичных дробях, несколько чертежей, изображавших систему подземных водоотводов в области Крымской и Зубовской площадей, Кремля, в Замоскворечье и далее в сторону известного всем в этом районе монастыря, Таганской площади, Николоямской улицы, список с утерянного царского ярлыка об основании Воронежа, протокол заседания тайного совета от 1601-го года, которым приговорили к смерти графа Эссекса, личное дело настоятеля А-монастыря, заведённое Бенкендорфом, разъятое на отдельные листы, распределённые по залу определённым образом, копия ордонанса о присоединении Шотландии и Ирландии к Англии, пирамида, в виде пирамиды и на стене, из показаний о заграничном вояже настоятеля, в том он завязал тесные связи с траппистским монастырём в Эльзасе и двумя публичными домами в Лондоне, разъятая на полуглавы книга «Маятниковые часы» Гюйгенса, втайне скопированные цитаты из сакральных текстов, которыми часто руководствовался настоятель, чертёж первого электростатического генератора фон Герике, снабжённый каббалистическими и алхимическими знаками, списки имён всех действующих монахов монастыря на сегодняшний день, отчёт о посещении Самарово Николаем Спафарий-Милеску, протоколы по делу Катрин Дезе, фотографические снимки из усыпальницы Лопухиных, царский указ о пожаловании Девичьего поля Новодевичьему монастырю с обведёнными следами проколов иглой, описи атрибутов для оргий, наказания и муштры монахов, Нерчинский договор России с Китаем, анонимное донесение об окончании строительства крепости Мунсусан в городе Кимпхо, фотографический срез каменного портала, торжественная запись об открытии Петербургской академии наук, сведенья о том, какие из бойниц на стенах монастыря откидываются, а какие уходят внутрь стены, список сочинений Максима Грека, дневниковые записи монаха XVII-го века о тех днях, когда в А. был заключён протопоп Аввакум, переписанный фрагмент дневника настоятеля, где сообщалось, как он ждёт второго пришествия Спасителя в свой удел и выражает намерение не выпустить того за территорию, а устроить начальником в духовное училище монастыря, около дюжины отвергнутых прожектов Петра Герасимова по переделке собора монастыря, вырезки из «Вологодских епархиальных ведомостей» с проповедями и беседами настоятеля и нескольких иеромонахов А., итоги и частичная хроника разорения монастыря французами, разъятое на страницы жизнеописание Симеона Богоприимца, бухгалтерия обители, где особенно подчёркивались траты на клобуки, пшено, сыр, пемзу, настоятельские посохи и выстрижку тонзур, списки утраченных монастырскими библиотекарями разных лет книг, обрывки свидетельств, собранных в одну летопись, о тайных захоронениях на территории, стенографии речей трёх генералов и одного контр-адмирала перед определёнными сражениями, показания микуловского ребе, вырезанные из разных книг абзацы о способах быстрой локомоции, тренировки выносливости, руководство по разведению голубей, разъятый на листы справочник голубей, несколько чертежей промышленных мясорубок, фотографические карточки из музеев с туппумами, разъятая на страницы подборка свидетельств о внешности Изамбарда, которую готовил к печати и тиражированию переписчик из выколотой окрестности, ода гемеродромам, афиши с объявлениями о церемонии похорон, рисунок бюста Фидиппида, результаты баллистических опытов нескольких деревьев вблизи Кадетского плаца, римские записи о распоряжении «Курсус публикус», убранные в сеть бутылки из-под водки с одинаковой кольереткой, требующей расшифровки, анонимные сообщения об убийствах нескольких странствующих монахов с 1204-го по 1437-й годы, разъятые на фрагменты кляузы, обличавшие мздоимство полицейских врачей Москвы, копия буллы, где именующая себя Провансом местность объявляет войну Вюртембергу и его мясникам, путаная схема достижения квартиры Изамбарда, составленная пятнадцатью разными ходоками, три дюжины набросков почтовых рожков, личное (армейское) дело лейтенанта Вэгхорна, разъятое на листы, таблица из разрезанных пополам и снова склеенных почтовых марок, несколько десятков невскрытых конвертов с адресами, три без содержимого, все должны были уйти на Нунавут, личное дело Никиты Антуфьева, несколько выдержек из «Книги примеров графа Луканора и Патронио», манифесты декабристов, копии корабельных лоций Абела Тасмана, список со средневекового описания жизневедения Юстаса Баскета, переписка с Килианом Стобеусом на шведском, карта расположения в империи каторг, острогов, пересыльных тюрем, крепостей, чертежи искусственного острова на воздушной подушке, разбитые на листы и повешенные вокруг чертежа электростатического генератора, репродукции портретов всех военных губернаторов Москвы, несколько десятков кратких опросов свидетелей, наблюдавших похороны Изамбарда, чертежи угольных лифтов разного устройства, разъятая на листы переписка на английском с Чарльзом Доджсоном, расшифровка допроса Лохматкина, «Мария Стюарт» Фридриха Шиллера (книги разложили на нескольких столах в центре), «Мадемуазель де Клермон» Стефани-Фелисите Жанлис, «Старец, или превратности судьбы» Николая Брусилова, «Опыт о просвещении относительно России» Ивана Пнина, выпуски «Журнала российской словесности» за июнь и август 1805-го года, «Кетхель из Гейльбронна, или испытание огнём» Генриха фон Клейста, «Чёрный карлик» Вальтера Скотта, «Рыцарь Тогенбург» Василия Жуковского, заметка, вырезанная из «Полярной звезды», о рождении в 1809-м году Эдгара