Морозный день, снег раскатан, сползает с крыш, с макушек позолоченных идолов на пилонах, с Сухаревой башни, у нее в обзоре только ствол, бойницы и мимо вороньё; перелетает прессованный, по нему и только по нему идёт снабжение; мадемуазели не в силах протоптать наст, заняты имитацией; колонны с почтой застряли на переездах, верхний слой — комбинации странствия, летят к Кремлю из-за застав со всех сторон; автобаны его, сужающиеся по мере отдаления от Никольского моста; кружит в свете фонарей мимо фронтона, за которым бал и трафик гостей в обе стороны, остаётся на цилиндрах, наглазниках четвёрок для выезда, лезвиях, на одну четвёртую вынутых из тростей; снег, а они одеты не по погоде, только муфты греют руки и животы; следов столько, что ты невольно следуешь чьим-то путём, а не своим; сопки разбившихся снежков усеивают афишную тумбу; снег, а голубям хоть бы что, всё так же увёртываются из-под колёс и караулят в парках; затрудняет подход к часовне в центре луга; подметальщикам жалко тиранить его до самой сущности — до брусчатки — и они просто разговаривают; снег, а французские рамы у кого-то открыты; снег, а чиновничья тройка не звенит бубенцами; снег, с ним сумерки сгущаются скорее, огни в окнах все жёлтые, в одном доходном доме вообще во всех без исключения, даже в мансардном; из свежего сугроба возле садовой ограды, неподалёку от Крымской переправы торчат ноги трубочиста, извозчик на санях встал так, что их никто не может видеть; снег, а львиные головы по всему городу всё так же невозмутимы; в швах стёганых одеял, в секциях, очерченных шнурками коньков, в бородах несентиментальных держиморд с тусклыми бляхами, на гудящих на ветру жестяных подоконниках, на переломанных погонями шлагбаумах, на ветках, торчащих из снеговиков; полоса между тротуаром и проезжей частью исчёркнута стремящимися друг к друг ладошками в шерстяных варежках.

Из Китай-города в выколотую окрестность въехали сани, в них друг напротив друга сидели два небольших стога. Он не верно знал, к какому именно дому, не особенно решался осведомляться у седоков, вообще сколько раз давал себе зарок не ездить сюда без особой нужды. В данном безумстве та заменялась изрядной суммой вознаграждения за труды. Они уже заметили его экипаж, выделявшийся единственно седоками, помалу стали проявлять интерес, избежать которого желал бы всякий здравомыслящий человек, а он себя причислял к таковым и по утрам растирался снегом. По поводу дома ему сказали, что тот где-то в Подкопаевском и у крыльца будет «лафетов» как нигде в округе. Но вот приметил издали, сузил халат под бородой и поддал вожжами. Остановился, они сошли в снег, из одного возникла рука в лайковой перчатке, протянула пятёрку — куда больше, чем было обещано. Он подавил желание перекреститься, взял деньги и скорее стал разворачиваться, само собой, не рассматривая варианта ехать через площадь.

Стога тут же забыли о нём и устремились в дом, метя´ крепкими колосьями по неглубокому снегу с кричавшими об особенностях здешней среды смываемыми гравировками от всевозможной обуви.

Оказавшись внутри, они попали в громадную переднюю, в домах Чарльза Диккенса, Уильяма Гордона, Людвига Нобеля, Джейкоба Дэвиса, Томаса Беннетта, редакции «Телескоп», тайном логове «Молодой Италии», штабе соляного бунта, в большинстве домов, где свершалось октроирование, у костарикских масонов и флорентийских розенкрейцеров она именовалась холлом. День стоял солнечный, сквозь щели пробивались лучи, не выявляя, однако, кружащейся пыли. Зимой, лучше или хуже, снега отбивали этот удар. Из передней вела широкая мраморная лестница, выщербленная за много лет, однако столь удачно приваленная, а до того вытесанная, что стены и свод плясали от её нижней, ныне почти уже утраченной ступени. Непонятно, смотрели они на лестницу или друг на друга, рука убралась под фураж. Провалы перил и останки раздувшихся к середине балясин перетекали по обеим сторонам в балконы.

Он что-то прошептал услужливо склонившемуся генералу-кригскомиссару, пощекотав усами, тот передал стоящему у верхней ступени обер-штер-кригскомиссару, тот нагнулся к застывшему ступенью ниже премьер-майору гвардии, ниже ожидал полковник, ему, тот уведомил подполковника, тот, в свою очередь, майора, майор нашептал капитану, тот — капитану-поручику, тот дал знать подпоручику, подпоручик фендрику, при ближайшем рассмотрении оказавшемуся прапорщиком, не зная, к которому стогу склониться, он произнёс, что было велено, в пространство между: вы опоздали. Л. выбросил из-под колосьев обе руки, развёл в стороны сено у лица, скрюченным пальцем подозвал прапорщика к себе, тот приблизился опасливо: пусть ваши люди лучше чистят улицы от снега. Сказанное немедленно передали в ухо подпоручику, по цепочке в известность был поставлен губернатор. Некоторое время он осмысливал сказанное, наконец дал ответ склонённому генералу-кригскомиссару, тот вбросил информацию в цепочку, здесь случилось страшное, у стога, что уже попенял самому, появилась новая мысль, он приблизился к прапорщику и вложил тому в ухо: такое количество кригскомиссаров в свите выдаёт вашу страсть к снабжению, хватанули от предшественника? Прапорщик побледнел пуще прежнего, с венца лестницы неслась формула губернатора, у самого в голове имелись слова одного из дуумвирата, ради которого шеф и созвал аудиенцию; не смел открыто посмотреть на балкон, но косил взгляд, наблюдая, в какой стадии его сообщение — застряло на обер-штер-кригскомиссаре, тот заметил произошедшее внизу и теперь, как и прапорщик, раздумывал над создавшимся положением; оба дошли до чего-то, оба передали сведения следующему. Тем несчастным оказался подполковник, он принял оба послания и теперь шатался на краю ступени, не зная, что предпринять. Тут он взял затруднение в свои руки, хотя раньше ему, как, например, тому же Офросимову, и не доводилось усылать 4-й гвардейский пехотный полк под Солькурском, 2-й гвардейский пехотный в западных приделах империи, бросаться 2-м пехотным на Крымском полуострове и 6-м армейским под сводами, скрывавшими резервы армейской пехоты, он поднаторел в гражданской службе, считал её более гибкой, и послал генералу-кригскомиссару новое веление с пометкой «срочно». Он прикладывал все силы, чтобы дождаться, ибо знал, что о нём не забыли, все с замиранием следили за его лицом, когда передали новое послание Сиверса, сперва озвучил майору ноту начальства, а после полковнику замечание стога; они настигли адресатов одновременно, прапорщик сказал между скирд: однако, к делу. Получив сообщение, С. призадумался пуще прежнего, вот лицо его озарилось, но опять угасло — актуальный породит ещё более актуальный, а может, и новый, сказанный не в свой черёд; строго зыркнул на стога у подножия, отмерил ещё толику информации, связка из десяти сработала образцово, прапорщик сделал два строевых, ни на кого конкретно не глядя: где вы зимой нашли место, в коем стога сена кажутся неприметными? Ответ Лукиан Карлович дал в полный голос, чем едва не поверг весь хоровод в немедленный обморок.

— С чего вы взяли, что мы добивались неприметности?

Он не привык получать вопрос в ответ на собственный, но стерпел и, более того, ответил самолично.

— Хорошо, давайте без церемоний. Вы вызваны для обсуждения дела величайшей авантажности и секретности с сильным политическим гласисом. — Левый стог схватился за сердце, и его как будто повело. — В двух словах обрисую сложившееся положение вещей. Начну с того, что вы и так знаете. Наш государь Александр Освободитель вслед за тем, как отменил крепостное право, пошёл ещё дальше, уже вообще чёрт знает куда, но ему виднее, директивы из центра им уже запоздалы, но… словом… Земские эти реформы. В то время как в разных валахиях земли, в том числе и в нашем отечестве, трое безумных литераторов сочинили и опубликовали три вреднейших произведения. Во Франции некто Жюль Габриель Верн сочинение Voyage au centre de la Terre, в Англии некто Льюис Кэрролл повесть Alice’s Adventures in Wonderland. Третий из своих, пригрели аспида на груди. Николай Лесков из Орловской губернии, сочинение «Леди Макбет нашего уезда». В высоких кругах государства подозревают международный заговор, составленный этими тремя эпопеями, как говорится, видать только вершину айсберга, так всегда бывает, громадная же подошва пока под тьмою вод. Этим вам тоже надобно озадачиться, однако в положенное время. Я ведь не сообщил самого. Самое главное, точнее, пред ним, то, что один народничек, стакнувшись с ними, задумал создать из трёх сказанных одно, грозящее стать гимном гибели России и того, на чём она держится. Наши агенты сработали на опережение, и негодяй был пойман, не успев даже перевести французскую и английскую главы своего макабрического эссе, жаль, упустили синхронистов, мерзавцев разве что на одну степень меньших. Компетентный орган приговорил С.В., подлец именует себя миротворцем, к казни, и мы почти сумели это дожать. Теперь точно самое главное. Во время церемонии, в толпе, которая, как и обыкновенно, вам следует это знать, собирается на такие праздники, выявилось несколько, напавших на гвардию, нёсшую караул, и палача, они освободили С.В., и всё вместе это выходит — устроили ему побег. Когда их настигли, они уже прикинулись монашками и как ни в чём не бывало катились на полозьях по замёрзшей Москва-реке. После же вообще оторвались от наблюдения, волкодавы потеряли след.

Сказавши это, он приманил к себе генерала-кригскомиссара, прошептав эпилог ему в ухо. Через некоторое время до стогов дошло:

— Инструкции и подробности в письменном виде получите у.

Сиверса в этот миг на балконе уже не было.

