Тропа давно кончилась, теперь шубы на кустах и кромка затона вели его. Слева начался полуостров, среди деревьев виднелись костры. Тонкий слой снега поверх листвы увеличивал трение, приходилось восстанавливать равновесие, ровно дышать. Кислородный голод, нездоровое блаженство, сигналы в голове, попытки унять страх перед тем, что впереди. Когда начались кальсоны и кринолины, он перешёл на джоггинг, лицо уже всё исхлёстано — тот самый контрапункт спорта, тайны, смерти и природы. Хоть все военные кампании развернулись далеко отсюда, это как пауза в них, не передышка, а просто все застыли, кто где был, пар дыхания тоже и сам ноябрь в центральной России, свободна осталась лишь локомоция в посадке, в глухом парке в низине, на извилистых берегах Тускори. Эта интервальная циклическая тренировка превращала педиплен в крутящийся базис, он часто дышал на месте, унимал сердцебиение громадными вдохами, почва под ним проматывалась на валиках денудации, одни и те же деревья неслись то с зелёными кронами, то с красными, то обглоданные пни, то сгоревшие остовы, то горящие, с последним промельком разряда, земля то в воронках, то сплошь в мертвецах, то в мизодендруме по пояс, то в подсолнухах, ручей в месте выхода низвергался водопадом, шубы ветшали, сатин весь истерзан дождями, рваные паруса полоскались по ветру. Он схватился за бока и пошёл быстрым шагом, потом опять побежал. Солнце над ним летало по радуге, красное-жёлтое-белое-жёлтое-красное, перед фонарём вертелась лента из цветной бумаги, пустыня, эоловые столбы, мегаполисы будущего, камерная музыка из неизвестного источника, пещера. Его тренировка начиналась с разминки, но заминкой не заканчивалась.

Мысли монаха затуманились — приходилось принимать решение без предупреждения. Когда Л.К. оказался на расстоянии вытянутой руки, попытался схватить, он увернулся, направив своё движение в сторону училища, он бросился за ним. Бежать приходилось по снегу, его чистили не очень-то охотно, очевидно, полагая, что послал Господь, так здесь думали даже о лопухе в тенистом углу, надо ли говорить о том, что падало с неба; двигаться было тяжело, это напоминало бег по песку, и если бы он в своё время не совершил множество разминок по речным пляжам, может, тот бы его и настиг. Упорно висел на хвосте, отрывисто дыша. Обогнув училище, он свернул в переулок, ко входу в подземелье, теперь открытому. Он поздно сообразил, поняв своё положение, отчаянно взвыл. Л.К. было хотел напомнить о полученном запрете, но потом решил, что это будет излишне оскорбительно для его ума. Сбежал на девять ступеней, убедился, что тот смотрит (злобно и растерянно), но вниз не идёт.

Ступени врубались в каменный коридор, освещённый факелами. Неясные бормотания доносились с обеих сторон. Он прислушался, встал лицом к лестнице, оттопырил рукой левое ухо.

— Бадб, Бадб, Бадб. Истончившийся прокуратор. Иже еси на небеси. Сей факел чадит мне в зраки. Отворите кровь, коли веруете. Здесь вам не Масличная гора и не Афон, старцев не потерплю. Кругом валаамские шпионы и агенты королевы, помните об этом, дети мои.

Настроился вправо.

— Страшно?

— Боязно.

— Думал, ладана понюхаешь, миррой запьёшь и всё?

— Думал, ещё кагора дадут.

— А почему, согласно ономастике, Мария Магдалина — мироносица, а Мария Клеопова — нет?

— Да потому что её Клеопа ёб.

— Ты про ономастику настоятелю скажи, хорошее слово, он тебя в иеромонахи пострижёт.

— А почему наш настоятель похож на существо из-под ворот на фреске Бонайути?

— А как быть, когда тебе скажут заголяться, рясу сразу за подол снимать, или сначала капюшон отбросить?

— А почему у нас полиптих — это складень, а у католиков — опись имущества?

— На то они и католики, сам рассуди.

— А сколько фрикций можно сделать?

— А настоятель знает, что Позвизду из Святой Екатерины пишут?

Снова налево.

— Да не пихайся ты. Что за отчаянная правдивость, это тебе не Пятикнижие. Что? Моисей? Да он же, когда жил у фараона, водил дела с минойскими ростовщиками. Какое мне дело до Моисея? И не перелей крови, Жаклин соскользнёт.

К пяти пополуночи он ступил в подвал лечебницы. Наверх вели каменные ступени, возрастом сильно за семьсот. Сыщик взошёл по ним и оказался у двери. Трижды брал её приступом, перепробовав половину отмычек, в результате отворил. Он стоял в коридоре дома, пока всё ещё ниже уровня земной поверхности. Здание было погружено в сон, но не вполне, как быстро определил сыщик. Кто-то, трое или четверо, пятеро, двое точно в одном помещении, не спали. Один из них — молочник, всего лишь поднялся на службу. Кто остальные, неизвестно, всплыв в жилые пределы, он не без помощи воронки — символа его первого расследования — начал различать обрывки разговора.

— Убери свои ноги, ничтожество, я так и вижу то, что от них исходит.

— Всё из-за этих круглых, я здесь ни при чём.

— Есть хочу, да, да, надоело держать в себе, и я не держу, такое впечатление, что я один хожу на терапию.

— Да доктор и теперь не спит, я был там и видел свет. В коридорах колотун, и я слышал, что дрова кончаются, а новых не привозят. Да, теперь я почти уверен, виновен тот идиот. Он, как видно, не то ляпнул полицианту, что за нами надзирает, или налил ему скисшего молока.

В пристройке горел свет, он подкрался к окну, увидел двоих. Хозяина, тот, по большей части разоблачённый, возился с переливанием молока. Второй в ветхом пальто прочищал револьвер. Вставил патрон, ни слова не говоря, проследовал к двери. Едва он успел спрятаться за угол, как тот вышел и скорым шагом направился к воротам на бульвар. Вглядевшись, он различил фигуру за телеграфным столбом, за соседний встал студент. Возвратился к окну приглядеть за молочником. Тот стоял над бидоном, как над срамной вазой, левой рукой упёршись в стену, правой передёргивал пенис, сливая в молоко семя.

Воздух, помимо кислой капусты, пронизывали теченья, на узком оконце под потолком поблёскивал цветной витраж, прихотливо, через соединение пахаря, кентавра, луны в восьмой фазе, девицы в кубическом неглиже и триумфальной арки олицетворявший свободу, только её, без конкретного продолжения, зато, как видно, безграничную. Завсегдатаи, торопливо уплетавшие за обе щеки, находились всегда в цейтноте, нужно успеть многое друг другу поведать, не всё ясно, но если кого-то делегируют произнести речь здесь и сейчас, он это поймёт и, скорее всего, не обратит внимания. Они не выглядели чужаками, да тут просто не было своих, так, единоверцы, мыслят в сходном ключе, что жизнь требует реформ, их вроде как дают, по крайней мере, лоббируют, но уже считают объём чрезмерным, одна отмена рабства тянет лет на пятьдесят застоя, надо же присмотреться, как дальше пойдёт, и запрягать долго тоже надо. Некоторые вставали и уходили, на эти стулья тут же опускались другие с подносами, все в одной поре, на подходе к началу увяданья, уже не студенты, но ещё не надворные советники.

— Простая случайность, — сказал Лукиан Карлович.

Он привёл свои доводы, у него выходило, что случайностей не бывает вовсе, а если за историю человечества и стрясались одна или две, их не могло набраться столько в одном расследовании.

— Например, какие? — ловко, как ему показалось, подвёл к этому Лукиан Карлович.

Он включил в их число соединение лечебницы и монастыря, где монашки получили помощь, коридором, которым беглецы не воспользовались, что было куда безопаснее, а решили уходить на коньках. Вообще два места, только два, где монахинь укрыли от полиции, желая того или нет, соединялись между собой, а второе подземелье из лечебницы вело к Никольскому мосту, где они сошли с реки и сняли коньки. Третье — из дома на Зубовском бульваре к Кремлю — выходило наружу у Москворецкой набережной, где их видели катавшимися после произошедшего на Кадетском плацу.

— Не много ли галерей в нашем деле?

Такое это дело, дал понять он.

— А отчего линию монастыря мы сочли несущественной? Ведь тамошний киновиарх постриг их.

Они зевали над остывшими чашками. Было решено посетить архивы и направить запрос в Императорскую публичную библиотеку. Некоторое время Прохоров пытался угадать среди посетителей столовой двойного агента из политического сыска. Л.К. нашёл его раньше и не одного, он со временем тоже.

Её спасла всё понявшая гувернантка. По какому-то делу она вызвала её в столовую, оттуда в гостиную, в какое время она вылезла наружу, сбежав через окно, на её счастье, не законопаченное на зиму, едва не свалившись на голову Альмандине. Через двадцать минут они, сопровождаемые бонной, шли по переулкам, избегая площади. У комитета Герардины Неубау — Негласного комитета общественного спасения Трансвааля, — намечено визитов до чёрта, свой великий трек.

Вот как раз она и была настоящей местью географии. Это же надо, расположить, кинуть (воображается и рука, но не больше одной) так всё между четырёх мысов… «драконьи» горы и «рифтовые» долины, заполненная лакуна между меридианами, где вообще ничему не полагалось быть, лишь участку мирового океана с самой тёплой водой на поверхности. На каждом шагу надо справляться с сопротивлением изначальных обитателей региона, а на Мадагаскар вообще может быть только проникновение. У них с Герардиной также, похоже, сложилось взаимодействие по распространённому некогда принципу подсечно-огневого земледелия или нечто в этом роде, только финского, в тумане, а может, в светлом дыме, но готовится ни дать ни взять лядо, то есть будут сначала жечь (мосты, благополучие, эмоции), а потом делить. Так что же они тогда спасают? Опять посредством? через хитророждённые литературные, а то и какие похуже, увёртки? Ладно, так и быть, спасём.

В мастерской она прочла длинную и жестокую лекцию о пользе гигиены (разводы на физиономиях, обода под ногтями). Мастера — у которых не видели ни первого, ни второго, лишь тёмные отложения, подчёркиваемые морщинами, вообще во всё время чувствовали себя неуютно, в чужом доме без приглашения — восприняли плохо, они были не из этой системы, а из системы, когда лифт сбрасывался на дно, набивался мокрым песком, что тяжелее угля, а в вопросе лифта имела место ориентация на объём, и поднимался. Блоки и механизм в эти мгновения фиксировали на глазок. Наверху песок удалялся, вместо него клался берёзовый уголь, опускался. На дне рабочие сгружали уголь и сами входили в лифт, набиваясь максимально плотно. Это делалось из соображений практики, гласившей, что всяким угольным рано или поздно воспользуется человек.