Алана По, выпуск лондонской «Таймс» с заметкой о состоявшейся в Друри-Лейн постановке трагедии Сэмюэла Кольриджа «Раскаяние», копия указа о назначении Грибоедова полномочным министром-резидентом в Персию, два тома «Северных цветов, собранных бароном Дельвигом», в одном под заглавием «Глава из исторического романа» содержался отрывок из книги Николая Гоголя «Гетьман», анонимное письмо о том, что Альфонс Ламартин считает себя независимым консерватором, эпос «Калевала», выпуск «Москвитянина» с отрывком из «Аннунциаты» Гоголя, «Наполеон. Жизнеописание» Александра Дюма-отца, «Автомат» Ивана Калашникова, фальшивый династический паспорт Александра Попова-Шнитке, список с сочинения Гоголя «Ночи на вилле» с экземпляра Погодина, «Метемпсихоза, или Душепревращение» Фаддея Булгарина, обзор Виссариона Белинского «Русская литература в 1842 году», его же «Взгляд на литературу из 1847 года», «Снегурочка и другие дважды рассказанные рассказы» Натаниэля Готорна, «Сотрудники, или Чужим добром не разживёшься» Владимира Соллогуба, «Не так живи, как хочется» Александра Островского, «Чайльд-Роланд дошёл до Тёмной башни» Роберта Браунинга, «Роман в паровозе» Карло Коллоди, краткая биография Юлии Жадовской, изъятые страницы из романа Майна Рида «Оцеола, вождь семинолов», где говорилось о почтовых каретах, «Отсталая» Юлии Жадовской, «Грех да беда на кого не живёт» Александра Островского, сборник Николая Гербеля «Английские поэты», «Что делать?» Николая Чернышевского, прощальное слово на смерть Уильяма Теккерея, «Свет. Роман минувшей жизни» Николая Жандра, этнографический очерк Фёдора Решетникова «Подлиповцы», сборник стихов Роберта Браунинга «Действующие лица», текст обета бедности, текст обета целомудрия, текст обета десятеричной молитвы, краткое житьесказание иезуита Микеле Руджери, текст обета безбрачия, копия текста Михаила Нестерова «Великий постриг», текст обета послушания, текст обета сыроядения, текст обета звёздной слепоты, указ 1504-го года о запрещении на Руси совместных мужских и женских монастырей, текст астрономического обета, список допустимых в католичестве вольностей, список траппистских монастырей Европы, описание практики медитаций, после которых проявлялся эффект корпускулярно-волнового дуализма, карта глубин Днепровского лимана, разъятая на листы «Хроника знатного Лондона» монаха Стефаниуса, описание свойств костей различных животных, показания Анатолия Белоногова, показания Бальбины Сергеева-Трошкия, показания Аркадия Волкова, показания Лжедмитрия Одинцова, показания Влияния Могильного, показания Клариссы Истляндской, несколько тропарей и ирмосов, показания Стрыя Загульского, статья испанского синолога Мартина де Рады о монашеских орденах Гаунси, лист со словами: «полiелей», «антиѳонно», «прокименъ», «тропарь», «стихиръ», «акаѳист», «успенiе», «архистратигъ», «катавасiя», «кафизма», «кондакъ», «ипакои», «гимнографiя», «завулей», «бронихиръ», «космогонiя», список со средневековой рукописи жукотинского монаха Арсения, чертёж механизма, он считал, что это измеритель головы, но он дал понять, что один из первых психоредукторов, титульный лист, на котором значилось «Дѣло Агаѳангела», крышки двух ларей от портландцемента, список с нескольких страниц дневника Фавста Замека за 1478-й год, где описание открытия университета в Копенгагене чередовалось с рассуждением о пострижении мужчины в монашку, пособие по действиям, необходимым для прерывания обряда воскрешения, список приглашённых из девяти имён, разбитый на листы фрагмент чёрных расчётов департамента таможенных сборов, где был помянут контрабандный ввоз в Москву слоновой кости, показания Соломона Иессеева в отношении сына, карта Хитровки, где намеренно отсутствовали все церкви, семь вариантов маршрута, по одному из которых собирался ехать аукционный дом, неполный матрикул обязанностей кхерхебов при четвёртой династии, разъятый на листы справочник крестовых походов, карандашные наброски каменной пасти в одной из подворотен Хитровки, откуда выедет омнибус, договор аренды помещения в «Утюге», свидетельство о расторжении данного соглашения, подписанное только арендодателем, Силой Заварзиным, несколько показаний безымянных свидетелей, видевших, как хитровский околоточный читает перед окном будки и делает выписки из «Леди Макбет нашего уезда», договор купли-продажи партии швейных машин с челночным стежком, договор на изготовление двадцати саженей стальной нити, все указанные договоры удостоверены разными почерками там, где должна быть подпись Изамбарда, семейное древо рода Новых замков с пробелами, которые не сумел заполнить и Лукиан Карлович, сославшись на необходимость поднятия семейных драм, как будто таковые имелись где-то в записанном виде, начинающееся с Готфрида и оканчивающееся Вестфалией Дёминой (в этом году родится Теофраст Иессеев), краткие сведенья о трёх ответственных секретарях комитета с указанием имён их родителей, датами рождения и выявленными привычками, вехи борьбы за инвеституру в кратком изложении, сравнительный анализ высокого и позднего средневековья за авторством Эммануила Провидца, сравнительный обзор францисканцев и минимов, краткий очерк о нищенствующих орденах в целом, разъятая на листы «Апология катаров» Ференца Правдивого и Серапиона Замека, статья Флавио Бьондо об археологии, личное дело (из Третьего отделения) Герардины Неубау, карта Хитровки с выделенными очагами особенной активности её комитета.