Альмандина смотрела на подружку — такого рода отношения в выколотой окрестности назывались батолитом; она с удовольствием крутнулась на носках, демонстрируя новое платье из-под распахнутого полушубка, всё в зелёных квадратах, помещённых на серый фон. На каждой ячейке светлого пространства изображалось нечто значительное, в тонком художественном вкусе, вроде смерти последнего из Каролингов, крещения Олава Харальдссона, разрушения церкви Святого Гроба, перехода кераитов в несторианство, Ибна Йунуса за составлением астрономических таблиц, историков, оспаривающих договор Ярослава Мудрого с Византией, Болеслава Кривоустого, пытающегося облобызать сына Збигнева, определённых зарисовок из «Истории английского народа» архидьякона Хантингдона, основание эпирского деспотата, Минамото Санэтомо с нитями, тянущимися от ног и рук, пуговичных глаз, прозревающих бесконечность, высадки шотландских кланов в Ирландии или портрета Раймонда Луллийя.

Они были на краю Хитрова рынка, на углу Подколокольного и Свиньинского переулков, среди всего белого, вторых ярусов церквей и кирпичных стен с дикой начинкой за собой; людное место, в особенности теперь, когда на рынок привезли котлы с обедом. Отсюда всё шло вверх, концентрация мглы очерчивала пояс для осмеливавшихся войти в эту манную кашу и подстроиться под нездоровую атмосферу. Царство ночлежек, подогревавшихся снизу пламенем каминов со своей мифологией, где с недавних пор обжигался портландцемент. По большей части эти монастыри наполняли бывшие крепостные, получив шесть лет назад свободу, приехавшие искать работы в Москву. Непрестанно шло подселение, много людей находило тут неплохой способ выживания. В переулках, в особенности подле церквей, можно было видеть местную живопись, граффити, исчезавшие и появлявшиеся на вертикалях, белых, на чистых листах окрестности — Ивана III, запомнившего это место как ничем не ограждённое болото; Лукьяна Голосова, широко шагающего ещё в Кулижках; Фёдора Головина, от оседавшего веками тумана парик его приобрёл белые вкрапления и общий сероватый колер; по сию пору действительного тайного советника Свиньина, пытающегося войти в свой дом, откуда всякий раз его отваживал слуга новых хозяев, да к чёрту, сам Николай Захарович нет-нет да выходил прогуляться вокруг площади, — нарисованный углём на белёных стенах, — однако в описываемое время его уже почти никто не узнавал.

Местные — по большей части малограмотные люди, с большим количеством суеверий, не могли отличить сюрреализма от сюръекции. Толпа их собиралась у широкого одноэтажного навеса с печными трубами в торцах, неуверенно и с опаской продавая свои услуги.

Где-то в глубине начали громко бить часы, от первого удара они вздрогнули, в этом месте, кажется, достигнув пика страха. Бой утих, вместо него нещадно начали скрипеть дверцы, и наружу, похоже, один за другим выбирались стражи. Как только кончилось, в бельэтаже что-то начало обваливаться с потолка, почти всякий раз соприкосновение предметов звучало по-иному, либо кто-то подсовывал под один и тот же разные поверхности, либо тамошний пол был составлен из нескольких материалов. С ужасом они переглядывались, думая о возвращении антиквара, но не могли сойти с места. Когда всё обрушилось, оказалось на полу, настала тишина длинною в четыре или пять секунд, после чего стронулась из первоначальной позиции цепочка, звонко и слитно стуча; они всё складывались, на поворотах издавая менее гулкий цокот, на самых крутых изменениях фигуры они производили нечто вроде особого рода поскрипывания, каждая пыталась спрогнозировать фигуру, когда упала последняя кость, всё стихло, снаружи раздался лай, В. посмотрела на подруг и сделала первый неуверенный шаг, разумеется, что-то там в перспективе запускающий. Наверху тут же ответили сдвигом, похожим на ситуацию, когда вышедшие из шкафа люди, стараясь не шуметь, начали ставить костяшки обратно. Доведённая до крайней степени отчаяния, плюнув на всё, она побежала к прилавкам, они было последовали за ней, но звук наверху изменился, теперь казалось, будто они разделились, один, оторвавшись от восстановления домино, отправился и уже приступил к сбору в единое целое частей того, что падало с потолка. Они лихорадочно обшаривали ящики, каждая свой, ни один не был обыскан дважды, находясь на грани умственного исступления. Сбор наверху завершился звоном вставшей на место пружины, раздались тяжёлые неумелые шаги, они замерли в напряжённых позах, это движение, как стало очевидно всем, было направлено по их души. Словом, по состоянию на начало шестьдесят седьмого года можно было смело заключить, что следствием индустриальной революции стал высококачественный звуковой ландшафт, фабрики положили конец единству труда и песни. Они принялись медленно пятиться к двери, та распахнулась навстречу, в проёме возникла долговязая фигура в котелке и длинном, старинного кроя, фраке.

— Подле жральни на куклимплацу. Я там угулук мастырил и этого асмодея сразу приглядел. И штиблеты на нём лаковые, и пиджак, и удавка эта на шее. Всё, как ты, Зодиак, баял. А когда все шамать ломанулись, с навеса, как и было говорено, бочка скатилась и безеннику на весы, а тот в самый раз на тех парашу свою отвешивал. Бадья взлетела, и антихристу, что там крутился, на загривок. Тот в крик, выхватил балалайку, а кому грозить, не знает, а тут этот барабанщик, как по часам поставил ему банку, балалайку себе и ну палить по флюгеру, а на том баран дожидается, в забугорные палестины отправляться. Баран упал, к нему тут же банщик и барабанщик подскочили, будто в засаде сидели, банщик даже умудрился свой барабан под него подставить, но барабанщик ему по баше свинчаткой отвесил, и тот ещё упасть не успел, как барабан себе выхватил. Тут уже и балдох тут как тут, а я его и дожидался. Балдох этого барчука с собой и притащил, боялся в окрестность одного погулять выпустить, а тот как в бут гадженапо оказался, совсем от страха ополоумел, даже за облако перестал держаться, а мне-то это облако и надо. Тут из бочки, которая с навеса скатилась, выскочил фартицер и бежать, ну, балдох, ясное дело, за ним, за ними и антихрист. Я к барчуку, монеткой помахал, камешек у меня в руках сам и оказался. Думал, раз мерцзелёный, то изумруд. А Ябритва эвон бакулит, какой-то акварин. Брешет небось?

— Да что мне брехать-то? Я таких камней знаешь сколько зексал, когда в Одессе дубаря не давали? Всех и в купцовский сундук не уложишь. Ты, Пани Моника, брус шпановый. Чтоб в выколотую окрестность с изумрудом пританцевать, пусть и с балдохом везде ходить, совсем ума не иметь. — Он громко фыркнул и, сплюнув в отверстие во льду, проделанное недавней оттепелью, посмотрел на Зодиака. — На стык бы пора чалить, чтоб худого не вышло.

Практически на заре того квартала, бредя на ощупь, сами не зная зачем, но преследуя воссоединение:

— Ты с нами или здесь кантоваться без экпара?

— С вами, ясен красен. А с кем стык?

Они вышли в Хитровский переулок, не оглядываясь, стали пробираться в тумане в сторону Малого Трёхсвятительского. Стык — Ябритва подыскал его на Сухарёвской толкучке — был назначен в одном из близлежащих клуатров, напротив вечно дымившейся кузницы.

— Слышь, Ябритва, а что это у тебя за имя такое?

— Потому что глаз только один. Я всем рассказываю, что второй себе вырезал.

— А это так?

— Нет.

— А при каких тогда обстоятельствах его не стало?

Он задумался. Барак, может, и не барак, стены три, у пустоты очаг, отчасти он занавешивал проём дымом и какой-то энергией, свод наличествовал лишь местами, соответственно, и потрошённые сугробы. Уже в два года он приучился реагировать на малейший шум в диаметре двадцати саженей вокруг укрытия, ну а между тем это был дом, внутри признаков раз в двадцать больше, и все сигнализировали негативно. Он не роптал, кто ни зайдёт, считал своим долгом его пиздануть, кто приползал — тоже. Могли за чем-нибудь отправить, он был этому рад и вскоре понял, что можно и не возвращаться. У матери с некоторых пор не проходила горячка, но сегодня жар особенный, так и пышет, но только от него не тепло. Ну, ей-то всегда тепло, и это сказывалось на внешнем виде. Для женщин определённого сословия в этом измерении между Китай-городом и Яузским бульваром время текло по-иному, у них кожа изначально нежная, а к тридцати уже нет; процедур много, ни одной не пренебрегается… без разницы, даже если бы она обладала лицом, на котором время оставляет мало следов… надвигается на сына с обломком стека, иди сюда, милый, к матери, мне уже недолго осталось, тебе — не знаю.

Нырнули в очередную арку, оказавшись во дворе короткого двухэтажного дома, сели на опрокинутый телеграфный столб (парк носителей Мясницкой части постоянно обновлялся). Он влетел во двор бегом, но, увидев их, резко сбавил, мельком глянув назад, дошёл вольготно. Вот он уже близко, поручкались.

— Ну, чего звали?

— Ябритва за тебя словечко замолвил. Ты, вроде, пацан дельный, не трус, не блаватый, не скороходник, не блатырь-каин, не иулианин, на душец не брал, под пашню брал, не бриц, не картузник, не уверт-на-махер-уволочный, не будник-мухомор, не фараоново племя, не навуходоносор, не ушкуйник еловая лапа, не кандибобер у посла, не смычка лис на воздухе, не не лягай в колено, не ляхово отребье, не сэр-пэр-милорд-лорд, посему мы тебе предложение делаем, далее с нами промышлять.

Руки ходуном — это от всякого, лихорадка по всем фронтам. Он доставал кость вне зависимости от комбинации на той и сразу ловил пульс между ребром и поверхностью, диктовавший угол опускания, а также координатную сетку. Тут нужно много качеств, в которых локомотив — стрём и всё, что с ним связано. Обвал до ухода грозил чем-то необратимым, извращённая маска того, для чего фигура ставится. Нельзя было не признавать её плена, фрактальной власти, отчего радужка делается чёрно-белой, вертясь к центру уже, к векам — шире. В помещении словно сразу снималось его назначение, а именно пространство, чья ограниченность схлопывалась в возможность смотреть и необходимость подчиняться. Ябритва не порхал, а горбился, всё тело пребывало словно в отёке. Всегда оставался риск увлечься и остаться в пентаграмме.