По дороге на них налетало множество выходивших и терявшихся в тумане хитрованцев. Комитет захватывал значительно больше, чем было видно рабочим, стоявшим в дверях и провожавшим их взглядом.

— Получается, — рассуждала В., — что рабочие и мокрый песок на дне, вскоре песок меняется на уголь, который они оставляют вместо себя, и тогда на дне кроме угля нет ничего. Любопытно следующее. Откуда на дне браться песку именно мокрому, и каким образом там оказываются рабочие?

В этом цеху в них могло полететь что угодно. По мнению одной школы теоретиков, животный мир попадал под колёса Второй промышленной революции первым среди равных; по мнению другой — зачастую впрягался в хомут из бессемеровской стали, когда соответствующие умы человечества ловили простой. На сей раз лекция раскрывала вред случайных связей. Лотерея возводилась ею едва ли не в ранг смертного греха, шла под руку со связью, на которую должны были вознегодовать даже невидимые глазу частицы вселенной. Как на один из примеров несомненного вреда казуальных сношений она упирала на произошедший когда-то пожар в невидимом монастыре. Отрывки об этом происшествии во множестве поступали из американской Саванны, Джорджия. От торчавших повсюду игл болели глаза, тем странным образом, когда острие не воткнуто, но поднесено. В конце им издали показали банку с карболовой кислотой, где плавала гаутенгская жаба, внутри неё созревал один из самых крепких и острых шипов в природе.

Полицейским Мясницкой части на шлемы ставился съёмный фильтр, он заслонял рот и нос, чтобы хоть как-то сдвигать облавы в каждом из трёх кабаков Хитровки. Гувернантка ни для себя, ни для подопечных чем-либо подобным не озаботилась. Войдя в залу, они едва не лишились чувств от запахов и сгущённости, через которую было тяжело даже идти. Эффект выпарки в совокупности с замыслами посетителей и видениями, являвшимися в связи с действием сивухи, настоек грибных и опиумных, для обыкновенных людей только что с улицы представлялся фантасмагорией цветов и звуков, распространявшихся в противоположность многим физическим дао из тех, что отвечали за развёртывание в физике волн. В глазах рябило, троилось, вспыхивали всевозможные огни, по преимуществу жёлтые, уши заволакивал то звон литавр, то волчий вой, то фартовые изъяснения («я как запустил стрёмистому из своего шмеля сары, он сразу всю свою музыку и выдал») криком, шёпотом, рёвом. Тут и там расплывались круги от свечей, масляных ламп и факелов, иногда ярче, иногда вовсе без посредства посторонних источников. Кабатчик вытянул губы к уху полового, который вытирал с пола радужный сгусток, вязкий, как ртуть, почти не державшийся на тряпке, похожей на скальп. Получив указание, он задрал голову на вошедших, вот уже возник подле, невероятно смердящий, в белоснежном фартуке. Каким-то образом дал им понять, чтобы шли следом. Двинулись через залу, открылась возможность видеть антураж, до того спрятанный за вспышками, кругами и чадом эссенции смол и дымов. Разные гости, мужчины и женщины, предававшиеся своим страстям, угару, преодолевшие орбиты, превозмогшие гримасы кабатчика, половых, разглядевшие за теми свою действительность, когда ничего не заимствуется из чужого опыта. Половой отрывался и возвращался за ними трижды, передвижение по «Пересыльному» походило на марш по дну моря.

В алиби участвовало десять тритагонистов. Он набрал их из бывших актёров, литераторов и театральных постановщиков, спившихся и канувших в окрестность, посулив денег, некоторую часть (авансы) уже дав. Суть Ябритва придумал сам, как облечь в жизненные обстоятельства, подсказали театральные умы, которые не пропиваются.

Четверо несут гроб, по дороге с ними стрясаются всякие курьёзы, нападение балдохов — разумеется, те попадут впросак и будут высмеяны честными окрестными; «морально-этический конфликт», куда нести, на Ваганьковское или на Калитниковское, — он с удовольствием смотрел, как они мутузили друг друга, далее слушал разъяснения; сцена с могильщиками, которые не захотят хоронить в христианской земле злодея с Хитровки и будут наказаны скорбным просодом. В гробу будет лежать Ябритва, и до определённого момента действия крышка не должна лечь поверх. После нападения птиц её закроют, потом опустят в «символическую» могилу, ту будет изображать колышущееся чёрное полотно. П. спросил у одного из театральных, на кой ляд полотну колыхаться, если оно кажет могилу, на что тот едва не полез в драку, но ограничился бранью, из которой он уяснил — всё дело в том, что могила «символическая», а ещё как-то причастна «деструктивная кладбищенская действительность». За полотном он вылезет из ящика, явится на склад, выставит вместе с ними и возвратится к поклону. Поскольку само ограбление и дорога из окрестности до Пустой улицы и обратно занимали приблизительно час — он ещё намеревался выверить натуралистически, — требовалось сочинить длинные речи о покойном, чтобы занять публику на этот интервал. Стили вязались с недоговорённостью личности, загадывать которую и подогревать интерес следовало на протяжении всего дивертисмента. Балдохи хотят отобрать тело, могильщики отказываются хоронить, какие-то тёмные силы подсылают птиц, никто не стал бы так рассираться ради обыкновенного патрикея. Речи намеревались толкнуть несколько подставных лиц, с противоречащими сведениями, не всеми, но ключевыми, на почве которых возник бы спор, на суд общественности вышли бы новые подробности жизни и дел покойного, в результате чего будет взят путь к общей константе, но до той поры зритель не должен заскучать.

Двое мучились над рацеями, двое спорили, как всё обставить и объяснялись с заказчиком. Он посоветовал напоследок для пущего куражу зрителей, если хватит духу, назвать всё «Смерть Изамбарда» и налепить с этим несколько афиш, состряпав их в виде почтовых конвертов, что улестит самого и создаст правдоподобие, после чего самодовольно ушёл проверять Полтергейста.

По дороге П. засёк время, за которое достигнет склада, потом сообразил, что он помчит на извозчике; если попадётся болтливый, придётся его кончить. Ещё подумал, что у Изамбарда всё же два глаза. Шёл по Гончарной улице, потом оказался на Пустой, там смекнул, что во время всего действия он ведь будет изображать мертвеца.

Вечерело, туман сгущался. В воздухе витало необъяснимое ощущение, словно затевается какое-то крупное дело, куда будут втянуты все. На Хитровке это всегда чувствовалось. Все начинали говорить приглушённо, выпивать без того, чтобы сообщить, за что, уменьшалась статистика побоев жён и марух, не так яростно просили милостыню и не так остро перчилась «собачья радость», всё опреснялось. Повсюду разливался ощутимый фосфен непоправимого, хотя здесь почти всякий шаг едва ли был поправим. Архитектурная наполненность чаши оживала и то деревенела, то распускала статику. Внутри всех качало, людям лучше спалось, ор младенцев распространялся более широко, залетал к тем, кто и не чаял никогда себе иметь, отвергая репродукцию, предпочитая не думать, откуда взялись все. Зажигалось больше костров.

Позади строений располагался каток, несколько детей и монашек чинно выделывали фигуры, скрипели пряжки, то и дело они взмывали и рушились не хуже него. Своим падением он привлёк внимание кого-то из детей, тот оповестил прочих, все стали ломиться в коньках через снег, смотреть и догонять по складским задворкам птеродактиля. На такой случай поблизости в засаде сидел Полтергейст, малость пришедший в себя за день благодаря куриному бульону и ржаным гренкам с паштетом. Его нарядили в медвежью шкуру и страшную венецианскую маску с длинным клювом. Когда подобного вида тварь возникла и пошла наперерез, дети смешались, потеряли цель и в результате сместились в сторону катка под защиту монашек.

Он лёг обратно, П. достиг лестницы, взбежал по шатким перекладинам, стал пристёгивать крепления к блоку. Мельком глянул на ворота, обнаружив положительные признаки, такие как открытая калитка и пар дыхания, вырывающийся из щели. Повыше натянул сползший во время предыдущего реяния свинцовый щит, забиравший грудь и живот под птеродактильской чуйкой. Кинулся в полёт уже не без чувства извращённого смакования, с каким имперские курфюрсты, кроме Майнцского, приняли «Золотую буллу» Карла IV, а, например, Хо Куи Ли наблюдал пейзажи во время вынужденной поездки в столицу Китая, малаккские крестьяне ждали приближение корабля Диогу Лопиша ди Секейры, министры и советники Айсиньгиоро Нурхаци изучали новую письменность, жители Антверпена отреагировали на закрытие устья Шельды, Алексей Петрович питал во время спуска на воду «Гото Предестинации», французы с оным наблюдали за возникновением у себя первого масонского бенуара, жители Ярославской губернии листали со схожим чувством страницы «Уединённого пошехонца».

В результате налёта взяли три мушкета, лежавшие отдельно, в промасленной бумаге в лакированных футлярах, ящик с патронами для револьверов, ящик с патронами для винтовок, капсюльный бундельревольвер, два «Кольт Техас Патерсон», короб пистонов для них, два револьвера «Бульдог», три Лефоше и два шестизарядных с колесцовым механизмом XVI-го века, утопленных в мягкий бархат резного кожуха вместе с тремя стальными пирамидами непонятного назначения.

Он вышел на открытое пространство и пропал вправо, за ним немедленно пропал и Полтергейст. Каждый следующий наблюдал исчезновение предыдущего. Пани Моника, несший короб и ящик с патронами, выйдя на простор, приостановился как бы перевести дух, исчез в правой же стороне, неестественно, будто его сдёрнула некая сила. Жаль, в этот момент он отвлёкся и не видел, каким образом исчез Пани Моника, но понимал, что его именно неожиданно не стало, только патроны грохнули в ящике.