— Ну, чего тебе, парень?

Он облегчённо выдохнул, сделал несколько шагов вперёд.

— Мне случайно стало известно, что вы жили здесь с большей обыденностью при тех славных днях, когда и один мой почти знакомец, как-то там Лунин.

— Это, иными словами, когда?

— С 41-го по 45-й год, вероятно.

— Ладно. Стало быть, началось? Хорошо забытое старое?

— Отец таскался в общества в иные дни.

— А потом умилялся на всю Россию по этапу?

— Ну ещё до такого не докатились, чтоб семилетнего в ссылку.

— Отчего же тебе только Лунин? Здесь и другие были.

— Да потому что не надо думать, что такой многосложный и никто не захочет копаться в намёках, — горячо воскликнул он, потом тише добавил, — я, например, только для того и рождён. Ладно, не заставлять же и вас. На его счёт есть подозрения такого рода… не просто так сюда заехал, не просто приближал кончину в рудниках и жил на минералах, на каторге, а что-то такое декабрил, искал, под землёй, как любой масон, я почти уверен, что его убили из-за этого.

Тут он неожиданно понял, что эта его страсть, это странное спонтанное расследование есть глубокое психологическое явление внутри него, безусловно некий ответ сыщику, который его раскрыл, своего рода расплата, ответные действия и одновременно завершение соответствующего этапа в жизни. Это его последнее дело.

— Балдошьи речи, кто же их нашептал?

Он постарался объяснить, несколько растянув цепочку, выдавая догадки архивариуса за свои, оправдывая это себе краткостью изложения.

— На судилове своём бы так пел, может, курорт и прошёл стороной… а, так ты же за уликами.

— Сейчас как раз в них появилась острая необходимость.

— А что с этим не сбежал?

— По той же причине.

— Так ты знал, что он тебе побег готовит?

— Я думал, это все знают.

— Всё, спрашивай про своего Лунина.

— Что он искал?

— Хартию добра и зла, уничтожитель миров, компромат на Александра и его семью, заколку.

— Так и коллеги его по благоденствию тоже вели отбор?

— Ну, народ-то ушлый. Ты таким узколобым не прикидывайся, я же вижу, как знал, что за двадцать до тех двадцати, что ты хочешь открыть, на Зерентуе то же самое, и там не один искатель, как Миша, а много, и, когда из могилы ударил свет, никто уже не мог толкнуть в неё в спину. А они произнесли друг другу в ухо слово на «б» и на другой день условились собраться на площади очень рано, держа в голове окончательный уход в лес, но их предали. Был там такой хуй Сухинов, после стука во все французские окна Третьего отделения сучаре ещё дали чем-то таким руководить, и был там такой безликий Бочаров, сумевший встать на лыжи на некоторое время, да балдоший профсоюз всё одно скрутил, но то, что надо, кому надо через дюжину заборов он перекинул. А кого не спровоцировали, тех в Петровский завод, декабрист декабриста видит издалека, больше одного уже считается что заговор. В головах-то дворянская смекалка, экстраординарные по сравнению с другими знания, языки перед глазами восстают по первому зову, хочешь, по инженерному, хочешь, по приставить анкер к квазианкеру, в отличие от уголовных и офицеров тоже, всех этих казематных старост тоже. Однако соображение не соображение, а в цех, где железо плескалось мимо форм, декабристов не пускать им мозгов хватало. Но мало кто был против, если б хоть иногда кидали взгляд на репродукцию с площади на своих стенах, а так даже Бестужев и Торсон знали, как машину в цеху сделать грудой железа, а обратно пустить жизнь в сочленения только они и могли.

— И что же они там, кроме риска остаться без пальцев, обрели?