Сторож проснулся от того, что вокруг стронулись дощечки, один конец фигуры был заведён внутрь, оканчиваясь прямо у ложа. Он очень хорошо это понял, не успев спустить ноги с печи. Слава Богу, лампа висела рядом, тут же её засветил. Установленные на торец пластины прихотливо скрывали бурые доски столь частым покровом, что нельзя было сделать ни шагу. Почувствовав недоброе, он потянулся к свистку, обыкновенно висевшему на том же гвозде, вбитом в печное зеркало — не оказалось. Подлец, выкладывавший домино, смотал его. Пришлось скрипеть зубами и ждать, пока фигура сложится. Теперь надежда оставалась только на Аглаю Тихоновну.

Она в ту пору спала плохо и ворочалась, делая боками складки на перине и простыне. Поднялась среди ночи, нагнулась за горшком. Оправила постельную рубашку, подошла к окну взглянуть на снег, этой зимой он выпал необыкновенно чистый и глубокий. На некотором расстоянии от их ставень по воздуху скользил человек в шинели, с задранными руками. Луна отражалась от наста, и всё отчётливо освещалось. Ясная ночь, жёлтая среда. Он летел вдоль бульвара, держась за хитрый изгиб — доработанные деревянные плечи для сюртуков и барахлины. Она — женщина бывалая и экономная, если и изумилась, то точно не поддалась панике, даже в этой тёмной одинокой комнате. Догадалась, что будет дальше, быстро открыв окно, начала лихорадочно мазать рукой стену над проёмом. Нащупала стрелу. Он сделал резкий поворот в сторону дома, теперь парил к ней лицом, целя как раз. Что есть силы она дёргала болт, но пальцы только скользили. Поняла — надо его расшатать. Начала взбираться на подоконник, но нечто сбило её внутрь, накрыло, причинив страшную боль, захрустели рёбра.

На крыше лежал чугунный якорь. С высоты хорошо просматривалась выкладываемая костяшками фигура. Ябритва явно превзошёл прошлую дерьмовую. Порывистый зимний ветер качал шар и притороченный под тем светоч. Чёрное жерло трубы зияло отвесно. Поправив привязанный к поясу мешок, Зодиак перелез через бок корзины, прицелился и прыгнул. Оказавшись в полости, пошире развёл руки и ноги, коленями и предплечьями тормозя падение, но всё равно ударился задницей об угли и почерневшие птичьи кости.

— Говори, дура, где драгоценное? — ударяя кулаком ей в скулу.

Бил не сильно, чтобы она не потеряла сознание. Экономка лишь мычала что-то невразумительное, под дурочку косила. По широкому, похожему на блин лицу стекали две тонкие струйки крови, выползавшие из словно восковых ноздрей. Пока даже он ещё опасался слетать с катушек, всё-таки баба, они же ины, плачут-то это понятно, но и помимо того спектр чувств у них до того ебуч, что хоть не входи в личное пространство.

Белый подол рубашки начал темнеть, об пол застучали постыдные капли. Пани Моника вышел в коридор, сошёл на первый этаж, ведя ладонью по каскавелле перил.

— Вот вы где, — с облегчением. — Всё, тикáем, Зодиак экономиху расколол и жемчуга из тайника выгреб. Это брось, — выхватил он у него из рук покрывало.

Налётчики пересекли двор, перескочили через ограду, выстрелом, перебудившим всю округу, З. перебил якорный строп, шар медленно поплыл в сторону Кремля. Сторож смотрел в окно.

Постаравшись как можно глубже войти в туман, они шли по краю безлюдного рынка, мимо, не обращая на них внимания, пронёсся колесом один из людей Изамбарда, в любой миг он мог изменить способ передвижения, выстрелить из пистолета верёвкой с кошкой в сторону креста на церкви и унестись по воздуху, ночная Хитровка, луна, и на её фоне вдоль белых приземистых домов летит фигура, извиваясь на переходах, когда амплитуда достигает пика, взметает порошу со скатов, на ходу заглядывает в печные трубы и редко светящиеся окна, движется кругами, их сужая, засада только на рынке, тёмные кучи близко к земле могут быть чем угодно, двери трёх кабаков попеременно растворяются, обдавая обледенелую площадь геенной, «Каторга» и «Пересыльный» держат нараспашку некоторое время, между ними через угол площади материализуется огненная дуга, какой-то важный беглый, зацикленный на Сахалине и всей его специфической системе обоссанных древесных стволов, требующих доставки, меняет заведение.

Заговорщики выглядывали каждый из-за своего дерева и скрывались волной, как в варьете. Их держали на прицеле двадцать кураторов из десятого ряда посадки, тех держали на прицеле уже вообще ни дать ни взять иллюминаты, из разных мест, из балок, обгорелых остовов карет и водонапорных башен. Над Анненгофской рощей висел пар, его сносило к плацу, там четыре роты стояли квадратами, унылые лица на морозе расцветали, румянец, синие губы, непослушные пальцы. Пока не казнят, уйти не можно, они караулили толпу умеренной интеллигенции, которая любопытствовала экзекуцию, в агентурных донесениях и циркулярах проходила как «чернь». Иллюминаты швырнули шишки в кураторов, те в своих заговорщиков, те волной оглянулись и увидели, как он взошёл на холм перпендикулярно помосту на плацу, в халате с искрой и в капюшоне. С обеих сторон его сопровождали секунданты, дюжие ребята, цирковые атлеты или переметнувшиеся на сторону зла кузнецы. С какой ещё целью, если не с дальней, в толпу были внедрены верные люди, к ним в надзор ещё более верные. Столько народу задействовано, что операция не могла быть не слита, тем паче в век поголовных провокаций, для чего руководства направлены на неочевидное, что могло навредить жандармам, а могло и помочь. Он всё приближался, переводчики стояли на помосте, глаза горели, губы и сейчас не останавливались, повторяя подстрочник. Секунданты достали упряжь, последние шаги поигрывая ею. Он остановился, скинул халат, под тем обнаружились полосатые лиотарды, поднял голень к филею, оставшись на одной ноге, невероятно прогнулся назад, позвоночник принял форму дуги, он весь оказался близко параллели снега. Помощники согнули молодую ель и подвели ровно под его изгиб. Отпустили раньше, чем палач — руку на помосте. Он совершил несколько кульбитов, к концу летел прямо, выставив вперёд обе руки со сжатыми кулаками.

Верёвки трещали всё громче, они держали корзину под сферой, прикрученной с четырёх сторон под острыми углами к лебёдкам, спрятанным в укромных местах на Зубовской площади; недалеко от лицея цесаревича; под Никольским мостом и под афишной тумбой на Остоженке. Один смотрел в подзорную трубу на дом, относительно которого выбрали точку, другой вносил в специальную тетрадь наблюдения и выкладки. Пока не спускали с цепи индукцию.

Развёрнутый план, то есть кто что хочет получить в итоге, им дали вскоре после консультации с губернатором.

— Казнь на Кадетском плацу подле Анненгофской рощи. Помост на площади, зрителей частью загнали на простор, частью оттеснили топтаться в лес, много кто взобрался на деревья, оттуда кидались шишками, вызывая раздражение в палаче и конвое, и мрачные мысли в охранных чинах. Впоследствии все до единой собраны и приобщены к материалам дела.

— Вы что же, считали, кто сколько раз бросил шишку? — перебил Лукиан Карлович, меняя очерёдность на рукояти.

— Нет, мы приобщили к делу всё, что осталось лежать на плацу.

— В таком случае я делаю вам замечание и прошу впредь выражаться более точно. Вы же не хотите, чтобы террор произошёл из-за неучтённого жёлудя?

— Я — точно нет.

— А между тем, по моим сведеньям, в 1688-м Славная революция случилась из-за неучтённой нити паутины длиною в полпальца. Взятие Бастилии в 1789-м — из-за того, что один умник не захотел обратить должного внимания на новый проросший гриб в караульне. В 1794-м Тадеуш Костюшко поднял восстание из-за пропавшей буквы, вообразите себе, из-за какой-то капли чернил, в Варшавской Конституции, а декабристы в 25-м году восстали потому, что Александр Муравьёв сглодал на ужин на одну крупицу картечи больше, нежели того требовали обстоятельства. Вам вообще известно, что символом инсургентов всего мира является согнутый ржавый гвоздь?

— Нет.

— В таком случае вам, разумеется, неизвестно, в чём его символический посыл.

— Неизвестно и этого.

— Бьём.

— Двое заговорщиков, как мы потом определили, арестовав всех свидетелей казни…

— Вы опять?

— Прошу прощения. Арестовав большинство свидетелей казни, мы, взяв и перевзяв, и тщательно записав, и переведя на французский и английский показания, установили, что двое заговорщиков затаились на площади, скрывая лица под капюшонами, и ещё двое в роще, готовя нападение на палача третьего. Соответственно всего их пять, добавим сбежавшего Вуковара и присоединившихся к ним переводчиков, тоже двоих. Стало быть, вся группа состоит из восьми лиц. Когда С.В. ожидал на помосте и распорядитель казни зачитывал приговор, двое в роще при помощи упорной силы одной из тамошних пихт запустили по воздуху своего человека на помост, где тот вывел из игры палача и распорядителя, нанеся им увечья, и освободил С.В. Вместе с ним и двумя сообщниками из толпы, прокладывавшими им дорогу, они бежали.

— Втроём бежать морально легче, лидер ты по натуре, не лидер, легче. Лапы не так хлещут, а в Москве они разнообразны, на бегу различаются хуже, смазываются и, ясное дело, в таком-то цвете, на таком мрачном и в то же время широком фоне меняются на обличья беглецов, — заметил на это Л.К.