Он остановился. В правом рукаве ждал своего часа шар в полтора фунта, в левом кармане холодил бедро и оттягивал ткань старый пистолет Лепажа. Осторожно, не сводя глаз с лакуны за щелью, он наклонился, сбросил на снег футляры, чуть выпустил шар, взвёл крючок пистолета. Обычным шагом приблизился и резко махнул правой, ударяя в заднюю стену склада, смотревшую на каток, немедленно возвратив в кулак, выскочил. По звуку он понял, что попал в кладку. Один караулил слева, присевши, ударил его по затылку ломом, обёрнутым полосой мешковины. Зодиак упал в снег, оставаясь в сознании, смотрел сквозь ресницы.

Квазифартовые налётчики из выколотой окрестности, которых все считали фартовыми, одевались сообразно фартовым. Всего двое, он наверняка видел их в окрестности, но имён не помнил. Между собой они перебрасывались почти на высшем диалекте. Собственно говоря, для восприятия это было всё равно что тишина, нарочитое и издевательское молчание. Ни толики спокойствия ни в чём, кроме звука. Перегруженные капилляры, стучащее громче водяного насоса сердце, конвульсии умственной деятельности, уже давно не разгоняемые от таких обстоятельств, как угроза смерти и угроза потерять близкого человека; учёные, в чью честь названы единицы и доли звука, работали молча; информативная тишина, дававшая схватить нечто непереносимое, роковое, инаковое ещё минуту назад; языковой ландшафт предельной ситуации на краю задней линии каменных амбаров для хранения и оказания услуг выражал могущество и несправедливость своим отсутствием, чья продуктивность, однако, являлась парадоксом, антиномией, все слышали, что они говорили, они говорили, колебания присутствовали, непроницаемые ни для чего иного мембраны и окружавшие их структуры вздрагивали так же часто, как и при звучании близко приводимых аналогий, описаний непреодолимых трудностей, попыток оживить изящные и кошмарные образы, которые и только которые достойны этих затрат сразу нескольких ограниченных ресурсов, но с тем же торжеством могли звучать горы, впадины на дне океана, лишённого воды, косяк птиц в вышине для наблюдателя и прочие персонажи амбициозных литераторов будущего.

Привратник — Л.К. заметил себе: цилиндр, фианитовая перевязь, перчатки с откидными кончиками, маленький портрет судьи на часовой цепочке, — торжественно отворил двери, куда хлынула почти уже разъярённая толпа читателей. Спустя приблизительно час околачивания в читальном зале, включая время на доставку заказанных вещиц, их привёз огромный малый в тонких парусиновых крагах, шаркающий и неповоротливый, катя перед собой стеллаж с номерами занятых читателями столов, они сели. Он заказал всю подшивку «Вести-Куранты» с 1621-го и после, когда газета была переименована в «Ведомости», в «Санкт-Петербургские ведомости», и семь номеров «Вологодских епархиальных ведомостей»; ему же пришлось перечитывать и пересматривать множество исторических источников, очерков и новостных заметок, нужное им могло проскользнуть даже в помянутой походя цитате из пропавшего обращения Лжедмитрия к безымянному дьяку, что тот обязан передавать ему нагар с церковных свечей.

На сбор сведений о доме на Зубовском бульваре и его владельцах были убиты дни. По истечении их они знали почти всё.

Село Тайнинское, пусть оно улетит на Луну от одного его пинка, разойдётся по швам. Посадка, балка с камышами, поле и дорога на Москву. Подле Белого озера подземные тюрьмы, удивительные пространства невиданных масштабов, сеть склепов с неочевидными переходами, системами окованных балок под высокими сводами, каменных лестниц, каких на утро бывает не видно, или они сдвигаются, ведут уже к другим платформам и уступам, залы перетекают один в другой, восьмиугольники — в скошенные с румбов параллелепипеды, колодцы меняют плоскости, человек в сравнении с этой архитектурой ничтожен, остаётся только бродить и ждать смерти; ступая под клетку на цепи, он исчезает и продолжает путь уже по другой темнице, никого не узнавая; опальные бояре не старятся, упустив раз, их уже невозможно выловить на допрос, с какой-то стороны казематы достраиваются, доносится шум. Так им и надо, боровам, а каким не надо, всё равно надо, а какие не боровы, то секачи, чтоб их прихлопнуло разом, язвы вскрылись, и по запаху царь учует хулителей. Их легион, он один, это его сначала настораживает, бьёт по нюху, страгивает с ума, он параноидален, верует и уповает, рисует кровью из лежащего третий день под троном трупа какой-то боярской дочери линии себе на ланитах, как у апачей, хочет попробовать опростаться в посла, его ему подержат. Главный эксплуататор и испытатель Скуратов, бич опричнины, вампир, елейный глас, он уже давно внутри боли, настоящей, а не всей этой душевной парестезии. Вот уж кровопийца всея Руси, бес, Вечный пономарь. Он всегда ехал во главе процессии, над ней вороньё, высматривал поле, где они схлестнутся, торжественно въезжал в Тайнинское и провозглашал царскую волю: будет вам вытертая замша, будет вам мольба, будет вам введение в заблуждение карательных экспедиций.

Парное молоко с одинаковой скоростью стекает по горлышку кувшина и по подбородку и кораллу, ромашки и одуванчики стреляют к выезду из села вдоль дороги, под сплетёнными рогатинами, свежесрубленными, потом к горизонту, разлетаясь в поле, гуси на мелководье под ивой, в теньке, капуста наливается соками, укрывает центр тяжести по одному чертежу, воды озера набегают на песчаную косу, мухи лениво перемещаются от вод к навозу, пот кристаллизуется в подмышках отброшенных рубах, солома на крышах выгорает, как и волосы носящейся в другое время с орами мелюзги, но только не сейчас, казать Бельскому отпрысков, следующее поколение, да лучше им задубеть в порубах, где они прячутся теперь под присмотром бабок; подсолнухи клонятся, коровы мычат уже близко, псы отвечают, они в пыли и колтунах, таких огромных, что невозможно спать на боку и вилять хвостом, в стогах борьба, за кустами и завесями из крон бурые избы, спать жарко, тучи комаров, после дождя радуга всегда через село, пятицветный кот лакает из речки с покосившейся привады, это ведьмин сын в него перекидывается, кувшинки парят на течении, на холме церковь, а фон её столь синь, Царство Небесное сейчас к ним ближе всего. Всех их в тартарары, к рыцарям Круглого стола, в пасть к ненасытной Альдрованде, вместе с царской волей.

Она приезжала после ревизий и плакала над тюрьмами. Какая-то барыня, богачка, пошевеленная, видимо, пытку остановили, и теперь она ни из хомута, ни в хомут. Над происхождением видов надо было плакать, дура, над электрическими токами, над сменой белого на красное, в конце концов, истинно! свет не видывал такой дуры.

Из-за своего надуманного положения многие из сельчан двинулись умом на исполнении царской воли и ходили подметать землю над кавернами, огораживая их резными плашками и ещё по-всякому стараясь проявить свою охоту, подчас забывая, что тюрьмы тайные. Как будто есть явные, вы, идиоты, позовите сюда Бронникова-Шмидта и позовите к нему генерала Леклерка, и тогда посмотрим, какие у вас сделаются тюрьмы и глаза и на чей лоб они вылезут. Такие и сочиняли байки про бабу, которая имела много слёз и проливала их в обилии, расхаживая над спрятанными под землёй сводами. Рассказывали также, после её посещений Григорий Лукьянович всегда ругался и говорил, что ему приходится делать двойную работу, подбираться медленно…

Чем? Окольными путями. К чему? К Ростокинскому акведуку. Что следует сделать? Сообщить. О чём? Об истории так называемой Таньки-разбойницы. Что топчущей? Ту же локацию. Чем связанной? Предательством. Ох ты, ёб твою, с кем? С помянутым ранее Ванькой-Каином. Что делавшим? Промышлявшим в этих местах. Когда? В XVIII-м столетии. Что делала Танька? Возглавляла разбойничью шайку. Где та скрывалась? В окрестных лесах. Кто осмеливался ходить через те? Только какая-то печальная старуха. Что делавшая всё время? Носившая траур. Что о ней поговаривали? Что Танька не трогает её и не велит трогать своим разбойникам. Почему? Потому что она её мать. Или кто? Или бабка. Для чего она туда ходила? Только для того, чтоб навестить дочь. И что? И отговорить её разбойничать. Что сделал один из агентов Ваньки-Каина? Однажды имел с ней беседу. Потом? Попытался изложить в виде чего-то подобного доносу. Для чего сделал что? Заплатил деньги одному дьяку. Какому? Который умел писать. Что с этим донесением? Не сохранилось. Однако же? Однако дьяк передал пересказ записанного тогда нескольким людям. Передал как что? Как достойную упоминания историю. Кто оказался одним из этих людей? Софрон Фёдорович Хитрово. Кто таков? Путешественник и контр-адмирал флота. Что он сделал? В свою очередь, будучи человеком большого и взыскательного ума, заинтересовался более не сей старухой. И даже не кем ещё? И даже не самой Танькой. Кем тогда? Более их взаимодействием с Ванькой-Каином. И ещё? Предательством. Каким? Которое тот совершил. А также? Историей, которая случилась после казни Таньки. С чем он связывал её? С тем, что пересказал ему дьяк. К чему сводится эта история, только коротко? К тому, что, когда Таньку повесили и оставили на ночь, наутро к её ногам был возведён помост из мертвецов, убитых разбойниками из мести.

Исторически сложившийся процесс выполнения специализированных крестов поставлен на попа, скакун делает свечку, сани въезжают на настил погреба, краткий миг балансируют на вылетах полозьев и падают на шкуры. Вольница разбита на артели, только на одну ночь, самую длинную в этом году. Всё Ростокино дрожит, мало им было литовцев, так и сновавших тут всё Смутное время, мало намечавшегося перехода в ведение Коллегии экономии, мало жуткого леса между Медведковым, Свиблово и Останкино, где сразу по входу под кроны начинается убивающая обывателя машинерия, вдали порхают райские птицы, дорожки из идеальных подберёзовиков уводят в чащу, если попадается не грибник, то золотые червонцы, девки в мокрых после купания в озере сорочках, сиськи торчат и видны соски на два деления спектра бледнее оригинала, а станы их сродни пикам фантазий, когда кончаешь от вида внутри головы; четверть ватаги откапывала черепа на погосте, четверть умертвляла жителей окрестных сёл и рубила им головы, четверть доставляла к дубу, четверть сдирала кожу и высасывала мозг, проклеивая им горку, пирамиду или конус к грязным ногам, которые решили в конце ещё и окропить кровью, намекнув на последний танец, и чтоб никаких не пошло слухов об отказе её от своих принципов: своим давать везде, а чужим нигде, и самой брать.