— Починили машину, как минимум.

Он непонимающе уставился на каторжника. Тот молчал.

— Видимо уж слишком не на поверхности, я, конечно, понимаю, и затевали-то всё не для отмены рабства, но чтобы так глубоко…

— Ты же ищешь, подумай о том, что они принимали за милость, которую, якобы, оказывают всем.

С такой точки зрения он это затруднение не рассматривал.

— А, ясно, Бочаров спрятал в машину то, что получил, пока его не поймали, а мой Лунин потом объявился с этим здесь. Другая версия. Обдать солнечным маслом предмет X, сразу три династии того… как пороху огня.

Каторжник усмехнулся.

— Ну ты и интеллектуал, а про свидание на тракте запамятовал? Сам же говоришь, ему что-то передали, невообразимо нужное для невообразимого набирания, а хрусты для отвода глаз. — Он кивнул. — Ну так я тебя просвещу, раз так душевно разговорились. Когда его уже мёртвого обыскивали, знаешь, что нашли?

— Нет.

— Стёкла на дужках.

— Какие, сильные? — Гавриил жадно подался вперёд.

— Сильные, с ними мог хоть вязать.

— Возможно, он был настроен на аккомодацию мелких величин?

— Неужели не понятно, что парень искал пистолеты размером с Аю-Даг, палить по дворцам издалека. Есть мнение, что в виде голов каких-то там далёких от действительности архетипов, почему они их и лишились. Ну вот эти головы и могли вскормить все мыслимые и немыслимые планы, что только такие господа, как этот Лунин, все эти Бочаровы и Торсены, и Пестели с Апостолами, хотели вскормить. И во всех каторгах и крепостях, где они перестукивались клювами через окаменевший мох, искали их или о них сведенья, а наш католик уверил всех и сам себя, что умнее других и удачливее во сто крат.

— Судя по вашему тону, тут что-то не так.

— Само собой. Очки-то ему на что, головы разглядеть с высоты трёх тысяч вёрст?

— Умоляю, не томите.

— Головы не богов, а селёдки, соображаешь? Главное — во что они завёрнуты.

— И во что же?

— Чёрта с два я опущусь до сплетен, тем паче что мнений много. Сам вникай, тебе там наверху ещё долго жить.

— Ну а кто его такого бывалого порешил здесь, среди горного округа?

— Я, кто же ещё. И так тебе здесь любой ответит.

Он не то чтобы отшатнулся, однако несколько оцепенел и сам понял, что, скорее всего, побледнел.

— Громко храпел? — только и сумел выдавить он.

— Окончено, парень, окончено.

— Так вы до или после сюда спустились?

— Думаешь, я из-за одного железноклювого, пусть и такого, который всех прочих железноклювых и их бедных жён обскакал, стану что-то там изменять в своей жизни?

Он шёл по штольне с низким сводом, пока не достиг вбитых в породу колец. Лез, лез в глубочайшей задумчивости, наконец уткнулся в железную пробку, слишком тонкую для решётки или люка, она тихо задребезжала. Свободной рукой, зацепившись за вольт локтем, толкнул лист, силясь совладать с тяжестью. Сверху ударил запах лесной ночи, сдобренный реакцией в сопках. Вдали ухала сова. С большим изумлением он узнал, что выбрался наружу из могилы Лунина.

После объявления миниатюрной амнистии поток не захлестнул Бутырскую заставу, не понёсся через Камер-Коллежский вал, наученные горьким опытом, они решили сначала осмотреться, каковая возможность не была им предоставлена во время допросов, надо думать, соскучились по осмотрительности.

Неотвратимо приближался аукцион, закрытый, по английской системе. Участники повышают цену, пока один, предложивший самую высокую, не признаётся победителем. Он немедленно становится обладателем лота, факт последней цены, не оспоренной более высокой, исполняет сделку. Из четырёх граф, по которым нужно было отработать — подготовка, осмотр аукционного товара, торги, исполнение аукционной сделки — им оставалось две.

Пани Моника закрыл глаза, открыл, вокруг ничего не изменилось. Возможно всё, поскольку они ночевали в выколотой окрестности, но самое главное, что Монахия так же, как и тогда, была рядом. Где-то справа шёл повальный шмон. Дребезжание выбитого стекла, грохот полицейских сапог по крышам ночлежек, навесов и галерей, отголоски слов, которых она не понимала, всякая брань и крики, нечленораздельные, команды корректировок агентов и исполнителей, тех, кто врывался.

Неожиданные шмоны на Хитровке случались редко, все повальные бани, подобные нынешней, сперва утрясались с кхерхебами, потом о фитиле узнавали всё вплоть до часа, в который ряды полицейских войдут в окрестность. По счастью, они уединились и уснули в захолустной церкви, а те, как правило, не числились среди возведений, подлежащих осмотру. В них неловко было и миловаться, но та, что они выбрали, считалась вроде заброшенной или отпущенной из лона в вольное плаванье, это идеально подходило их целям. Он взялся за аналой и с хрустом суставов поднялся.