— До того, как обнаружить у Кремля, вам известны их передвижения?

— Бежали в сторону Андроникова монастыря, возможно, там им оказали помощь в принятии квазипострига, это ещё расследуется. Они сошли на лёд при впадении Яузы, по речной дуге мимо набережных и глухих мест доехали до Никольского моста, там ступили на землю. Большой загадкой остаётся, где они получили полозья.

— Уж наверное не указом Петра доставлены из Тулы, — усмехнулся он себе под нос.

Отбросивши кирку и взявши лопату, поскольку накопилось осколков, он выгребал, продолжая дачу.

— От моста ушли в сторону Смоленской площади, там пропали.

— Откуда известно о том, что они сошли с реки у Никольского?

— От свидетеля. Водовоз Николай Растопчинский в то время очищал взятую из проруби воду от рыб и раков, видел появившихся со стороны храма Христа монахинь, в области Никольского моста те сошли на землю.

— Какое число он им даёт?

— Восемь не то семь.

— Вам не показалось это странным?

— Нет. Водовозы — такой народ, пекутся о своей воде, по сторонам не смотрят. Хорошо, что он вообще попытался их сосчитать.

— Нам необходим адрес.

— Имеется в подготовленных для вас письменных материалах.

— Что ещё в этих материалах?

— Копии допросов всех взятых нами свидетелей с плаца и из рощи, а так же свидетелей, видевших скользящих по реке монахинь.

Он покосился на Л.К., взял у него кирку, сунул агенту, передал отобранную у того лопату.

— Что вам известно о том, каким образом и в каком стиле С.В. намеревался соединить тексты?

— Нам известно, что он переводил сочинения Кэрролла и Верна на русский.

— Это и так понятно. Стиль и манера соединения? Важно знать, какого литературного масштаба его дарование, от этого многое зависит.

— От масштаба литературного дарования? — недоверчиво переспросил агент, немедленно получив в лоб гневную лекцию, где были упомянуты и прихотливо увязаны, — так путевые заметки Мэри Уолстонкрафт являлись толчком, подвигнувшим Чарльза Диккенса выступать с публичными чтениями, се, в свою очередь, подтолкнуло Михаила Хераскова к сочинению трагедии «Освобождённая Москва», — Вильгельм Ваккенродер, девятимесячная осада замка Монсегюр, Доротея Виманн, «Пикколомини» Шиллера, графы Шампани, рождение Барона Брамбеуса, «Дельфина» Жермены де Сталь, несостыковки в истории Марфы-посадницы, прочитанные наоборот имена Вильгельма Гауфа и трёх его двойников, расследование Ульриха Грубера относительно города Стратфорд-на-Эйвоне, Кетхен из Гейльбронна, дева озера, псевдоним «Леди», комары графа Толстого и центрифуга гениальности.

Выслушав, он испустил большой плюмаж пара, долгим взглядом посмотрел на не отрывавшегося от работы Л.К., у которого, к его чести, хватало ума не недооценивать масштаб литературного дарования, потом продолжил дачу. Сообщил, что С.В., вероятнее всего, намеревался совокупить сочинения по сюжетам, это являлось бы наихудшим вариантом. Скучающая купчиха Измайлова от безделья и праздности гуляет по густому лесу и проваливается в яму. Долгое время летит, размышляя, в том числе, и о земской ломке, о личности Александра II, о монархии и о крестьянах, и попадает в центр земли, там с ней стрясается много символических вещей, смесь придумок Верна и Кэрролла-Доджсона, переиначенных в политический контекст, воспринятых и истолкованных русской купчихой-современницей, поданных с соответствующим оттенком. Так поняли «литераторы» корпуса жандармов, основываясь на скудных данных, полученных от осведомителя, близкого к одному из переводчиков. Копии их пояснительных записок прилагались к материалам. Л.К., выбрасывавший сколы из ямы, в глубине, погрузился выше пояса, уже сделалось весьма тесно. До таких пределов почва пока не промёрзла, взяв ещё кирку, он спрыгнул на дно. Агент наверху складывал землю в кучу, но больше отлынивал. Фартуки были выпачканы чёрным, от варежек шёл пар и, растворяясь, впитывался их тулупами.

— Необходимо дать срочную телеграмму в Солькурск, — телеграф корпуса жандармов по политическому сыску работал интенсивнее всего в империи, все метались, перебивая собственные ориентировки напополам с императивами иными, как и кого брать, кажется, что этого уже не остановить.

Запрос ушёл в солькурскую библиотеку имени Иессеева — позитив Чертковской, при том что и та не адское место, а всего лишь имела стратегию под книжное дело. Всё для людей, никого не преследуют, не набрасывают пенни, чтобы выйти с иском через двадцать пять лет на гербовом бланке, где сорок человек стоят кто в чём и смотрят пронзительно. Попавшие в трудную ситуацию дворяне и только выходящие из затяжной зимы крестьяне. Должности напополам с людьми желают добра, смотрители фондов дуют на чай в пиалах и отхлёбывают, развозчики книг на свадьбах подрабатывают гармонистами почти задаром. Там Москва, здесь Солькурск, не надо заострять внимание, где душа и какие есть, а какие признаны виды побратимства, Юсуп Маркович — филантроп, рубивший саблей мизантропов, за кого те и принимали его в тот момент. Пара судьбоносных встреч одна за другой, на пятаке среди зимнего леса, и человек перерождается на грани переустройства ума с патологиями, но, чёрт побери, романтизированными.

В беседе с агентом было упомянуто имя Изамбарда в контексте возможного помощника или организатора бегства. На вопрос, кто таков, он ответил, что это сумасшедший фартовый из выколотой окрестности, проворачивающий самые бьющие по пониманию дела и достигающий самых неожиданных результатов. В кладбищенской конторе, взглянув через увеличительное стекло, убранное в деревянный каркас с хитрой рукоятью, из неё при надобности вынимались стилет и напильник, на одну из приложенных к документам, предназначенным для сыщиков, шишек, он дал понять, что им был тот из заговорщиков, кого швырнули деревом на помост.

Поскольку здесь мало кто ходил к реке и обратно, они просто ради смеха сочли цепочку следов, присыпанную снегом, принадлежавшей беглым. Градус направления носка последнего следа на склоне перед проезжей частью внёс соответствующие коррективы. Он нашёл в снегу кусок шнурка, присел на обметённую скамейку, изучая тот под лупой. Тем временем Л. пошёл по близлежащим домам. Вопрос не всегда удавалось произнести, люди оказывались либо нетерпимы, либо с большой, сугубо внутренней припиздью, сохраняя, однако, божеский вид. Москвичи и петербуржцы в особенности, у них, по собственному суждению, забот полон рот, да и никто не увязывал каток и монашек с политической подоплёкой этого дела.

Приват-доцент из нумера 12 по Зубовскому бульвару сказал, что судебный прецедент не идёт ни в какое сравнение с прецедентом алхимическим и равнять уездные и губернские земства — равнозначно синонимичности свадьбы Филиппа Красивого с Хуаной Безумной и жирондистов, вы бы ещё назвали «Бешеных» одной из самых радикальных партий. В другом доме, за нумером 8, явный анархист ответил, что в монастыре А. есть тайный подземный каток, и им нет нужды собирать на сие какие-либо копейки, разве что с целью вразумления гугенотства, чьи представители по сию пору держат в осаде Салуццо, где у настоятеля А. свои интересы, и предназначенные ему в услужение девушки не могут выехать в Москву уже который день как. В доме на углу Остоженки с неизвестным числом какой-то студент, по виду только что оторвавшийся от оргии с использованием капсюлей, тростей, уайтчепельских проституток, пироглицерина, кокаина, рубленых гвоздей, нарядов императрицы и фрейлин, щипцов и двух похищенных наложниц Каирского патриарха, знающих приёмы любви пальцами ног (Л.К., осмотрев студента, мог бы выдвинуть ещё дюжину подробностей, но он изучал шнурок на скамейке), сказал, что, прежде чем задавать такие вопросы, да ещё и строить из себя властелина мира перед незнакомым человеком, образованным нисколько не меньше, следовало хотя бы попытаться убрать с себя следы произведенного недавно коптского обряда. Лукиан Карлович, невольно отряхнув шубу на груди, ответил, что, когда открываешь неизвестно кому, неплохо бы снять с уда клеть или хоть укрыть её халатом, на что тот пренаглым образом захлопнул дверь. Сделав пометку в блокноте, он отправился посетить несколько крылец в той стороне, где оставил Л.К. Во флигеле в глубине сада обширного владения его встретил странный человек с лицом, выпачканным сажей, и сколотыми ногтями на руках, которые он пытался прятать. Заметив у стены три молочных бидона и ожидая увидеть молочника, он опешил и запнулся с ясным изложением своего обстоятельства, в то время как тот сам обрушил на него тираду, куда по большей части включил высказывания касательно определённых лечебниц. По едва уловимым подёргиваниям лицевых мышц он понял, что его сочли репортёром, на чём решил сыграть. Сделал вид, будто записывает в кожаную книгу, из которой при надобности выдвигался ящик с кастетом и чернильница, после, подготовившись, задал вопрос о монахинях, монастыре А. и сборах на коммерческий каток. Молочник вышел на снег босыми ногами, взял в руки два бидона, громко ударил их друг о друга.

— Вот вам Андрониковский монастырь. — Ударил дважды. — Вот вам каток. — Четырежды. — Вот вам некоммерческие сборы. Вот вам монашки.

Бросил бидоны и заперся во флигеле уже безвозвратно. Записав его на очень плохое место в иерархии подозреваемых, он хотел было постучаться в особняк, но решил сначала обсудить кое-что с Л.К. Тот сидел на прежнем месте, отрешённо вертя шнурок. Когда подошёл, дал понять, что знает, куда канули монашки, и, прошагав несколько времени, распахнул калитку к тому самому соцветью флигелей и башен в глубине сада. Обдумывая дальнейшие шаги расследования, они решили справиться, не приходил ли ответ из Солькурска, и оказалось, что был. Не в виде телеграммы, его привёз жандармский курьер, преодолевший без малого пятьсот вёрст за две ночи и день.