Что стало с его записями? В полной мере не сохранились. Однако же? Однако в поездках по окрестностям Москвы его сопровождал слуга. Который? Который потом выбился в дворяне. Как? Достигнув XIV-го класса на гражданской службе. Не без чего? Не без протекции самого Хитрово. Удалось ли ему основать род? Так и не удалось. Поскольку что? Потомков то ли не Бог не дал… То ли что? То ли те оказались не столь трудолюбивы и без знакомств. Что ещё о нём известно? Что он оставил подробный дневник. Чего? Того расследования. И ещё чего? И многих обсуждений этого дела. С кем? С Софроном Хитрово. И что эти записи? В числе прочих его бумаг были украдены. После чего? Бесследного исчезновения этого человека в Москве. Где его видели в последний раз? В Земляном городе. А что бумаги? Нашлись после пожара 1812-го года. И ты молчал?! Где? В собрании Алексея Захаровича Хитрово. Это который? Который, будучи человеком при больших чинах, ввёл в Государственном управлении ревизии государственных счетов, возглавляемом им и по сию пору, ежегодный день меланхолии. В который что? Должны печалиться все служащие от государственного контролёра до последнего счетовода. Без чего? Без счёт.

Лица казаков и ополченцев приобрели унылое выражение и начали разлагаться, как и руки, глаза вот-вот грозили выпасть из своих урн, дыхание исчезало, как опадали меха лёгких и увядали рёбра, однако пальцы ещё сильнее вцеплялись в рукояти, отчего кожа всё больше слезала с углов, уши оттопырились, ловя переменчивый ветер восстания и его подавления, рты открывались и захлопывались, будто жуя мантию Гонсевского, вырывая её друг у друга из пасти, в зрачках отражались несуществующие багровые закаты, ногти росли быстрее обычного, а бороды и усы втягивались обратно в лицо и виски. Явление вышло нетипичное, всё-таки мёртвые, чего ж они тогда так цепляются? Хорошая мина при плохой игре, ляхов подраспугать и прочих, поскольку заваруха кругом была разноплановая, на чётком религиозном кляре; вопрос обкашлян всесторонне, разве что без какого-нибудь анатома-подпольщика, за него изменённым голосом высказался подмастерье пыточного приказа, тоже разбиравшийся в филеях и зубодёрстве, он состоял в войске Ляпунова, всячески чурался схватки, в передышке воспрянул. Кричали к тому, что главное-де, не что они видят и далее, как свет им облекает предметы, как передаёт импульс с сетчатки в рассудок… Это был тупиковый рукав дискуссии, беспримесного диспута под стенами, но и в кругу, таком то и дело тянувшемся изнутри, реагируя на метания отряда Ории, хотя, скорее, он смещался всё в одну сторону, рывок, осмотр на месте, рывок, осмотр на месте, так едва не снялась осада Кремля, сотники кинули десятникам через плечо, чтобы кто-то остался.

Земляной и Белый города превращены в серое ядро элементарных конструкций. За каждым углом, в каждой пристройке и в каждом доме в независимости от степени его размыва прятались ополченцы и интервенты, любившие и ненавидевшие друг друга, целившиеся, охватывая больше пространств, чем допускает окружность; они точили кромки, всякое мгновение готовые бросить камень или ремень в лицо нападавших и пустить в ход своё оружие. Люди, объединённые в шайки, чувствовали себя несколько спокойнее, чем те, которых сбили в полки, потому что в ватагах имелась система самоуправления, а структурам надлежало гибнуть в атаках, и уж совсем отчаялись те, кто был одинок и не обладал достаточным количеством сведений о происходящем, о творившемся в Кремле, в церквях и на заставах, что осквернили, где поселились и в каких местах заняли оборону или устроили засаду. Листья на деревьях были ещё зелёные, однако большинство их срубили саблями, и они пятнами разбавляли лежавшую на всём белую пыль.

Данное обозрение начато им с заявления, которое должен прочесть и понять каждый, кто читает и понимает. Он, Пётр-Самсон Бестужев-Дарский, не желает ничего обозревать и уж меньше всего он желает обозревать какую-либо литературу. Увольте, — просит Пётр-Самсон всех, — увольте его от этого. Никакие повести и драмы не возбуждают его любопытства, чтобы он их читал, да ещё и что-то там понимал, в чём-то там разбирался и остепенялся. Да ещё и связанные с ними события. Вот брат говорит, поезжай в Англию, там родился какой-то Уильям Коллинз, который ещё ничего не написал, потому что ему только полгода от роду, однако в своё время напишет, и ещё какое, и было бы не худо уже сейчас подчеркнуть, что их альманах его заметил и выделил, и отнёсся к его литературному дарованию как к выдающемуся и экстраординарному. Бессмыслица. Опять же, едва он только отбоярился от этой треклятой Англии, где туман ещё хуже, чем вокруг Подколокольного переулка, здесь низина, а у них под ним вся страна, а может, это они его к нам и завезли, так вот, едва он только дал понять, что ни в какую Англию, разумеется, не поедет, так тут новая литературная напасть, от них прямо некуда деваться, когда служишь в этаком, как сей, альманахе. Спросить его, что может быть хуже Англии, и он ответит. Место под названием Мессолунги, расположение коего не укажет даже самый толковый географ, разве что президент Французского географического общества. Он, покопавшись в своих картах и секстантах, возможно, и поведает, что дыра эта помещена в ещё более причудливой и отвратительной, и даже абсурдной по своему звучанию точке, именуемой Османская Греция. Да он, когда услыхал, что должен ехать в Османскую Грецию, раз уж ему не хочется в Англию, подумал, что редакция таким образом намекает ему совершить над собой убийство. Османская Греция, подумать только. И что же влечёт его в Османскую Грецию, в место её под названием Мессолунги? Разумеется, известный скандалист и пьяница лорд Байрон, который только в подобном уголке земли и мог скончаться. Немного поразмыслив, он вскричал, постойте, а в какой связи состоит помянутый лорд и предмет исследований и публикаций нашего альманаха? Так выяснилось, что этот Байрон помимо всех своих похождений и эскапад был ещё и литератором, кропал какие-то поэмки и считался английским поэтом-романтиком. Он спросил у брата, если английский поэт-романтик почил в Мессолунги в Османской Греции, продолжает ли он считаться таковым? однако брат только странно посмотрел на него, как, бывало, смотрел на Григория, который служил у них наборщиком. Отбившись от Англии, он с новой силой вступил в бой против Османской Греции. И вновь победа осталась за ним, хотя, возможно, он и использовал запрещённые приёмы. Однако на войне как на войне. Кто это говорил? Кажется, какой-то китаец. Однако к делу. После Мессолунги он получил новое задание, не требовавшее его присутствия в самых поганых меридианах света. Хвала небесам, в джунглях Африки в этом году не родилось ни одного гениального в будущем писателя, не то бы ему точно было суждено там оказаться. Более того, брат давеча представил ему список литераторов, которые должны будут появиться на свет в следующем году и которых не худо бы отметить в альманахе. Какие-то Игнатий Цингерле, Перегрин Обдржалек, Василий Водовозов и, та-да-да-дам, звучат фанфары, Бернардо Гимарайнш, каковой и ожидался где-то в сельвах Южной Америки, как будто его маменька и папенька читали Петра-Самсона самые скверные мысли и норовили воплотить их в жизнь. Ну да он не привык брюзжать наперёд, может, ещё и обойдётся. Ну так вот, о задании, не требующем отъезда из Петербурга. Тоже та ещё абсурдная идейка. Достаточно только осознать её суть. Североамериканский сочинитель Вашингтон Ирвинг в этом году опубликовал книгу «Сказки путешественника», и в связи с этим они собираются выпустить в альманахе обозрение его рассказа четырёхлетней давности «Легенда о Сонной лощине». Нет, ну каково? Где логическая связность данных происшествий? Ладно, он уже устал спорить с братом, однако и читать эту легенду, да ещё и на английском, который он малость подзабыл, а значит, нужно будет то и дело листать этот пыльный словарь, не очень-то собирается. Но обозрение его представить должен. Отчего бы то, что он уже написал выше, не может служить таким обозрением? Кто ещё, скажите на милость, в России читал эту легенду о какой-то там балке в клочках бухмаря? Ну вот и он считает, что развести побольше воды, набросать несколько расплывчатых фраз, вроде: «данное произведение без сомнения служит примером всем англоговорящим народам, однако для русского обывателя его актуальность устаревает» или «кто как, а ваш покорный слуга теперь не сможет терпеть сонливость и ни в жизни не поедет охотиться в какую бы то ни было лощину, даже если там соберётся целый табун кабанов», или «разумеется, Вашингтон Ирвинг известный литератор, заслуживший честь почивать на лаврах самого высокого свойства, однако же его „Легенда о Сонной лощине“ оставляет чувство некоего недоумения и даже недоразумения понятийности», или «что это вообще за место, Сонная лощина, написал бы, я понимаю, про важные человечеству места, про Османскую Грецию, для примера, или, если имеешь пристрастие к провинции, так про Орёл или Одессу», одним словом, подумывал набросать что-либо в подобных выражениях.

После читального зала они едва совсем не помутились рассудком, и их нужда в стеническом сыске зашкаливала.

Спать некогда, если хода нет, машинист простукивал колёса, когда на полном — высовывался в окно. Ему и людей везти, и груз, и почту, что, если брать сквозь метель — над трубой крышка на томпаковых планках, и под ногами полярный экспресс — всё будет груз. Мосты, как их учили, сплошь над пропастями, и если не горят, то проседают, начиная от дня ввода в эксплуатацию. Также есть подводные тоннели, на шапке мира проложено пять десятков вёрст в отрезках, оканчивающихся тупиком, при касании выталкивающим обратно, выбивая коленца, и в паре мест на долгом пути, «крестном» и наполненном стуком, можно заскочить в мир, где кроме как на чем-то, снабжённом колёсными парами, не слинять в рейс, более того, не слинять вообще, даже из отчего дома. Что там пещеры или надстроенные помосты, в жёсткой привязке к путям, те или входят в них, или раскурочены в стены, фундамент и быт, однообразный, без пеших прогулок, надо «Смерть архитектора» прочесть, чтобы такое понять.