Гвардия, всегда побитая, входила в окрестность. Это были волки, друг другу — барсы, непосредственному начальству — медведи в спячке, высокому — опарыши. Полицмейстер им эти акции согласовывал, но результатами не интересовался, если только не имелось директивы, раздувавшей какое-либо дело. Агенты, по его мнению, — это те же наёмники, кондотьеры, только в ситуации с Хитровкой у них гораздо больше внутренних доводов, они по три раза перекидываются, сами уже не понимая, какая сторона что преследует. Клички каторжников сливаются в одно непроизносимое имя Бога, который, судя по суффиксам, способен размножаться. Очевидность действий держится на монолите устава и инструктажа перед шмоном, резко войти и схватить, не обращая внимание на несущееся со всех сторон кукареканье и фразы, значащие не то, чем кажутся. Смысл терялся, уже пока они туда шли и делились друг с другом непрестанно обновляемым опытом. Хитрованцы попугайничали командам квартальных надзирателей, стояли возле рычагов к ублиеттам, там на дне скопилось форменных шапок и фуражек как нигде в снабжении.

Войдя в заведение, он первым делом сплёвывает под ноги, медленно царапает рукояткой револьвера надраенную латунь стойки, объявляет, кто именно ему нужен, если, конечно, знает, кто именно, кабатчик первый раз отнекивается, играет хлеще Щепкина, тянет время, на таком уровне всё договорено, однако это не кто-нибудь, а жизнь вносит коррективы, он переглядывается со своими держимордами, рожи хряков у них малость облагораживает козырёк, какой-то преданный отпрыск, уже, думает, что посвящённый, даёт знать, что хуй ты кого разыщешь в любом случае, называет он имя или нет, подходит, нависает, кабатчик дует себе на чуб, радуясь, что не над ним, бьёт под великодушие, отправляет его домой, сука, знает же, это всё равно что в ад, рай, австралию, валахию, без разницы куда, снимает револьвер со стойки, давая понять, что не все угрозы пройдены, риторически осведомляется, не спросить ли ему ещё раз, другой бы велел встать на колени, но тут православие слишком укоренилось, прожигает взглядом, им же намекая, всё не совсем по плану, уже должно состояться такое, когда подручный его на них ставит, подносит ко лбу дуло, разумеется, это далеко не последнее предупреждение, оно сделано ради публики, на лице сразу собираются морщины, упоминает должность, чтобы унизить, высказывает своё отношение к его жизни, тот, очень сомневаясь и в душе, сомневается вслух, помыкивает, посетители тоже, затаили дыхание, кто шёл по лестнице, сжались за балясинами, будто не знают, чем всё обернётся, и будто шмонают не ради них, взводит курок, так, кое-что выясняется, оказывается, он ушёл, также выдаётся, с кем, достаточно правдоподобно, чтобы закончить здесь, не убирает дуло, хмурит брови ещё больше, скоро будет спазм, тот повторяет уже по имени в миру, совсем в отчаянии предполагает, куда именно, зная, что таков станет и маршрут шмона, убирает пистолет, все выдыхают, он сам едва не громче прочих, выходит на улицу, там с открытыми ртами дожидаются околоточные и агенты, всем даны каски со шпилями в пику спектра ночи, с открытым ртом некоторое расстояние проходит среди соратников, фальшивых, почти говорит отзывать, потом проживает настоящий момент, ничто не угрожает его жизни, он волен распорядиться личным составом, все их кульбиты, как он думает, связаны с интерьером, а он снаружи и столько знает, лезвие бритвы, не Оккама, разницу он давно понял, пускай и после сорока, один из приближённых говорит, что он такого не понимает, высказывает тут же своё мнение относительно всего, составленное с тыла, суждение наблюдателя, очень притом заинтересованного, он думает, а этим, на полку-другую ниже, что, не суют уже? или не совали вообще никогда? настаивает, как иначе, велит отзывать всех, акцентирует, чтоб потом было за что зацепиться в случае чего, но солдатня такого не допустит, один уходит в ночь, сорвиголовы с открытыми ртами смотрят на второго по старшинству, самим в этой местности лишнего шага не сделать, тот на свой манер подтверждает и усылает их прихотливо, всего лишь «пошли», куда и с какими целями, должны достроить сами, руководствуясь опытом, фонарь вдалеке отражает свет от шпилей и кокард, шмон для них, но не для окрестности, окончен.

Он обновлял всю жизнедеятельность здесь, как если бы обнулялись все долговые ностро, все жёны и любовницы забывали и прощали побои, много кем забывалось намерение отомстить, даже намерение отомстить кровно, даже собаки и кошки чувствовали реновацию и начинание всего заново, ластились к людям, давались в руки и не помнили зла и что всех вокруг следует бояться, в противном случае съедят, исчезали тысячи замыслов ограблений, убийств, договоров обо всех таких делах, вообще намерения вроде пойти завтра с самого рассвета резать монетой по облакам, красть коней и скупать слам, притворяться ранеными солдатами и просить милостыню. Всё возвращалось потом постепенно.