Антиквар тяжело дышал, иногда отхаркивался и кашлял. Возня наверху принимала всё более устрашающие обороты. Со злостью он пронзил их взглядом, но предпочёл предотвращение краха треста немедленному возмездию, и поскакал по лестнице наверх. Прихватив попавшееся под руку, они тут же сбежали, поглубже уйдя в туман и подворотни. Это оказались лишь клочок сена и свёрнутый в трубку кусок пергамента. С большим усилием А. развернула его, все трое склонились над содержимым, соприкасаясь платками. Разочарованно вздохнув, бросили сопротивляться уже трясущимися руками, пергамент скатался в мгновение ока — настоящие мушкетёрки, что вполне жизнеспособно, ведь вступались же они друг за друга и притом яростно, когда полиамория их почти подыхала, несмотря ни на какие сугубо хитрованские страсти, а это сплошь и рядом суррогат отношения, недостаточно универсальная связь в чёрт знает каких, меняющихся что ни день условиях. Вряд ли они принимали за родителя первый увиденный объект (как многие родившиеся здесь), способный к движению, так же под сомнением мимолётный контакт, ведущий к чему-либо, толерантность и стыд, которым практически неоткуда было взяться в местных уроженцах. Дело, видимо, в некой инстинктивной склонности скользить в тумане, бок о бок, это не общий интерес, а простая совпавшая предрасположенность, скрепившая батолит.

Альмандина скрылась из виду, сделав два шага в бок; убедившись, что вокруг никого, нырнула в переулок, пошла всё быстрее, повторяя путь их побега. Он открыл сам, уже успев снять шляпу и сюртук и облачиться в засаленный шлафрок с кистями.

Туман с площади буквально бил в лицо, от жара на рынке почти не осталось снега. Под навесами, с быстро остывающими мисками в руках, собралась иная публика. Бедные студенты, низкочинцы, семинаристы и «бывшие». С вокзалов и пересыльных станций стекались прежние крепостные, толпились, ожидая прихода подрядчиков и субподрядчиков. Вокруг стояли двух- и трёхэтажные шелтеры, кишевшие перетекавшими друг в друга семьями, в плотном соотношении, дремавшими на собственных лохмотьях. В тумане сновали люди с бородами в картузах, безутешные мечтатели и распространители милых сугубо им слабостей, бескрылые архангелы зла, умевшие доставать из воздуха огненную спицу, хранители меди и тайны тумана, торговцы секретами конца общественного порядка, источники неизъяснимого зова, на который прочие вынуждены давать ответ, менестрели, своими сагами предвосхищавшие жалобы на собственное неподчинение, марксисты, не способные проглядывать тексты, воссоздававшие мгновенную цепь событий и запутывавшие её за собой, адепты маленьких комнат, пастухи клопов, крестоносцы без исподнего, во всякое время мёрзнущие от холода доспехов, взятые из областей насилия наблюдатели, жерди огородных пугал, цепляющие плечами, рассчитывающие хорошо подкормиться и прильнуть к вечности, безмолвные жертвы простоты, герои пьес, не требующие платы за своё время и похищение образа, молодые и старые солдаты в борьбе со сжиравшим изнутри пламенем, неровные сферы ночных побегов, причуды истории, придумавшие стрелять в живот и бить по темени, эсперантисты, радетели свечного сала, призраки среди призраков, намеревающиеся жить вечно, при взгляде на себя они умели превращаться в тени и пропадать в крытых галереях на каменных столбах, многие по необходимости заменяли те и на своих плечах несли навесы и настилы, по которым тени, имевшие бóльшую надобность, посещали женщин и заведения, укладывались спать и забывались.

Скользящим шагом она возникла сразу на Яузском бульваре. Среди приличных домов здесь приткнулся и особнячок Семёна Дёмина, сына Кузьмы, внука Варлаама, правнука Мефодия, праправнука Ории. Монахия влетела в калитку, взошла на крыльцо и постучала в бронзовую перемычку с заклёпками, три таких пересекали деревянную дверь. Ей открыла дальняя родственница хозяев из противоположной линии семейства, которая оканчивалась Иессеевыми и Неубау.

— Это мне?

— Опять риторика.

— Это точно он?

— Думаю, да. Тяжело раскручивается и пуст.

— Хорошо, можешь войти.

Она скользнула в дом, гувернантка быстро затворила дверь. Это была высокая надменная женщина с тяжёлыми веками и складками у рта, убранными в строгий пучок прядями и безупречной осанкой, воротник глухой, как пять минут перед рассветом. Герардина знала, что Вестфалия знала, что Монахия знала, что Герардина знала, что знала Вестфалия, и знала, что Альмандина знала о том, что Герардина знала о том, что знала Вестфалия.

— Готов ли мой чай?

Она поморщилась, не вынося обращённых к ней вопросов, но всё же поманила в кухню. Дала отвар, с брезгливостью посмотрела, насколько жадно она расправилась с ним.

— Энисен элс?

— Третье.

Взяв сшивку листов, она кивнула, через переднюю удалилась. Дверь вошла в короб за её спиной, М. сбежала по ступеням крыльца, нагнулась, стала шарить под ним и извлекла на свет длинный отрезок собачьей цепи в ржавых потёках из тонких звеньев, с ним вышла на бульвар и быстро зашагала в сторону Проломной заставы.

Зодиак бил условным стуком, замысловатым, на чувствовании ухода с цезур.

— Два назад. Один виснет на перилах, другой ложится на спину. Лежащий прячет руки под себя, висящий ноги к животу. Оба к двери. Снять портки и спиной ко мне.

Сзади послышался приглушённый лязг, длившийся чуть не половину минуты, дверь отошла ровно настолько, чтобы вышло протиснуться боком. Внутри царил полумрак, воняло немытым телом и водкой. Смутно угадывавшаяся в темноте фигура безразлично повела их по узкому проходу. В конторе оказалось малость посветлее. Здесь имелись стол, стул и узкий деревянный диван. Хозяин запер дверь на тяжёлую задвижку. Один налётчик взял у другого мешок и наволочку с награбленным, швырнул на стол.

— Куклим четырёхугольной губернии.

— Ты по-свойски кумекай, по-свойски, — ответил он.

— Же.

— Мы из твоей одноходки в палочную академию не поедем.

— Шаби.

— Шайтан на гайтан.

— Ты тут облака не шемонь.

— Вчера шестнадцать говорил?

— Аржан хоть есть?

— Не надо искать кобылу у татарина.

— Ты зайчика-то приукоси.

— Звёздами стекло вчера усыпал?

— Ан-деш.

— Жармасс.

— Ан-деш.

— Жармасс.

— Жирмашник добавлю.

— Жирмас-беш.

— Не такой я жирный.

— Дай манн понырдать.

— Иван с волгой.

Пани Моника со всё возрастающим интересом прислушивался.

— Иван тоскун замучил.

— Мандиковать не надо.

— Да хуй там.

— Марлик дам.

— Марлик-дивера.

— Марлик-трефелка.

— Марлик-вондера.

— Марлик-стремница.

— Марлик-сизюм.

— Марлик-киссер марухе на масемат.

— Ты запоронный что ль?

— Ты паханин или паяльник? — он выхватил тяжёлый подсвечник, вдавил в стол рядом с распираемым изнутри мешком.

Сбывать слам — всё равно что закладывать душу, сложно, с обеих сторон учитывалось слишком многое, чтобы это могло хоть как-то совпасть, оттого-то потом, рано или поздно разошедшись, оба находили, за что друг другу отомстить, но почти никогда не делали этого.

— Работнички-то уже не те.

— В райзен вчера пускался?

— Ну ты и патока.

— Сейчас цикорий сделаю.

— Циферблат мне твой знаком.

— Это цынтовой у тебя? — он кивнул на Пани Монику.

— Ша тебе цынтовой, я фаленги ломзаю, — с презрением бросил он.

— Чёрный месяц есть? — спросил Зодиак.

— Щёголя боишься? — помог наседать Пани Моника.

— Хавира заначена.

— Я его сейчас так припомажу, что он со смеха закатится, — Зодиаку.

— Яро, яманщик, яро.

По всему было видно, что мужик это ушлый, они решили сменить тактику.

— Юман юманистый.

— Обратником не грози.

— Выстульник пропащий уже, отдавай не отдавай, карета мнится, зловон стучит, высмотрел гажий пасынок, перебил и вытурил, чёрт пустоголовый, не стал делаться, а сделался.

Как бы походя он откинул край наволочки, бросил короткий взгляд. Достал из-за пазухи пять голландских дукатов. Зодиак взял, бросив что-то неразборчивое, пошёл отодвигать засов. Сламщик пронзительно взвизгнул и метнулся к нему. Вернул на место, потом сам отодвинул и выпустил их.

Деньги поделили поровну, половину заначив. Если возникнет какая-либо нужда, вызволить товарища из арестного дома, забарабанить академию, утечь из города, исполнить зов забугорных палестин, раздать сламду, откупиться от индукции, вытянуть мокрицын хвост, чтоб хрусты были. Вышло по шесть рублей, один остался не делёным.