Разбойники построили ответвление на железной дороге, по которой поезд из Москвы возил почту на весь юг империи. Отрог вёл не только в сторону, но и под землю. С подельниками И. выкопал тоннель с очень крутым фурнелем, где не действовали тормоза. Перед самым сходом на ответвление на механических крыльях он несколько раз пролетел над составом и отстрелил соединение почтового вагона, прицепленного последним. Состав вошёл в тоннель, это парализовало машиниста, да и что он мог предпринять? Скат был крут, поезд разогнался; выкат куда более полог, вышел наружу, они закрыли отверстия с обеих сторон и почти полностью разобрали ответвление, таким образом среди чистого поля оказался неспособный к движению состав. Извлекли всё содержимое, переменив на иное, которое заворачивали дюжину дней; сейчас оставалось только переписать адреса и получателей. Вагон отогнали на ответвление, его только и хватило, чтобы остановиться и спрыгнуть на рельсы. В следующем поезде они забирались в поприще машиниста, долбили ломами, сыпали песок в сочленения, скрипели и дымили в смотровое окно. Он начал подозревать неполадку, мучительно думать, скоро ли Тула, где он мог бы заняться ею, но пока… Впереди прогремел взрыв. Он сразу понял, что это взорвали полотно или мост на пути следования, начал сбавлять ход, сам, объятый сильнейшими протестами и сомнениями, бросился искать карту, сверяться, нет ли на их пути моста, хотя ездил тут десятки раз. Так пропустил стоявший по левую руку вагон, вскоре вообще встал, пожалуй что слишком быстро для той степени, в которой он сбавил — его люди выкинули из нескольких окон купола из ткани. Разбойники вкатили вагон на путь и прицепили к составу.

Однажды ему поступил акт хлопотания постричь в монахи и принять в братию одного хорошего человека. Поскольку прошение упало от верхних чинов церкви, его восприняли удовлетворительно. На другой день пришла протекция ещё одному хорошему со схожими референциями и в схожем стиле, на сей раз из высот ещё более недостижимых. Он счёл это совпадением, помолился и постриг. На третий день в утренней почте лежало подобное же по содержанию и сути послание от одного из статских, влиятельных в распределении казённых денежных потоков. Третий хороший человек был пострижен, прибился к первым двум, что уже старательно и прилежно твердили обычаи и заведения монастыря, истово вонзая лоб по адресу Господа. На четвёртый день, не делая никакого перерыва, протекция ещё одному перебежчику весьма положительных качеств, что также желал бы постричься и вступить в братию А. И здесь он не мог отказать, да и зачем, когда уже столько влиятельных лиц сделались его должниками. После обеда он сел писать одному из них, начиная кампанию по уменьшению фискальных отчислений обители. На пятый день с вечерней почтой — почти все часы сегодня были отжиты им в спокойствии — явилось прошение свершить ещё один постриг, принять в божье стадо заблудшую овцу, желающую покинуть мир. Шестой не привнёс никакой детонации в рутину. Прошение, постриг. Седьмой. Прошение за двоих, постриг двоих. Настоятель начал что-то подозревать. Если бы мог, то переоделся бы монахом и пошёл послушать разговоры в кельях и «молитвы» в трапезной, однако он был не такой дурак, чтобы в его положении следовать выдумкам, пусть и весьма толковым, мусульманина. Восьмой день, ещё одно письмо, в самых любезных и почтительных выражениях просят принять и постричь ещё троих «испытавших всякий своё несчастие». Стрижёт и боится просыпаться на следующий день. Кельи переполнены. На девятый день исчезло восемь монахов. Не новоявленных, исправно следовавших слову Божьему и распорядку обители, а из старых, двое из них принимали постриг ещё при прошлом настоятеле. Кроме того, пришла телеграмма от ещё не участвовавшего действительного тайного советника, принять пятерых. Вовсе не понимая, что это за Ерунда, он принял и велел своей личной страже стеречь территорию втрое зорче обыкновенного, чтобы не смог попасть даже Иисус, если начнётся второе прибытие, и не смогла бы покинуть монастырь даже капля, неосторожно отпущенная с кадила. На десятый день исчезла вся стража в составе восемнадцати монахов и ещё двенадцать послушников. Его помалу окружили незнакомые лица. В одиннадцатый день прошений принять кого-либо не последовало, обрадованный сим обстоятельством, вдохновлённый на перелом положения, он отправил в ночной дозор всех до единого недавно принятых, которых насчитывалось шестнадцать. Наутро начальник стражи дал отчёт, что за время дежурства никаких попыток вторгнуться в обитель либо оную покинуть они не фиксировали. С кислой миной, только тот ушёл, он бросился считать монахов. Как будто все были на месте, однако он чувствовал, что его провели, произошло необратимое, кругом радовал глаз не тот монастырь А., на какой уповают верующие Москвы и всей империи. Следующий день, писем с прошениями не пришло, что выбило из колеи ещё больше. Теперь всякое время он слонялся по тылам от духовного училища к трапезной, от трапезной к усыпальнице, от неё к белой стене, от стены к церкви, от церкви к башне. Лица встречаемых, как и подобает братии, были суровы, направлены вглубь себя, а если не вглубь, то вовне, в сторону Царствия небесного, свершаемых им благостей, губы всякого бормотали, и все мирские наряды, вроде колки дров, таскания и чистки мёрзлых овощей, скобления старых текстов, шли исправно, и перестали копиться под его покоем кляузы и жалобы.

Настоятель был затравлен.

На третью ночь подобного духовного упадка он проснулся от нестерпимого боя барабанов, звука едва ли не самого возмутительного — после труб Страшного суда — для стен святой обители. Вскочил с постели, кинулся к окну во двор. Луна прошивала мороз серым светом. На площади перед церковью Архангела Михаила безликие из-за тьмы и расстояния фигуры в чёрных рясах и клобуках, которые здесь вообще на хрен не полагались, стояли в позиции сложного сигила для вызова весьма сильного демона — поднаторевший в оргиях настоятель это сразу понял. Так он и знал, что-то готовится, но только теперь догадался, что всех монахов подменили в ночь, когда он послал неофитов в дозор. Себя не помня от гнева, он кинулся вниз не облачившись, а ведь, возможно, предстояло кое-кого встречать. Может, он не особенно веровал в сие, сам столько раз во время оргий силился заполучить хоть завалящего чёрта, но никто никогда не являлся. Двери настоятельского дома, которые был вправе запирать только он, разумеется, оказались подпёрты снаружи. Он бросился к окнам — все первого этажа забраны деревянным щитами. Возвратившись в покои, принялся изучать сигил, силясь понять, кого им можно вызвать. Проклятые барабаны не умолкали. Он плюнул, перекрестился по привычке, составленной ещё в семинарии, и пошёл спать, положив на голову банную шапку, укрыв поверх подушкой, что несколько заглушило вакханалию.

Без большой надобности лучше больше не покидать окрестности, — отстранённо поклёвывал себя Зодиак, — за чертой с ног сбивает уязвимость. Кроме того, из полезного, он припомнил имена квазифартовых. Отбытие, несмотря на очевидный цейтнот, откладывалось. Один ходил на Пустую улицу, перед тем как им разместиться в санях. Возвратившись, они провели совещание, решив задержаться.

Вдруг из щели между складами протиснулся и оказался перед ними огромный монах в тесной для его комплекции рясе, с усами полицмейстера, форменной шапкой под капюшоном и криво нацепленным женским париком под этой овчиной с засаленным гербом Российской империи.

— Эт-то что здесь?

Мгновенно начав использовать сложившееся положение, в котором инициатива действия оставалась не за ним, Зодиак испытал внутри столь необходимую ему волну радости.

В обеих руках он сжимал по коньковому лезвию, скрывавшемуся в вязи притороченных ремней и пряжек. Вдруг нечто ударило его сзади, вытолкнуло с той, казалось, нерушимой позиции, занятой при помощи мощных столбов под тканью и массами, давившими на них и принуждавшими к равновесию. Рядом появился ещё один странный чернец, апологет многослойной маскировки (рыжий парик, волосы до плеч) с лезвиями, он имел к своей однорядке без ворса куда меньше почтения и затолкал подол в урядницкие брюки, скрывавшиеся в чёрных, словно видимая сторона ночи, сапогах.

— Эт-то что здесь? — выдохнул второй монах, посмотрев на брата во Христе, отчего-то полагая, что он уже разобрался, как будто плохо его знал.

З. вдруг испытал тревогу; новое чувство ответственности не только за себя одного, ранее посещавшее его лишь фрагментарно, вдруг обострилось. Если бы шибко умный условный Пани Моника заорал сейчас нечто вроде «Убивают» или «Жизни лишают», то реноме их всех, ради которого всё и было устроено, пошло прахом, коего уже столько осело на крышах и во дворах Хитровки, он, когда раньше бродил там один, иногда брал его и растирал у носа, пробовал языком, а потом долго гнал от себя дурные мысли.

К-фартовые синхронно потянулись извлечь свои самые опасные из прихваченного сегодня арсенала орудия, и вот тут им уже ничего не требовалось объяснять, сработали неизменные реакции, восстававшие в обоих именно в ответ на такого рода раздражители. Монахи стронулись с места по всей науке, и, когда оба достигли «нарушителей общественного порядка», да ещё, по-видимому, такой глубины и цинизма, что не снилось и разносчику калачей, иногда следящему за благонамеренными господами и записывавшему очевидные координаты их жилищ, то уже не имели под собой какой-либо опоры.

Пани Моника перестал притворяться и бросился развязывать Зодиака, потом каждый перешёл к другому. Со стороны катка раздался слабый свист, на который, однако, оба среагировали чрезвычайно чутко. В зеркальном отражении перестали мордовать, подняли головы, вскочили, переглянулись и потрусили через заснеженное поле туда, где по бровке льда уже выстроилась рота монашек и монахов гренадёрского сложения, чей и без того внушительный рост увеличивали лезвия, накрепко примотанные к сапогам.

— Все хрусты спущу, все хрусты спущу, — надрывно цедил Зодиак всю дорогу.