(Встреча по передаче бомбы прошла лаконично, стороны остались невредимы, он сказал, что цинковая обёртка необходима для сдерживания паров нитробензола, кроме того, в конструкции задействован целлюлозный что-то там, в котором поглотителем чего-то там служит древесная масса, а сам он смешан с кремнеземом для безопасного хранения и перемещения. Открывать сдерживающий контейнер не рекомендовал). Когда рано утром П. прибрёл в номера, пацаны ради него завернули всю распрю сначала. Как понятно, особенно брызгал ядом Ябритва, не выражая полярного мнения, а лишь ярясь из-за того, что не может определиться. Он пришёл только к тому, что решил ехать в поле, искать любое сено в снопах, осматриваться и определяться на месте. Повальный шмон прошёл стороной, для фартовых их агсон был слишком беден, для прочего окрестного люда, промышлявшего многоликой ямщиной — дóрог, да и помещались они в стороне от основной волны. Он давил в том ключе, что стогам надо поверить и пуститься в дело с головой, именно понимая, что за тобой стога. В комнате делалось всё жарче. Обои в синий цветок, крашеный пол со щелями, маленькие окна с занавесками снизу до половины на провисшем шпагате, облупившиеся рамы, заключавшие пыльные лики в волнистых квадратах; мебели не было, зато во множестве матрасов с полосами, соломой и клопами, белая дверь в коридор, вся в пузырях и крошке, со следами ножей, адамова лыка, топоров, утюгов, кистеней, ломов, коричневой слюны и зубов. За окном виднелся глухой двор, со всех сторон оббитый галереями и внешними лестницами с пересекавшимися пагодами подмостков, сломанными перилами и проваленными ступенями, в углах приткнулись поленницы, бочки для воды, отломленные водостоки и чернота, в нижних окнах продавали самогон, стояли цветы в горшках, осколки стёкол, нередко со следами крови, человеческие крупы и ноги в сапогах гармошкой, слева узкая подворотня наружу. Всё в основном белое, дополняемое грязными холмами давно не обновлявшегося снега.

План ограбления кареты казначейства был сложен и требовал подготовки подготовки дела. Все четверо, невольно, оттягивали час, когда придётся перейти к обсуждению готовящегося. Его сбивал с толку, и сейчас тоже, появившийся маршрут, если принять его за истинный, он сильно упрощал их метания. Потом иногда они будут вспоминать этот пиковый момент полёта их шайки.

— Может, сгнивший труп Изамбарда, раз уж все думают, что он почил?

— Если он сгнивший, как поймут, что это Изамбардов?

— И то верно.

— Может, императора посадить?

— Императора?

— Да, одеть манекен в мундир, бороду и усы, как у настоящего, приклеить и руку с пальцем поднять, будто он им пардонит, куда править.

Войдя, он ударился о другой мир, немедленно ощутив крепость в себе и чуждость попранному околотку везде за размахом комнаты. Спин его явления оказался самым неуместным для чего-либо, кроме как для того, чтобы во всей полноте осязать чужеродность. Шайка в организации своего мира унеслась в невыразимую даль даже от макро окрестности, распахнутое перед ним дышало всем этим, било всем этим в лицо, не предвещая ничего хорошего, если немедленно не начать дурить им головы. Четверо застигнутых за ещё большим обострением собственной отдалявшейся от человечества реальности налётчиков медленно перевели взгляд на самозванца, вполоборота, криво, обдавая непознаваемой инаковостью, только увеличивая разделявшее их расстояние.

— Принужден сообщить, что осведомлён о том, что вы затеваете, однако явился не из злых мыслей, но из благонамеренных, предупредить и дать совет, как лучше.

— Ты кто вообще такой?

— Антиквар это, — обречённо сказал Пани Моника; посмотрев на Зодиака, добавил, — которого никто в окрестности выставить не может.

— Вот тут ошибаетесь. — С этими словами он сделал вглубь комнаты два шага. — Недавно ограбили, и кто бы вы думали, ваша дульсинея.

— Это что ещё за фря? — невольно вырвалось, но он понимал, что перед посторонним своё обсуждать не пристало, уже взглядом, сопровождавшим вопрос, снял.

Тем временем Ябритва и Полтергейст, считав намерение друг друга, начали брать его в клещи.

— Сие совершенно излишне. Я и так бежать не собираюсь.

— На хрен ты нам?

— Повторюсь, явился дать совет относительно того, что вы готовите… то есть мастырите.

— Мы ничего не мастырим.

— О, пожалуйста. Я, конечно, страдаю излишней учтивостью, надеюсь однажды искоренить в себе сию черту, однако отметаю ваше заявление с возмущением. Увольте, говорю я вам. Вы затеваете ограбление кареты казначейства, утверждаю я. У вас есть маршрут их следования, утверждаю я. Он правильный, смею утверждать я.

— Это ты был в стогу?