В конфекцион они вошли со значением, намереваясь не торговаться и чванливо примерять. Приказчик с перекинутой через плечо тряпичной саженью, которой он превосходно умел душить, сперва отнёсся с недоверием, потом со страхом, угадав по приставшему запаху сырости Хитровку, однако сдержал себя, ожидая, что последует дальше, а к уходу почти успокоился. Полтергейст взял соломенное канотье, остальные по котелку из фетра. Сюртуки, штаны, какие по росту, сорочки чтоб немаркие и штиблеты. Старые полушубки и тулупы решили до времени оставить здесь, пользуясь тем, что погода установилась не морозная. Выйдя на улицу, они сначала не узнали друг друга и стали расходиться в разные места, где могли ждать товарищи, но самый зоркий Пани Моника умудрился всё же узнать своих и объясниться. Собравшись, они поняли, что соваться в вертепы окрестности ныне не с руки и будет возмущение. Им дорога в приличный кабак, с музыкой и певичками. Я. так разошёлся, что нанял извозчика (на лишний рубль), велел катить в хорошее место, где к людям с деньгой питают правильную ксенофобию. Извозчик почтительно кивнул и привёз на Тверской бульвар в новомодный шалман Патрикеева — те же половые в мадаполамовых фартуках, а то и голландского полотна, в шёлковых поясах с заткнутыми лопаточниками для марок, выдававшихся из кассы в количестве, обыкновенно, двадцати пяти рублей. Ресторан Патрикеева для пацанов из окрестности был слишком заковыристый, вроде «Каторги», только без смерти, но, нафорсившись перед извозчиком, идти на попятную и не входить в высокие створы стало уже невозможно — детская эмоция, и не пахнувшая практичностью, которая, казалось бы, выковывалась в такого рода судьбах.

Войдя в залу, они оробели. Над головой висела громадная хрустальная дура, столы и стулья под лаком, с мягкой обивкой, на такой никогда не сиживали, кроме Пани Моники, чей отец имел средства, однако был странноват, и Полтергейста, по иным причинам личного свойства. Подплыл седобородый половой, одарив недобрым взглядом, но всё же клацнув лёгким поклоном, предлагая проследовать за собой.

— Когда выбрать изволите, кликните, — оставляя на столе кожаную книгу.

Меж тем не все столы оказались свободны. За одним сидела чинная пара бугров. Кроме них в зале обедали двое господ разного возраста, вроде отца и сына. Предположительный отец имел строгое лицо, с бакенбардами и подусниками, во всякое время старался посильнее нахмурить линию бровей, что ему не мил антрекот, не мило шампанское, а более всего не мила соль из солонки, которой он часто тряс. Предположительный сын выглядел безразличным, молча писал или рисовал в кожаном гроссбухе, откуда, как заметил сидевший к ним лицом Пани Моника, выпал было свинцовый кастет, но сын ловко подхватил его в воздухе.

Выяснилось отсутствие прихоти и привычки что-либо выбирать в заведениях подобного рода. Если бряешь в обыкновенном трактире, ставят тарелку щей, на второе два калёных яйца и чашку чаю. Ещё и этот том, обёрнутый в кожу с тиснением. Открыть первым сообразил Зодиак. Все привстали со своих мест, приникли и одобрительно зачмокали и засвистели, никому ни за кого не было стыдно, только паре гостей за их государство. Они воззрились на картины в манере chiaroscuro де Латура, где воочию имелось подаваемое. Целый поросёнок на блюде, с кашей, хреном и овощам, разные рыбьи закуски, стерлядь, белуга, осётр, налим, сазан, сом, судак, всё под соусами, маслами и с начинками. Подле каждой записи обрисовывающие главы, которые понимали только Пани Моника и Полтергейст, каждый несколько по-своему. Заставили зачитывать слова против особенно приглянувшихся, и он, немного смущаясь, взяв источник в обе руки, сообщал:

— Селянка из почек по-байдаковски, суп раковый, икра чёрная ачуевская паюсная, каплун жареный, крем из виноградного вина, бланманже из сливок с миндалём.

Выбирали долго, полагая, что тем набивают себе цену. Вышколенный половой утомился ждать, три раза высовывал нос из кухни. Наконец махнули ему. Он всё записал и сказал, что обождать придётся, пока сготовится. Зодиак велел пока нести водку с кислыми яблоками. Он бы успел и раньше, однако в зал вошли новые лица, пришлось и им сбацать церемонию. Первой следовала высокая надменная жаба с горжеткой из лисы, следом три фри, одна одета прилично, другие так себе. Без протекции каланчи к Патрикееву их могли бы и не пустить. Жаба приходилась Пани Монике двоюродной прабабкой, человек с хмурым лицом — тоже родственником, но чрезвычайно дальним, фифе в платье — троюродным дядей, соответственно, кем-то и их патронессе. Если кто-то из означенных сторон что-либо и проведал об этой семейной встрече — может, он на неё и шёл — то не подал виду. В сопровождении полового они скрылись в соседней келье сидеть через кулису с налётчиками.

После домино он отправлял сгустки водки в пространство с той же точностью, с какой ставил двумя пальцами. П. пил впервые и закашлялся, из глаз брызнули слёзы, розовые ланита зарделись сильнее, а он уже подсовывал яблоко забить букет; полегчало, он разлил по второй, половой отобрал заказ за соседним столом, заскользил в кухню, откуда вскоре принёс кашу. Произошло объяснение, как пользоваться вилкой, зачем к каше нож, проверка относительности приборов к драгоценному и полудрагоценному, ещё порция, заказ второго графина. Гораздо интересней было наблюдать макли отца и сына, бугры уже давно следили за ними, тогда отвлеклись и они; выступал молодой, избрав зрителем исключительно своего компаньона; он оттянул к низу мочку левого уха, пальцами правой изобразив ножницы, символически отсёк. Спутник нахмурился, посмотрел к себе в тарелку. Он сгрёб рукой месиво из отставленной селёдочницы и швырнул в грудь предполагаемого отца, тот в задумчивости почесал подусник и ещё сильнее нахмурил брови. Демонстрация не была завершена, он вспрыгнул на стол и протёр отворотом белой крахмальной скатерти гамаши, отец посмурнел пуще прежнего.

— Половой!

Заподозривши в зале неладное, тот и так уже спешил. Он остался на столе.

— У меня есть сведенья, что нам здесь подали ненастоящую еду.

Он забулькал, закудахтал, смысл восклицаний сводился к: «как, вашародь, ненастоящую?».

— Позвать сюда повара!

Половой побледнел и со всех ног кинулся в кухню.

— Не шутил бы ты здесь, Лука.

— Читай нотации своему Сенечке, — зло бросил он, посматривая в сторону кухни.

Одна из фиф при этих словах вскочила, длинной рукой она взяла её за плечо и сильным движением возвратила на место. Там уже спешил половой в сопровождении повара грузина.

— В чём дело?

— Взгляните на вашу люстру.

Вся зала — содомиты, шайка, девушки и их надзирательница — сместила взгляды.

— И что?

— Даже мне понятно, а моему другу тем более, что она сделана на Дятьковском заводе в пятьдесят девятом году.

— Как вы можете такое говорить? — возмутился половой, а повар неодобрительно зацокал.

— Что? Вы смеете сомневаться? — в гневе проревел Лука. — Зовите хозяина.

Послали извозчика, через полчаса или около того он привёз старшего сына Патрикеева.

— Когда сделана эта люстра?

Он вынул из саквояжа толстую купеческую тетрадь, пролистав несколько раз, сказал, в пятьдесят девятом году в городе Дятьково Брянского уезда, сразу доставлена к ним по особому заказу.

— И что с того? — нагло поинтересовался половой.

— А то, что в том году на заводе в хрусталь вбросили слишком много оксида свинца. — Она надменно усмехнулась. — Вследствие чего все изделия того года обладают повышенным показателем преломления и необычайной дисперсией.

Никто не решился узнать, что из этого. В таком случае он счёл объяснение исчерпывающим.

— Мы не станем платить за ненастоящую еду. И радуйтесь, что сами не идём против вас с иском.

— Уважаемый, — сверяясь со своей глыбой, — извольте объяснить связь, лично мне она не ясна.

— Извольте. Взгляните на мой антрекот. — Он подошёл и посмотрел. — Видите, какие прожилки выдаёт дисперсия?

Большинство из присутствующих, которые не могли наблюдать содержимого, всмотрелись в его лицо. Оно пока не выдало никаких чувств и решений, но тут половой спрятал лицо в ладони, а повар, прокричав что-то на своём языке, выбежал прочь из залы. Хозяин признал поражение и принёс глубочайшие извинения. Они высокомерно удалились.

— Слышь, Патрикей. Это что же, у нас тоже брялка не настоящая?

— Простите?

— Я говорю, нас тоже парашей потчуешь?

— О, нет. Настоящая причина виденной вами сцены кроется в том, что у тех господ ненастоящие рты. Вот, смотрите.

Он обошёл все столы и рукой отведал из всех блюд, какие были наполнены.

— Ну так и эти жрали.

— Сегодняшний ужин всем за счёт заведения, — громко бросил он и вышел.

— Ну вот так-то лучше.

— Половой!

Тот нехотя высунулся из кухни.

— Ещё водки, яблок и этих ваших рыбьих вывертов давай, слыхал, что твой бугор сказал?

Корреспондент сообщал, что запрошенная книжная манипуляция — совсем не новый приём, пусть и малоизвестный, хотя один из случаев принуждения реальности к своим целям посредством текста известен очень хорошо и связан с сочинениями лингвистов Якоба и Вильгельма Гримм. Следует заметить, что описанный способ соединения разных в одно нетипичен для самого принципа манипуляции, однако, видимо, в каждом отдельно взятом случае измысливается нечто новое, потому подобная «коллятералия» вполне имеет право на существование; что касается случая братьев, то при тщательном изучении его обнаруживается заговор, среди участников которого Клеменс Брентано, Ахим фон Арним, оба представители гейдельбергского романтизма, Беттина фон Арним, жена второго, сестра первого, писательница в жанре романтизма, на сей раз не столь точно обличённого, а также загадочная Доротея Виманн, роль её во всей истории до конца не ясна, дело в том, что она вступила в заговор за три года до того, как её нашли братья и она сдала им около восьмидесяти сюжетов, сюжетов, прикиньте сами! в деревне Ренгерсхаузен, что вскоре стала частью города Баунаталь, отец Доротеи держал трактир, а она помогала по хозяйству и слушала истории, которые выдавались останавливавшимися у них странниками, этот трактир в германской глухомани — особенное место, природа и история, кажется, там не работали вовсе, а нам предлагается осознать итог, через деревню проезжало столько знатоков фольклора, французского и немецкого, что служанка выучила разных баек едва ли не на целое собрание сочинений, это если затягивать перипетию, каким образом Доротею отыскали братья, остаётся тайной, возможно по… хотя мы-то с вами знаем, что такое случайность. Вильгельм Гримм в 1809-м году вместе с Клеменсом Брентано и Ахимом фон Арнимом снимали на троих одну квартиру в Берлине, через год Брентано попросил братьев прислать собранные ими сюжеты, у тех не было оснований отказать, штабель отправился Брентано и его клубу заговорщиков в лице сестры и зятя, впоследствии к ним присоединилась Доротея, что и кажется самым странным, поскольку через три года она начнёт сотрудничать непосредственно с братьями. Один из людей, изучавший заговор, кстати сказать, отчего-то он очень популярен именно здесь, считает, что Виманн сама устроила всё так, быть может, с помощью членов заговора, чтобы братья нашли её, каким-то образом, очевидно, не без чьей-то помощи, она знала куда больше о фольклоре, — мол, тот даже может оказывать, как по мне, так точно труднопрогнозируемое действие, — нежели сообщала кому бы то ни было. Клеменса Брентано поставили в известность, что издание и распространение первого сборника вызовет в человеческой среде волнения (в худшем смысле этого слова) и приведёт к неким скверным, необратимым последствиям; те материалы, присланные ему братьями, не найдены по сию пору, то есть Брентано счёл — он сделал всё, что смог. Виманн умерла в 1815-м, через два года после того, как её повстречали лингвисты, впрочем, ройте сами, ожидающий справки жандарм весьма неучтив.