Оказавшись в тумане, они с облегчением растеклись на сидениях. Квазифартовые грызли им подошвы, Пани Монике уже давно стало некомфортно. Неожиданно началась оттепель. Туман сделался гуще, фигуры в нём сразу приобрели зловещий подтекст, здесь это приравнивалось к оскорблению действием. Шагни глубже, отойди от своих, и попадёшь в мир, где каторжники проносятся на трапециях, сбивая людей ногами в голову, агенты вербуют сторонников и творят обряды в сгустках, на тысячах горизонталей торопливая ебля без чувств, вялые члены вставлены между ляжек. Послышалась капель, с крылец стали стягивать котлы за дужки, жаркие и чёрные, упряжь сырела и набухала во дворах служб, после ледяного дождя дорога блестела, как и площадь; гладь так обманчива. До рассвета ещё далеко, он безусловный раздражитель, палач окружающей среды, источник высокоспециализированных реакций, вдвигаемый по их души слайд, несущий облегчение лишь в краткие мгновения разлива.

— Я все хрусты спущу, — раздался изнутри крик.

Ябритва покрылся испариной, не умея понять, что происходит. Он выскочил наружу, вспрыгнул на облучок, завернул во двор ночлежки к скату подвала. Полтергейст, не вполне знакомый с обыкновениями и кавернами злобы Зодиака, старался ни на кого не смотреть. В один заход их отнесли в узкий каземат с факелами по стенам и арсеналом, ржавым — никто не утруждал себя счищать с него кровь и кожу, в то время как имелось много охочих, разбирающихся и гурманов. Это стоило всех их денег, но, в то же время, такая безысходность, по-иному, кажется, было нельзя. На стенах цвела плесень, стекали капли растопленной факелами наледи, окон не имелось, лишь одна зарешёченная дырка под самым сводом. Полтергейст и Пани Моника лежали на куче в углу, дуя на замёрзшие пальцы. Вскоре он заснул, вытянув ноги, выдвинув ими вперёд пуки соломы.

Опасения подтвердились, их лошадь свели, оглобли саней парили в воздухе, при ближайшем рассмотрении оказалось, что их опёрли на два колодца из тонких сосулек. Когда Полтергейст торопливо сбежал по лестнице и вылетел за угол, то не готовился кого-либо встретить, едва успев отпрянуть. То, что он мельком видел, напоминало муравейник, словно матки, мокрые от дождя, облепили холм со всех сторон; Доротее Виманн это бы напомнило гигантское веретено, которое могло погубить пряху и её мужа, эрцгерцогине Марии Терезии — ком, составленный из товаров, ввозимых в Тироль, дочерям Сэмюэла Пэрриса — того, кто колол их булавкой и не давал слушать проповеди, хан Кучум так воображал себе лунный календарь на месте Ачинска, некоторые корейцы представляли так форму потока пыли, которая поднимется в месте военного инцидента их феодальных группировок, Лжедмитрий I — реакцию тела на переход в католицизм, вьетнамцы — форму отверстия от падения династии Маков, жители Вильно — процесс преобразования иезуитской коллегии в университет, протестанты-диссентеры так видели Божью кару, которая обрушится, если они получат доступ к должностям актом о религиозной терпимости, французам приходило в голову подобное, когда в лавках начали предлагать одну из частей «Дон Кихота» Мигеля де Сервантеса в переводе Сезара Удена, первые заключённые Иргенского острога — фигуру коменданта, утонувший во времена Иисуса юнкер — медленно опускающуюся, распластанную водами плащаницу, Филипп де Коммин — обыкновенную сеть желудочных извержений Карла Смелого, птицы, летящие прочь от поля битвы — очертания Амброзианской базилики.

Атмосферные перемены, понижения и взлёты всяких известных только приват-доцентам Межевого института показаний, бой температур, опускание розы ветров и насилие над ней там — всё это сплелось над трактом. Кислород Земли сгустился, некто влиятельный словно с того света призывал к жизни силы физики электричества. Серия катастроф в стратосфере, исход флогистона из выколотой окрестности, качка резервуаров с ртутью, что лишали равновесия всё сущее, обратный прорыв тропосферы ледяными иглами Вафтруднира и Ангрбоды, столкновение фронтов воздушных масс, разыгравшийся сноп люминесценции, смешение барометрических формул, расхождение птиц и призраков в нивелировании, нестабильность лимба, незримая циркуляция всего мира — силы природы порождали виды, бывшие или нет на самом деле, напугавшие даже такого прожженного и скованного предрассудками пацана, как Зодиак. Он взирал с внутренней тревогой, с толикой отрешённости и внешним спокойствием, будто на тракте и должно быть нечто такое, а его дело тащить воз с товарищами и добычей и не упасть в снег.

Обсуждая предполагаемые альтернативы схрона, они выбирали между бегством в иную губернию, ночлежкой на Сухарёвке, системой Воронцовских пещер, солькурскими соляными лабиринтами и одесскими каменоломнями. Пани Монику время от времени сменял Ябритва, изрезанного Полтергейста было решено освободить от упряжи вовсе, он рвался, однако с большой вялостью, он же тащил бессменно, опустив голову, обнаруживая холодный душ в бездумном упорстве. Снег шёл мелкий, не хлопьями, как могло бы быть при потеплении. По ночным улицам и после по тракту тащились медленно, с упорством ледокола «Пайлота», удлиняя не навигацию только, а собственный жизненный путь на несколько месяцев или лет. И тогда снег перед глазами начал плавиться и сиять.

Противореча самой своей эссенции, накануне сорвавшись с этим делом после того, как шесть месяцев «капли в рот не брал», сбивчиво опровергая собственные, только что данные опровержения на всякого рода маловажные для дела подробности, путаясь в терминологии арестных действий, назвав кандалы описью имущества, обозначая вещи не своими именами, запинаясь и не умея внятно высказать свои мысли и общего водораздела с Л.К., Прохоров вещал, а многоопытный агент третьего отделения Собственной Е. И. В., как мог, понимал его и делал пометки.

В башне, имевшей прямой выход на стену, почти не прекращались совещания, смотры и консультации, имплицитно и так. Для более простого обращения с данными всем были присвоены условные обозначения. Он предложил систему, использовавшуюся войсками Набопаласара в годы войн за гегемонию в Передней Азии. Арестные команды назывались: НО1, НО2, НО3, НО4, НО5, НО6, НО7, НО8, НО9, НО10, НО11 и НО12. Чтобы избежать путаницы с ними, Л.К. посоветовал разграничить чётные и нечётные, нечётные назвать криптоНО. Группы следователей: норд 1, норд 2, норд 3, норд 4, норд 5, норд 6, норд 7, норд 8, норд 9, норд 10 и норд 11. Связные назвались квазинордами от 1 до 9. Высочайшие связные — криптонордами от 1 до 15: слишком уж много московских чиновников хотели знать о ходе операции. Компендибусы — как их именовал Л.К., лучше не сообщать — получили обозначение НОхО1, НОхО2 и так до девяти. Пресс-атташе, для поддержания слухов в московских газетах — НОаО1, НОаО2, НОаО3 и НОаО4. Плакальщики с НОгсО1 по НОгсО7 и казачьи отряды с квазиесаул 1 по квазиесаул 6.

Москва лежала перед ним, самая несогласованная в империи паперть, мортидо, инстинкт смерти, удачно спланированные полипы на четырёх речных петлях, крыши и в них специфичные отверстия, спаянные в систему для разных неволь и интересов, архитектурные вершки и корешки, обуславливающие житейские классы, даже вне табеля. Особы рангов с четырнадцатого по десятый на одно лицо, лишь больше или меньше испиты, начавши на государственной службе с коллежских регистраторов раньше, чем им сообщили, что именно они должны регистрировать и как лучше проворить это под мухой. Они выходили под фонари, сперва имея цель, кричали, потеряв её, сцеплялись с дворниками, пробирались наощупь через участки абсолютной тьмы, сто раз ограбленные, бродили до рассвета, превращались в ледяные статуи на скамейках от Зоологического сада на западе до Рогожского кладбища на востоке, ложились головой на Нескучную рощу, чтоб ещё и помочь транспортной системе, когда их понадобится вывозить. Иногда удавалось в схватке с привратником завладеть свистком, и тогда ночь летела как на огненной колеснице, заканчиваясь битьём витрин, кровавыми мозолями на ногах, поиском истины в цепочках следов, полузанесённых метелью трупах в мундирах, от такого, бывает, быстро трезвеешь, в особенности если персонаж известный, искусственное освещение сходит на нет, как и кураж, надежда, чувство сначала местечкового — но зависит от длины ночи — всемогущества.

С биноклем на стене Л. обозревал всё, высматривая спешащих с докладом квазинордов либо криптонордов, их было решено бросать в пользу расследователей, если все квазинорды состояли при деле. Иногда виделись компендибусы, если бы он лучше знал, кто из кого к какому компендибусу приписан, мог бы прогнозировать арест того или иного фигуранта. Поступали сведенья, сразу отправляемые к Л.К., он носил лично. Тот неохотно покидал башню, предпочитая составлять схемы, склоняясь над бумагами в их кабинете, ещё и ещё пересматривая таблицы вероятностей и сверяя их с имевшимися прогнозами. Л. возвращался на стену, приманивал репортёров, спуская тем сеточную сумку со свитками, исписанными зашифрованными официальными комментариями, с уполовиненными початками чинквантино, из которых торчали шифрограммы «Земли и воли», с бутылками, выловленными в разное время на разных меридианах, там, вроде, перекатывались мольбы о спасении и иные сообщения, с набором мало подходящих друг к другу форм, ржавые части польских доспехов, валявшиеся в башне и несколько серебряных крестов с распятой фигурой. Но чьей? Из вышеперечисленного репортёры завладели парочкой Иисусов и сетью, но для операции требовалось само по себе их внимание, его приходилось время от времени подогревать.

Сбиваясь и перебивая, подхватывая невольно прерванную от нехватки воздуха повесть, они поведали историю страшной коллизии, которая только и может приключиться, когда в операции задействованы многие недавние обыватели, плохо пригнанные друг к другу.