— Припомнив сейчас, могу сказать, что в стогу я не был никогда. Понимаю, ваш вопрос именно при данных обстоятельствах не лишён смысла, раз уж вы его сказали, даже готов признать, что вы имели контакт с кем-то, кто прятался в стогу, однако не изволите ли растолковать яснее?

Он сталкивал и перемешивал с миром шайки свой — бесконечных нарративных эффузий, от чего то, что ранее царило в номере, по мнению пока только антиквара, медленно начало приближаться к отстаиваемой им реальности.

— Что за совет?

— Прошу прощения…

— Что за совет? — Он тоже неплохо улавливал все эти теургии и не желал уступать.

— Вам нужен пятый в шайку.

Пани Моника вздрогнул.

— Пятый? — в один голос воскликнули изумлённые Полтергейст и Ябритва.

— Тебя, что ли?

— Разумеется, меня, это же очевидно. Я ловок, имею сноровку в ваших делах, безжалостен, слишком много знаю, и, самое главное, мне не нужна доля. Понимаю, это скорее вас насторожит, удобоваримая для всякого корысть более привычна, однако я честен с начала и буду честен до конца.

— Что же тебе тогда?

— Разгон крови от застоя, ощущение полноты жизни, возможность занять свободную пока часть пятницы, выбирайте что угодно.

— Да уж, с корыстью было б правдоподобней.

— И это мне говорит человек, который поверил стогу сена, — сказавши это, он едва не зажал рот обеими руками, как если б не хотел дать вырваться словам.

В то мгновение, когда он сообщил Л.К. о намечающемся дезертирстве властей, тот размышлял об ином. Состоялось краткое совещание, они утвердили и ещё раз провозгласили главенство долга международного сыщика над вывертами власть имущих. Расследовать и ещё раз расследовать!

Все собранные и с таким трудом развешанные документы без порядка, кроме того, чтоб больше влезло, жандармы затолкали в огромный фургон везти в столицу, а там медленно утрачивать.

Что-то мог знать один из кхерхебов. Нечто из свидетельств Геродота, коптов, катаров, из логических выводов на основе данных, которые на первый взгляд таковыми не являлись, всё было спланировано настолько досконально, что это даже не вызывало подозрения, в данном контексте не больше чем переживания, а почти давало ответ на вопрос, чему служила эта постановка со смертью Изамбарда и в связи с чем всё вдруг стало развиваться настолько стремительно. Любого вида лодка наводит на погребальный обряд, без разницы, баркас или солнечная ладья, свобода у них всегда связывалась с анархизмом, без каковых сам институт жречества вряд ли дотянул бы до предмиллениума; вообще для их конторы момент, когда мистика будет обнаружена в технологиях, был всего лишь равнозначен моменту, когда Божество вновь соединится с механизмом. А, например, то, что впоследствии привело к использованию двузначной системы для обозначения года, как раз сейчас лежало в кармане у одного из них, и он в любой миг мог стать фигурантом дела.

Было время, когда Николай Захарович хорошо жил, создавал миры и преисподние к ним, единственно для того, чтобы устроенное для людей выглядело правдоподобней. С тех пор, как одна каким-то образом осталась, гарантировав ему своеобразный вид бессмертия, подбытия, чистилища или жидовства вечного, называйте, как хотите, всё и закрутилось, его имя стало фигурировать во всех проклятиях, из генералов опустили в рантье такого и эзотерического, и вместе с тем гнусно-рекламного рода, что собственная челядь не признала и выгнала по тем самым улицам и волочиться. Он идёт, а Хитровка тем временем больше и больше выкалывается, многосоставным стеком, который далеко не один; словно кто-то кидает песок на стекло, размачивает его вязкой кёльнской водой и развозит в фигуры, деля массу на ночлежные дома и переулки, а он, может, задумывал храмовый комплекс сна и благой жизни в самом центре империи; идёт, тележка с книгами дребезжит по булыжникам, кто-то может его видеть; пробовал выйти за Солянку, но неведомое ударило в лоб так, что потом из сапог пошёл дым, и вся любовь, а сзади уже берут под руки, тянут за рукава, если он выказывает строптивость, сопровождают, понять бы кто; когда девки, когда черти, когда ходячие мертвецы с водорослями на ушах, все, кто жил, остаётся…

Что-то отдавать, вероятно, деньги, что-то брать, как будто задумано неприхотливо… да даже в этих двух действиях до чёрта лакун с пастями, каждый заявленный участник в меру онтотеологичен, это раскрывающиеся раз в десятилетие смерчи, где под складками и чешуёй ветоши горит огонь дожития, раз уж на это направлены их силы. Получается, их омнибусу и так суждено подорваться, только не из-подо дна. Аукцион уходит резко влево к вокзалу, занос длится, скрежещет вбитый полозьями наст, упряжь бьёт в пену на холке, копыта втыкаются под углом, изнутри штора отдавливается плечом, и можно мельком разглядеть ничего не сообщающий фрагмент свалки в оконце. Торги есть борьба, чья цивилизованность с определённого момента не зависит от устроителей; хитрованцы трёх веков уже, конечно, не столь подозрительны, почти каждый выезжает на личном опыте, на смехе и на привычном подавлении аффективной машинерии.