Мясницкая часть, нынешний поставщик улик в это дело, являлась и столпом, и клоакой, как всё подобного рода в империи. Пристав в сепаратных делах видел потолок своих полномочий, в то же время, тот вряд ли был доступен у капризной вязи, улетевшей при назначении вперёд, оставив хвост, чтобы видеть, то есть растянувшейся, радужной, из подобострастия, уважения, учёта при планировании, оглядки на способности. Слишком уж сложен участок, зубодробителен, мрачен, даже неуловим, всё чаще не распознаётся. А у тех ребят, противников, порядок едва ли не больший, чем в полиции, они под видом сбора махорки пытаются захватить мир. Всё на отношениях, у кого-то слово больше честное, у кого-то больше красивое, внутреннее сношение строится на подобном ожидании от ближнего и степени точности. У служак из части всё то же, только они ещё как огня боялись присказки пристава: «в городовые разжалую».

Подле части, как и обыкновенно, топтались извозчики, пришедшие вызволять сорванные с их транспортных средств номера, над их группировкой висел густой пар. Напротив входа в дом графа Остермана дымил седоусый вахтенный, с верхнего яруса каланчи тоже шёл дымок. Он вышел без шинели, сыщиков прожигал безлюбезностью, но вопрошать, по какой надобности свершается визит, не стал — Лукиан Карлович умел лишать свой выстрел расположения куда натуральней.

Пешком, скрипя высокими валенками по парны´м слоям, подняв воротник овчинного полушубка с пристёгивающимся на пуговицы мехом, он стал пробираться в сторону Москворецкой набережной, шёл по ней, по Москворецкому мосту на другую сторону, к Софийской набережной, по Каменному, мимо храма Христа по Остоженке к Зубовскому бульвару, там Л. понял, куда тот метит, пробежав по Пречистенке, оказался у цели раньше, затаился. Напротив ворот стояли пошевни с закутанным во всё извозчиком на облучке, напоминавшим афишную тумбу. Он появился вскоре, упал на укрытое полицейскими и брандмейстерскими одеялами сидение, всё равно нахохлился. Л. обругал брата, отметив, что замерзает скорее обыкновенного, ещё раз обругал, когда тот укрыл ноги в валенках одним из одеял и выпил из фляги. Несколько раз он засыпал, перешучивался с извозчиком, тот не слишком понимал остроты, но похохатывал из подобострастной солидарности, пять раз являлись агенты, передавали записи, шептали на ухо, один проник за столб, по соседству с ним, и долгое время целился из некоего ударно-кремниевого механизма, так и не выстрелив, другой, воспользовавшись помощью с трудом покинувшего козлы бравого служаки, растянул свиток длиною в семь шагов, он включил механический фонарь, водя жёлтым кругом по буквам; под утро из флигеля выбрел допрошенный ранее молодчик, держа в одной руке два пустых бидона с улицы, в другой — полный из квартиры, остановившись, поклонившись, донёс нечто в ухо, от нашёптываний должна была повиснуть сосулька, по крайней мере, лапша, он подозревал, что поныл и на его визит, потом отбросил крышку, извлечённой из-за пазухи деревянной кассой дал напиться, после чего побрёл в сторону Зубовской площади. В восемь сорок, как только рассвело, швырнул извозчику в спину варежку, тот начал поднимать руки с вожжами.

Мороз трещал, московские окна, в которые не была вставлена слюда, бычий пузырь, мозаика или стекло, затягивало льдом, водовозы всю ночь дышали на свои глыбы, грелись подле печей, поёживаясь от зябких поползновений, вывешенное сушиться бельё, возносившееся ветром, застывало параллельно земле, иногда остриём в небо, с высоты четвёртого яруса главной церкви монастыря, где помещалась колокольня, прекрасным образом озиралась вся Москва, мало где выше четвёртого этажа, лишь разбавляли гладь крыш частые шпили церквей. Достигнув стены, он достал из-за пазухи верёвочные сходни с крюками, и вскоре его не стало, Л.К. внёс пометку о необходимости вкроить такие в цилиндр или в плащ; прогуливался кругом, ища удобного места, вскоре остановившись подле растущего вкось дубка, сняв варежки, сцепился с мёрзлой корой, подтянулся к первой, к другой, внутренние петли предплечий вытянулись; когда он наклонился, схватившись за бойницу, свинец в варежках глухо ударил по белёной перегородке. Некоторое время он висел снаружи, огромным усилием воли перевалил через забор, упал в сугроб, с лица сорвалась капля жира и проплавила снег. По левую руку шли соединённые со стеной возведения жилого толка, впереди две церкви, справа духовное училище, за тем трапезная и усыпальница. Он уже подозревал в настоятеле некоторый малообъяснимый порыв, как бы духовный, был настороже, похоже, что некто затаился в хитросплетениях каменных кокошников и сейчас наблюдал за ним. Сперва он полз, потом побежал, низко склоняясь, остановился подле угла, вжался спиной, быстрым движением кинул взгляд. В конце проулка из земли восходил свод подземелья, помимо этого успел заметить рослого монаха в распахнутом тулупе, верёвка стягивала рясу на шаре живота, несомненно, агент спустился, сообразен вывод, что монах пропустил; погружаясь в обстоятельства дела, Л.К. ещё дважды всовывался в переулок, думая разыграть комедию, преподнеся себя настоящим, уличив в нерадивости, вместе уйти в подземелья для поисков и затеряться, не дожидаясь разъясняющей сцены, но всегда помня, что это именно комедия. Кто-то следил за ним из закомара, но это ничего. Возможно, следовало попытаться вступить в схватку, оглушить рукавицей, на психологическом уровне люди относились к ним без должной опаски. Жир на лице сиял, как пот, он выскочил из-за поворота, не столь скорым шагом, не желая создать отклика, что на него намереваются напасть, стал приближаться.

Словно это картина Джона Мартина. Посередине, зажатая скалами, течёт река с барашками пены, слева вдалеке высится замок, из башни вьётся дым. Вдоль реки идёт узкая дорога, по которой они несут гроб длиной около двадцати шагов и несколько шире обыкновенного. Он покачивается на плечах, и крышка опасно подскакивает, неизменно, впрочем, вставая на место. Справа на скале сидит филид и периодически пропевает несколько строк из баллады.

ФФ1:

КХ1 (глядя на дно пропасти): Далеко ли до Нюрн… нюрн… нюрн?..

ДВ1: Вы с каких позиций интересуетесь?

МАШ1: Чёрт знает сколько.

Каково же ей? Wirklich das Gefühl, импульс, будто только что проснулась, у неё и в бодрствовании, и кроме неудобств всех свойств, бессвойственных тоже, разбитых на потоки, но не названных пока никем, тоже. Шлёт письма во все места, потом вынуждена торчать по указанному обратному, ждать, объясняя это орде корреспондентов и сопровождая далеко идущими резонами, столь экзотичными, что там даже вырубка ста акров бразильской сельвы не для полигона и не для принятия партий чего-либо с орбиты, но ответа не приходит, хотя все почтовые системы лояльны. Schamhaar добавилось седых волос, что отслеживается, и, кроме того, есть градиент некоторых внутренних процессов, не может позволить себе умереть, не достигнув намеченного и до прилёта метеорита, а он ещё чёрт знает где, оставляет небесные объекты с носом, продлевая карамболь. Расширение Вселенной, ну или Небольшой взрыв, будто чувствует, как сильно его ждут. Всё уже перепробовав, она садится у окна в стене, которую возвели для неё лично, такую же, как для учений брандмейстерских команд, табурет проваливается задними ножками в землю, может, лавка нужна… думает, сама же вскидывается, ибо подобные мысли давно не приходили в голову. Она знает, он чудовище, тем изворотливее, а значит, крепче их связь, как бы там ни было, что остаётся сказать бабушке, которая должна стоять горой, жаль, что у них этот вид защиты — оправдания, низковатая риторика. Сперва обдумывает, как это озвучить, никто ведь ещё и не подозревает… собирается с силами, ломает и тогда уже кричит, а выходит, что, видимо, взывает, силясь этим изменить неизбежное… его судьбу… — мальчик это не со зла…

ФфГ1: Кто бы ни был, должно воздать ему последние почести.

ДМ1: Кстати говоря, уместно бы знать, кого это нам всучили.

ГО1: Наконец-то есть шанс прожить хоть что-то до дна.

ДМ1: Я не просил констатаций.

ГО1: До самого оцинкованного дна.

ХГ1: Кстати говоря, отчего бы это до самого дна? Кто вообще вправе меня принуждать?