Для ареста микуловского ребе требовалось пять свободных ОНгсО. Те начали плакать уже при компендибусах, когда даже ещё не появились норды, и плакали именно перед тем крыльцом, с которого, после всех выявлений, предполагалось его свести. Л. сильно хмурился, думая, что либо виновна повседневная бюрократия ради бюрократии, которой, как будто, не стоит ждать в операциях Третьего отделения (однажды граф Бенкендорф, начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии издал следующую резолюцию: «преступные люди, да будете вы удостовѣрены, что невиннымъ жертвамъ вашей алчности проложенъ прямой и кратчайшiй путь къ покровительству государя». Велел разослать её всем «преступным людям» империи, а если не разослать, то довести до сведенья, и купно с тем новый порядок. Резолюция ушла в V экспедицию, где толком не сообразили, что с ней делать, долго проверяли на цензуру, пытаясь понять, не является ли это очередным изданием, разрешено ли сие сочинение, новое оно или уже проходило через них, не окажется ли обращение на публичных афишах, а если окажется, дозволительно ли оное, и прочее подобное. Потом, когда документ обошел экспедицию в три круга, какой-то чиновник переслал его во II. Там взялись с ещё большим жаром, сличали с заведёнными на сектантов, фальшивомонетчиков и раскольников делами, полагая — бумага не что иное, как доказательство против одного из них, а когда эта версия потерпела фиаско, пришло решение проверить, не является ли сие запрещённым посланием из мест заключения, например, с Зерентуйской каторги, а когда оказалось, что не оттуда, сразу отнесли к «крестьянскому вопросу». Никто, однако, не знал, каким боком к нему привлечь, тогда решили произвести несколько экспертиз в I экспедиции. Первая показала, что текст является сильным средством давления на «состояние умов», тогда записка немедленно была внесена во всеподданнейший доклад Е.И.В. Её сразу отнесли к злоупотреблениям высших и местных государственных чиновников, выявили причастность к срыву рекрутского набора в четырёх губерниях, неудачному исходу дворянских выборов и едва ли не к оскорблению царской фамилии. Кроме того, по прочтении несколько чиновников среднего и высшего звена начали опасаться осуществлять репрессивные категории в той мере, в какой обыкновенно привыкли. Пока думали, как поступить с данным образчиком подрыва политики и веры, резолюция оказалась в IV экспедиции, и там немедленно началась решительная свистопляска. Документ уже имел в Третьем отделении дурную славу, а здесь решили кое-что присовокупить, после чего наконец-то стала ясна причина недовольства крестьян, протестных движений в дальних губерниях, подобных сведений о видах на урожай, столь скверного содержания донесений из действующей армии и с пограничья, увеличения контрабанды, самодурства на местах и отвратительного снабжения продовольствием населения. Выудив из документа какие можно грехи, начальник четвёртой, что приходился добрым знакомцем начальника третьей, предложил и ему. Тот взял, поскольку уже был наслышан о дьявольском документе, поступившем в оборот, ещё когда он ходил в коллежских асессорах, да и загадочных происшествий в его ведомстве скопилось предостаточно. Ниоткуда появлялись группы иностранных шпионов, собрав всякие, какие только им занадобится, сведенья, они так же странно исчезали в никуда, объявляясь вновь в соответствующих ведомствах своих стран и всё там докладывая, будто им были известны какие-то воздушные коридоры и потусторонние порталы; граф Бенкендорф умер, не дождавшись искоренения взяток и мошенничества в казне, его резолюция пропала в недрах архива), либо стоило всех нордов поменять местами с ОНгсО.

Корабли, поезда и дилижансы в то время ходили в порты и на станции особенно неединично — кому-то в очередной раз стукнуло в голову развезти по миру ящики с фейерверками. Прекрасно о том осведомлённый, И. выслал из выколотой окрестности ощутительно писем, тексты которых кропали артели переписчиков. Содержание не отличалось кардинальным образом, представляя собой предложение приобрести новейшую модель машины для бега. Подписывалось всё это именем барона Карла Дреза, кроме того, прилагался чертёж помянутого устройства и краткое перечисление его преимуществ. Почти никто из полутора тысяч ферм, плантаций и виноградников предложением не заинтересовался, большинство и не ответило, порадовавшись, что к ним под окна не явился коммивояжёр с самой херовиной в руках.

…на месте каждого убийства или развороченной комнаты лежало коммерческое предложение, на сей раз посвящённое не велосипеду, а гренадёрской, в предложении она обозначалась «промышленной», мясорубке. В окрестностях нескольких ферм возникли такие, по преимуществу в лесу, но не в чаще, с расчётом на скорое обнаружение, со следами деятельности. Владыки подворий, — задействована была почти вся Европа и северные королевства, где во множестве выпасали коров, — впечатлились демонстрацией, к тому же в газетах прошла череда публикаций относительно убийств и промышленных мясорубок, где поминался покойный Дрез и перечислялись его достижения на ниве конструирования.

В плуге две лошади никогда одной масти. Земля — уже сам не помнит, владеет или арендует. Во втором случае существен ряд биографий глубиной в триста лет, тяжких обид и братаний, женитьб живодавом, замятых убийств, издевательств над слабоумными детьми, наиболее раннее развитие подобного. Ведь там, где колонизаторы захватили у коренных жителей — самые крепкие традиции кормиться от земли, максимум сдать сарай подле озера для ледника. Сплошь кубы его, плужные снегоочистители, и, главное и самое жуткое: он нарастает, точно как хозяйство, правит бал, даже когда в упадке. Последствия всегда следуют хвостом, с годичной задержкой, под ступнями, жадными до травяного полога, засеянное поле, а сзади через луг бегут прорвавшиеся кредиторы, страховая компания подмухлевала в договоре только вид засухи, а он стоит с незаряженным ружьём, непоколебимый — зная, что земля прокормит.

Фермерам, лишившимся работников, было предложено забрать установленные поблизости махины; прочим — ждать запчастей. Оплата по получении. Первые волнения начались, когда оставленные в лесах и полях образцы изъяла полиция, а хозяйственники, многие весьма крепкие, стояли на своём. Их мясорубки есть их мясорубки. Зачастую в их распоряжении имелся больший человеческий ресурс, чем в захолустных полицейских ведомствах и околотках, с этим яростным возмущением приходилось считаться. По второй половине, дожидавшихся поступления мясорубок и готовивших деньги для оплаты, разнёсся веский слух, что детали давно поступили, но задержаны таможней и прочими безалаберными чиновниками; половина желает взятку, а другая глупа и объята бюрократическим пламенем. В тех местах началась волна, в то время как он сделал третью рассылку. Суть послания им не мог растолковать никто, кроме подписи, оказавшейся настоящим бичом для адресатов (Карл Дрез). Почти все приняли это за угрозу, а некоторые придали ей характер принуждения немедленно принять на баланс уже поставленные мясорубки и перечислить плату. Они чувствовали себя церковными мальчиками-хористами против епископа, самыми широкими на свете шляпками против управляемого неподдельным интеллектом гвоздодёра.

Жёлтый дощатый дом на пригорке, на ленточном фундаменте, приземистый, в один этаж, открыт всем ветрам. Флаг департамента и национальный висели так же глухо, как и сшибали с ног новости в их округе. На окнах занавески, их шила жена прошлого начальника. Он сам коротал дни в отставке, но приходил посидеть перед жандармерией, поболтать с ребятами. Цепочка убийств и похищений взбудоражила распорядок, вызвала энтузиазм, тень былых лет, когда всё шло не так уныло, когда он обедал с аппетитом по три часа на трапезу, мазал ночью гусиную печень на хлеб и умиротворённо засыпал. Иногда его привлекали третейским судьёй. В серьёзных делах нынешний начальник, его двоюродный племянник, решал сам. Вот он идёт в горку, раскраснелся, воротничок перекосился, фуражка на затылке. В окнах участка лица жандармов, за ними тот самый посетитель в глубине, раскачивается на стуле и делает вид, что спокоен. Намеренно явился в фермерском платье, в росчерках травы и грязи, на подошвах навоз. Человек от земли, не маклер, не перекупщик наделов, трудяга, каких свет не видывал, хочет всё решить по-свойски, да что там, уже решил. Он влетел, схватил его за грудки и в одном неостановимом движении припёр к стенке между картотечных ящиков, сдвинув их. Стал называть барахлом, mon tabarnac, грозил разным. А тот был хитёр, не сопротивлялся и всё сносил. Он снаружи также пока не видел, чем преемник мог бы повлиять; он раззадорился и в конце пообещал, оттолкнувшись от него и бросив воротник, что засадит его старшего через управление в Орлеане, если мясорубки не будет на заднем дворе участка к закату.

Изамбард не дремал и не почивал на лаврах. Взор его был обращён на немецкий город Кассель, обладающий натуральным совокупным пикетом развешивать колбасу, в связи с чем в его окрестностях держались многие стада свиней. Туда ушла вселенская бронь на условиях полной предоплаты на все виды колбас и чего-либо смежного. Заказчикам, тех насчитывалось около дюжины, требовалось почти всё, что висело у них вяленого, недовяленого и недокопчёного. Он имел хорошую прибыль от продажи мясорубок и спустил её всю. Волнения, поднятые держателями мясных хозяйств по ту сторону Кумо-Манычской впадины, в совокупности с отсутствием фабриката обрушили рынок. Продал ли он тогда свои сардельки? Нет — кинул к ногам Хитрова рынка. Кто ждал, тому доставили, помалу сдала архивы улик и полиция. Начали рубить, учитывая спрос на товар, хозяйственники сами взялись за производство и продажу тем, кто раньше производил и поставлял в магазины и лавки, схема изменилась, выросла цена, но, благодаря высокому спросу, почти никто не потерял, как всегда, кроме меценатов жора. Он с самого начала спрыснул внутренние ножи и механизмы мясорубок неким составом, каким, не знали и сами смазчики, тайным образом воздействовавшим на людей. Эффект выявлялся не сразу, возможно, он не активируется никогда, возможно, через какое-то время или при воздействии определённого феномена, дождя из золы, писем, бликов Персеид, вспышек на Солнце.

Кабинеты были устроены так, что участники мало что видели. В плетёных стенах имелись отверстия; она прислонена к одной, кавалер в соседней. С иной стороны он вместо уда подвёл к отверстию губы, хотя это она должна была подвести к отверстию губы. Поначалу Альмандина обрадовалась, что не придётся с обоими сразу, потом огорчилась, ввиду того, что не полностью могла сосредоточиться на разговоре, могущем принести большие выгоды.

— Желалось бы узнать, как там обстоят наши дела и вообще все дела.

— Всё как-то в одном ключе и отнюдь не подземном.

— Ценю твою склонность к метафорам, от женщин этого обыкновенно не ждёшь… Хотя… Словом, желалось бы больших подробностей.

Голова покачивалась, на речи это не сказывалось, в отличие от собеседника, она не утруждала себя понижать тон.

— Показала одному человеку в Чертковской библиотеке, но…

— Что но?