Двойка сделает дюжину шагов почти на месте, задние колёса — один оборот, передние — два, команда из четверых держиморд, в душе гвардейцев, вскочит на козлы, подножки и зад, соскочит. Их каретный сарай в форме звезды стоит в глубине территории в форме звезды, настороже, соответственно, двадцатипятикратно. Потому-то факт выезда столь важен, кругом него все трясутся и танцуют, заглядывают в рот усачам, пока те натягивают шинели в предбаннике, портупеи, по нескольку раз вытаскивают и цокают гардой о ножны, верхушка забрана бронзой, собираются в круг, опуская красные от мороза пятерни на прущие и из-под войлока бока, хэкают несколько раз и распадаются, потом уже ни на кого не глядя идут к карете. Конюхи в священном трепете не смеют дышать, привратник от усердия приложил к треуху обе руки. На ста саженях сразу от конторы не разъехаться, поэтому всё происходит по расписанию.

То самое движение начиналось от Большой Никитской. В разных особняках посещались кредитные товарищества, кассы взаимопомощи, ссудно-сберегательные общества и кабинеты, кооперативные учреждения мелкого и крупного кредита. На Мясницкой раз-два и всё, поворот в сторону Садовой, по расчётам стезя изменится на указанном перепутье, продолжится по Чистопрудному бульвару. Второй выстрел на углу Маросейки, раскрутив, ладонь к морде лошади на Покровку, с неё на Земляной вал, с него на Сыромятную, с неё поворот на Андроников монастырь. Он ещё раз проверил путь, топча его весь своей пружинистой походкой, в снегу оставались следы длиннее, чем у прочих зевак под фальшивыми бородами.

Выколотая окрестность, это место между лопатками планеты Земля, предстаёт нам в последний раз, она неспокойна и держится настороже. На тротуарах навоз, бабы зыркают из-под платков и из-под ладоней, под лотками на скате в низшую точку оперившаяся только до тюриков безотцовщина, дом пристроен к дому, дальше, куда ни пойди, сплошные купола, кирпичи с выбитыми орлами, съезжаешь по галерее ты, а летит стая их, все, проходя мимо, косятся на будку, хочу насрать в мезонине, люди спят — ладошки между колен, бороды словно пристёгнуты к картузам, смотрят в объектив, до будки рукой подать. Безжалостный городской квартал, но описуемый, для людей, кажется, всё-таки стягивающий в себя зло. Гувернантка надзирает за тем, как фигуры в шубах садятся в карету, однажды туман рассеется, всё будет как на ладони, на шести поворотах срабатывают ловушки с тифонами, после её конца в переулках и ночлежках останутся гнить тысячи картузов. Герардина больше не может рассматриваться в качестве патронессы. Кучер правит, куда ведут его для священного делания — марвихер-гопа, мост под каретой едет над рекой, повторяя русло, сыщики уже поняли, что ошиблись, император принимает одно неверное решение за другим, выезжает на массовой лояльности. Герардина не выдерживает, бежит за омнибусом, люди отказываются замечать перемены, Готлиб, пьяный, возвращается к бурлакам, вдруг осознав, что снова не оставил следа в истории, странная смесь старого и нового отражается на статистике потребления, Монахия плачет дома, думая, что возлюбленного сегодня кончит охрана кареты казначейства, начинается снег, Гавриил едва переставляет ноги на Сибирском тракте, кандалы на них не тёплые и не холодные, террористы знают, что нужно захватить власть над воображением, Зодиак с бомбой сидит в схроне в переулке, Чарльз Доджсон и Николай Лесков листают словари, сочиняя друг другу письма, Жюль Верн пишет новый роман — точность в отношении между вещами и словами. Герардина работает локтями за каретой, одна её нога начинает стираться. Умная бомба и глупые боги, да всё это, по сути, пока и не терроризм, вызвано недоумение. Л.К. не получает прозвища «Один день». Омнибус скатывается с моста в переулок, перевозимый материал важен настолько, что никто не знает, насколько именно, и не может объяснить этого фургонщику. Он бросает дуру, он стреляет в кучера, кхерхебы обсуждают технологию власти с точки зрения развития производительных сил, история переизобретается из ничего во время общественного порядка, основы наблюдения за радикальными группами закладываются сейчас. Из разлома вверх бьёт смерч из доказательств, тромб, подобный пеплу из вулкана, саже из лампы разлетается над всей Российской империей, люди натыкаются на доказательства от Владивостока до Гельсингфорса, от Архангельска до Баку, бывшие крепостные, мещане, гильдейское купечество, цеховые, городовые обыватели и дворяне в первом поколении хватают опускающиеся с небес бумажки; вынесено суждение, мощный вердикт, на профессиональном языке — разгадка дела; заговор литературных террористов был направлен не против земской реформы, а против судебной.