— Мне показалось, что не намеренно, не изначально с этим шла.

— Ты говоришь о спонтанности, я понял.

— Я знаю это слово, не пыжьтесь.

— Ха-ха, звучит ультимативно.

— Ещё она со всё большим остервенением льёт на него всякую дрянь и химикаты.

— К чему-то приводит?

— Особенно ни к чему. Большинство жидкостей скатывается.

— Предпринимаются ли ещё какие-либо шаги, чтоб уж точно сказать, что перепробовано всё?

— В отношении пергамента — нет.

— А в отношении чего — да?

— Мне казалось, наш договор касается только его.

— Хм, возможно, у тебя не хватает видения полной картины соотнести её действия и лист. На первый взгляд они могут быть не связаны, понимаешь?

— О да, однако всё же считаю, что это не связано.

— Ладно, надеюсь, что так оно и есть.

— Теперь бы хотела спросить я.

— О, это любопытно, о чём?

— О «хотя».

— Не уверен, что до конца…

Дело было за обедом, и дама сперва не слишком желала к ним сойти, хотя хозяйка, в чьём доме она гостила, весьма настаивала. Подумать только, сама причина перемены решения оказалась загадочна. Когда все встретились за столом, не спустилась, соответственно, можно подумать, когда её уведомили о времени, она не выказала охоты игнорировать; послала за ней лакея. Тот долго не возвращался, некому было разлить им супу, однако, когда пришаркал, то ни с чем. Тогда она отправилась лично. Г. терпеливо жевал губами, размышляя, какие бы подобрал херы, если б пришла его очередь, и следует ли ему самому вызваться, раз уж хозяйке так приспело её здесь видеть. Довольно тихо было и в доме, знакомица его жила за пределами Москвы, и у неё за окнами всякую минуту не грохотали колокола и колёса бричек. Он услышал, как отворилась дверь наверху, послышались шаги одного. Сообразил, что гостья отказалась спуститься, однако в сей миг во входную дверь постучали. Это оказался почтальон, а после его ухода загадочная мадам буквально скатилась по лестнице. Ну так вот, подбираемся к метафорам. Она-то и сама выглядела как прозопопея смерти. Утянута в вязаный плащ, можно вообразить себе это дезабилье, с глухим капюшоном, который и не подумала скинуть при гостях. Петля ткани очень затеняла, и более того, все слова доносились из этакой тьмы, вне сопровождения лицевых мышц, что столь часто идут навстречу и сообразуются в улыбки, вздымание или опускание бровей и прочие фигуры, помогающие знать настроение или мнение собеседника на ту или иную реалию. Готлиб ожидал заковыристого дискурса для ресурса начать издалека. Весьма занимала причина перемены решения, сам он понял это только теперь. Рано или поздно, но они трое оказались за столом, лакей лениво разлил остывший суп с потрохами.

Она оказалась вполне способна к щебетанью, а также питала изрядный аппетит, бульон живо растворялся во тьме под клобуком. Хозяйка аттестовала её как отменного знатока истории, в особенности отечественной. Тогда он из вежливости спросил, — хотя это и интересовало его мало, а теперь изрядно, — где она обучалась, если где-то обучалась? Ответила, что нигде. Тогда спросил, что мадам думает о Василии Тёмном? Ответила, что никогда не думает о нём, потому что не имела чести. Это его заинтересовало больше как трамплин зацепиться по стезе нарратива, но решил дать шанс и спросил о Малюте Скуратове. В точку. Отвечала в том ключе, что-де он человек прескверный.

— Я делаю вывод, что его вы однажды встречали.

— К своему несчастью, неоднократно.

Хозяйка перехватила нить разговора в последний момент и в весьма комканных выражениях сообщила о неясной теории гостьи, но довольно бестолково, максимум это могло сойти за предуведомление, подготовку к бреду; пришлось обращаться за разъяснениями к первоисточнику. Она охотно рассказала, что часто с ней происходят странные дела. Либо она видит сны, либо попадает в какие-то иные системы измерения пространства, то есть в иные пространства, в проекцию или совершенно причудливый потусторонний ремонт, либо же всё это, то есть сны, видения, наблюдения со стороны вех и попадания в разные сомнительные области накатывает на неё целокупно.

Альмандина оправила платье, села на корточки подле отверстия.

Вообще дом, куда они явились, пока виделся безоблачным местом. Как сказал им Полтергейст, мать зовут Графена Филипповна, второй и последний житель дома — лакей, его кликать Филиппом. Им не предложили каких-либо комнат или одной на всех, единственное, что мать сообщила на сей счёт, и то довольно рассеянно, что его занята. Внутри оказалось холодновато, при этом только в передней, далее которой ещё не приглашали, имелся громадный каменный камин с мощной тягой, теперь гудевший от метели, он оставался мёртв и чист, если не считать пыли. За краткое время знакомства они успели видеть, что мамаша кутается в шаль.

Будто они поднялись в землю, в скруглённые тоннели, вёдшие уже хоть малость целенаправленно, по деревянному настилу, иной раз паркету под разным числом слоёв лака, словно осознанным холмам, которые никак не могут взойти при вздутии дерева от воды или перекосившейся балки; далёкие от прямых углов повороты, то в спуск, то в подъём. По большей части все коридоры были обшиты бурыми деревянными щитами, во многих местах выстелена затёршаяся линия ворса, отчасти скрадывавшая скрип, в иных порталах приходилось протискиваться боком или проползать, толкая впереди себя ящики. Комнаты встречались редко, надо предполагать обширную их систему, обособленную от коридоров, налагавшую не меньшую ответственность на путешественника. У Пани Моники уже отказывали ноги, он же ещё тянул сегодня сани и бегал птеродактилем по задворкам, а теперь нёс футляры с ружьями. Наконец они прибрели в нечто подобное паноптикуму кроватей и диванов, в большую комнату с двумя окнами на разной высоте, одно уходило в пол и продолжалось на нижнем ярусе. Мебель стояла под белыми чехлами, имелось ещё три двери помимо той, через которую они вошли.

Он вскинулся от грохота. Не подозревая о природе шума, припомнил последнее виденное и слышанное перед сном. Крепко задумался. Полтергейста нет. Пани Моники нет, одна из дверей распахнута, она может вести и прямиком в январь, но нет ничего, кроме темноты. Еды нет. Покосился на спящего Ябритву, из вороха чехлов виднелись только сросшаяся глазница, бровь и часть лба. Неохотно поднялся, чувствуя себя вовсе не отдохнувшим, а ещё больше опустошённым, чем сразу после пытки и когда наблюдал созданный природой мираж на тракте, неторопливо подошёл к проёму. Прислушался. Как будто тихо. С большой опаской заглянул внутрь. Темно, ничто не предприняло попытки напасть. Ещё побродил по диванной, ожидая товарищей, проверил добычу и, не видя никаких перемен и звуков вокруг, что могли бы обнадёжить, вышел в коридор через дверь, какой они сюда попали.

В помещении был ещё кто-то, сначала он почувствовал это как некую липкую эктоплазму, потом увидел. Поднял все свои знания, потом нажитую к тому мигу импрессию от опосредованных столкновений, потом подумал: «Так вот оно как, всё-таки ты сам к ней приходишь». Чему она, интересно знать, сходна по возрасту? жизни что ли? Вот это у неё опыта тогда, а чтоб оказываться в разных местах одновременно, приходится, видимо, извернуться. Он моргает, а она в сей миг делает дело в Акапулько, Мадрасе и Петербурге и снова сюда, сидеть перед ним истуканом, вот только для чего? Пани Моника — парень, конечно, удивительный, но ведь не уникальный же? Как там было? тьма тьмущая, кто-то перекрикивается вдали и вблизи, а может, это скрежет сворачиваемых Богом механизмов, какими он всё проворил. Слева обдаёт беспримесным воздухом от взмаха, на грани видимости зажигается точка, не синяя и не красная. Тогда пока только демиург, но уже подумывающий начать отпускать бороду и волосы, сидит ещё более каменной шишкой на атолле Старопангеи. Сердце его увеличивает количество сокращений в первый и последний раз, в этой широте вызывая приливы массы мирового океана в форме эллипсоида. В системе отсчёта, ну или по земной поверхности бегут две взаимно противоположные волны. Поверх Анд ставят подиум — купидоны, все в складках, спускают на тросах, шестьсот тысяч единиц любви. Чтоб отъять от тверди эту доску, резанули по Хвойницкой возвышенности. Также известный как Бог отсматривает своих големов, они же система мира в самом начальном приближении. На приподнятом ради такого дела В1В2В3В4 разверзается полог из тьмы и выходит эта мистрис, сразу превращая променад в барную стойку.

Попробовать, что ли?

Какой-то молодой четырёхглазый, по виду студент или семинарист, не успел З. опомниться, всучил ему в руки подшивку газет, перетянутых бечёвкой, и подтолкнул к одному из свободных столов. Он воспротивился, но потом заметил на верхней передовице нечто, после чего послушно пошёл. Поверх столешницы лежало два каучуковых шара на ремнях. Присмотревшись, он понял, что все, кто сидел над книгами или журналами, заткнули шары в рот, а пряжки свели на затылке. Дождавшись, когда студент отойдёт, склонился над газетой. Поскольку он не умел читать, то разглядывал передовицу. На длинных ступенях, на фоне величественных светлых колонн, в два ряда стояло девять человек, среди которых были и двое замученных им квазифартовых.

Дом, с тех пор как он бывал здесь в последний раз, сильно изменился. Мать стала не такой весёлой, он вообще, если копнуть поглубже, не знал, выстреливала ли у неё та внутренняя система наград, пряла ли она по ночам в избе с ним маленьким или отбивала ту языческую роль, чересчур для материнства неприземлённую. Когда нельзя вынимать груди, нельзя не потворствовать охоте, нельзя не думать о зиготах. Любить его, этому не научиться, не привить медитацией. У неё же сразу прослеживалась низкая энергия, до зачатия, после зачатия, кто бы такое стерпел? вот отец и не снёс подобного ярко выраженного синдрома, да что там, прихотливой апатии, когда она не вся уходит в пыль тракта или в белый камень. Филипп же, напротив, стал не таким угрюмым и взял себе гораздо большую волю, как он успел понять при кратком ночном разговоре с ними. Полтергейст сидел в диванной только в надежде собраться здесь всем и согласованно противостоять начавшейся ночью библиотечной экспансии.