ФШ1: Совесть, всё-таки друга хоронишь.

ХГ1 (задумчиво): Да, друга.

ДМ1: Ну лично у меня одни коллеги.

ФБ1: Ладно всё это, знать бы, где могила.

ЛГ1: И не нам ли её рыть.

ФФ:

АФ1: Вам не кажется, что он движется вместе с нами?

ФПБ1: Да нет, вроде сидит на одном месте.

ГфЗ1 (обращаясь к ГО1): Много думав, я только что понял… Я, да и вы тоже — как раз те субчики из учения про поле и ягоды в нём (машет головой влево и назад, однако в обеих сторонах идёт слишком много человек, чтоб было понятно на кого он указывает, а обличить более точно не может, потому что руки заняты). Помоги нам… (он бросает гроб и делает шаг в сторону к отвесной скале. Ещё некоторое время ГО1 идёт вместе со всеми, после чего тоже бросает и оказывается на самом краю пропасти, на дне которой река. Теряет равновесие и балансирует, проходящая мимо Шикльгрубер толкает его ногой в бок, и он летит в бездну). Что ты наделала, старуха? (На его крик никто не обращает внимания, и он вынужден ждать, пока мимо пройдёт оставшаяся часть процессии).

КВ1: Пам-пам, пам-пам, Христос воскрес.

КВ2: Кто?

КВ1: Будто сама не знаешь, хватит закрывать глаза на всё вокруг.

КВ2: Даже перед сном?

КВ1: Бред, какой бред.

КВ2: Обед? Какой обед?

Это тот самый случай, когда наличествует взаимосвязь надругательства и укрепления. Жар в отсутствие самого слабого типа фундаментальных взаимодействий. Симпатизант сегодня во хмелю и настроен игриво, ежесекундно воплощается с разных сторон, уже в ней, каждая фрикция — деформация пространства-времени, и это у неё в светёлке. Предметы — черпак, гребень, зеркало, его осколки, бадья, странные фигуры из колодезной воды, банный веник, вышитые птицами прихватки, срачица, семь нижних юбок, мутовка, кочерга, печная заслонка и чапельник, — взлетают и падают при каждом его движении. Кажется, что вся Иордань дрожит, а её муж обливается потом у себя в башне и ставит пункты, как на ней отыграется. Пенис подогнан под неё, может, съёмный, хотя он жарко шепчет ей, что любит, она не знает, стоит ли ему верить, это выглядит странно, вопреки геометрии, но надо знать его возможности, интрамаммарно, с давлением на предстательную железу, то бусы, то топорище, то сосулька из кокаиновой воды, крутя гравитационный потенциал, он может быть везде сразу и ещё менять перед ней столь сакральные, по крайней мере, по силе воздействия, картины; отдаваться ему не смысл жизни, не зависимость, не жажда подчинённого положения; это новая теогония, которую она пропускает через себя, с той лишь разницей, что это её не убивает.

КВ1: Забыл чемодан с образцами. (Бросает и, прижавшись к скале, ожидает, пока все пройдут, пристраивается за процессией, но нести не помогает).

МАШ1: Что, опять довела сына?

Ксения тоже бросает.

НГ1: Здесь почему-то всё время хочется ставить себя на чьё-то место.

ДМ1: В метрополии или в колониях?

НГ1: А вы куда шли?

ДМ1: С пирса ногами поболтать.

НГ1: А… с пирса.

Менделеев думает, думает, после чего тоже бросает.

ЧиО1: Эй, малый, спой что-нибудь.

фЭ1: Вы хотели сказать «раззвони что-нибудь»?

ФФ1:

МЦ1: Плод фантазии, без них придётся обходиться.

АфГ1: Ага, плод, выхожу я как-то утром из стога в Гольдкронахе…

Их штаб, центр единства знаний и обобщений всей прогрессивной Европы, смотрелся в ложбине под хинным деревом словно упавший в Мойнакское озеро трёхскатный бикупол, испещрённый пиктограммами иной звёздной системы. Два походных стола и один сколоченный уже здесь, разной высоты, ломились от уместных и неуместных технологий, таких как волосяной гигрометр и таких как автоматический насыпатель Schokoladen-Murmeln. Стеллажи из сахарного тростника и мгновенно высыхавших травяных оков позади рабочего места сливались в нечто монолитное, предметы на них не пропускали даже здешний умопомрачительный свет, жар со стороны небес, на которых живого места не осталось от его цианометра.

Он вернулся из предгорий уставшим, сел за стол и откинулся на спинку стула, чтобы Б. сменил на нём защиту. Ночь уже началась, скоро можно будет попробовать кое-что записать. Очередной продуктивный день почти миновал, времени для меланхолии, как всегда, не оставалось. Не отойдя от штаба и на сто шагов этим утром, он стал свидетелем жестокой битвы цепкохвостых енотов кинкажу с тембладорами, успел настроить лейденскую банку и замерить разряды, которыми защищались угри. Рассвело, он миновал уже половину пути к пещере, как в ветвях бакаутового дерева послышался странный шум, перепевки, определённо повторявшиеся циклом, он было уже достал резонатор и раскладной рупор, но тут в опасной близости возник зевающий тигр, просто огромный, и измерение пришлось отложить. Он с интересом наблюдал за расползавшейся в сторону одного из концов его латунной линейки трещиной, сидя на корточках, поскольку покачивало, одним глазом глядя на сейсмограф. После полудня на приметный пустынный участок земли, чью странность он уже распознал и теперь примеривался, упало огромное перо чрезвычайной палитры, пришлось в скором порядке расставить приоритеты и погнаться за птицей. Сумбурный бег — почти ничего не успевал замечать на ходу, — завёл его в чащу, потом он выбрался к руинам какой-то древней виллы и зарисовал экземпляр на столбе с неровной вершиной, когда-то куда более вознесённой. Долго бродил среди истаявших строений, в то же время сосредоточившись на фиксации всего рукотворного здесь. К сумеркам вилла была опутана измерительной лентой с делениями, многие камни стронуты со своих мест, чтоб прижимать её здесь и там, но пришлось возвращаться. Он брёл в абсолютной тьме и обдумывал, всё равно что создавал сборник статей, почти законченный к тому мигу, как он узрел впереди огни штаба. Подходил к концу период интенсивной работы, принёсший более дюжины краеугольных творений: трёхмерный чертёж подземелий Тегеля под названием «Den Zeigern entlang», пошаговая схема «Wie man mit einem Förderer im Kellergeschoss verhandelt, damit er dies nicht versteht», статьи: «Wie man ein Publikum auf verräterische Weise erreicht», «Wie man ein Publikum schrittweise erreicht», «Wie man ein Publikum arrangiert, ohne den Namen Förderers zu kennen», «Wie man nicht zu einem Publikum kommt, sodass es den Förderer nicht beleidigt», «Wie man ein Publikum in Spanien bekommt», «Wie man ein Publikum bekommt, von dem man weiß, dass man es bekommen kann und wenn man zu selbstbewusst ist», «Wie man ein Publikum in Kolonien bekommt», «Was im Moment mit Sicherheit über die Insel Kuba bekannt ist», «Wie man die Sympathie der katholischen Missionen gewinnt», «Wie man die Muskeln der Unterarme stärkt», «Vergleichende Analyse der drei grundsätzlichen metrischen Systeme». На следующее утро с холма, уже не являвшегося загадкой, они наблюдали битву электрических угрей с лошадьми, устроенную индейцами для того, чтоб легче было поймать угрей.

Цайлер бросается на фон Гумбольдта. Оба падают в пропасть.

МД1: Однако в пророчестве…

ФФ:

Дорога начинает изгибаться, гроб слишком длинен, чтобы свободно миновать поворот, и пальцы нескольких, идущих со стороны скалы, прижимаются к той, с них стирается кожа и мясо, с гроба — лак. Су Сун не подаёт виду, Человек из Остерби морщится, однако молчит, Авл Цельс издаёт восклицание и через некоторое время, когда процессия преодолевает поворот, бросает и сам спешит на помощь, останавливая кровь.

ФФ1:

С разных сторон на крышку спрыгивают Гуан-Ди, который тут же усаживается в позу лотоса, и Яровит — мостится боком на скат и свешивает ноги. До того они висели на верёвках на скале в соответствующих местах. На них и сейчас ещё надета альпинистская амуниция.

КВ1: Какие быстрые, последний раз я видел летающие вёдра во дворе замка.

МАШ1: И что?

КВ1 (многозначительно): Попарно.

КХ1 (тоном знающего человека): А там рядом фон Эрдмансдорф не маячил?

фЭ1: Как вы себе это представляете?

ДВ1: Иногда так случается.

ФфГ1: Есть тут пара человек, которым я не доверяю.

КВ1 (идя позади всех, он поразительно живо участвует в беседе): Это кто, например?

Неким жарким днём, на Пятидесятницу, он направлялся с очередным, как ему казалось, ловко скроённым нытьём насчёт неравноценности взаимных услуг, которые они друг другу оказывают, опять-таки подводя дело к появлению; парочка слов или их сочетаний, столь напыщенных, что едва ли не должно стать ясно — антропогенез это он и есть. Внизу все пели так, словно в соответствующей среде самостоятельно перемещались они, а не он, словно корни — это ветви, земля — воздух, подземелья — лакуны в атмосфере, где нет азота, а только кислород, ну а ядро Земли, этот аппарат, до сих пор встреченный в природе лишь поэлементарно, да, да — Солнце. Солнце светило и ему в глаза. Чтобы оправдать этот шалман внизу, он существенно замедлился, исполнял подъём по лестнице, пару раз даже размахивал руками, словно потерял равновесие на краю ступени. Птицы облетали его по прихотливым траекториям, не смея претендовать на паритет, разумеется, не смея счесть годным для очередного интервала. Внизу из собора, с вершиной которого он не сразу и поравнялся, гармонично вытекал остановившийся зелёный поток прихожан, не поместившихся внутри. Словно в цеху консервной фабрики прорвало канализацию. По случаю святого дня они наломали бездну живых веток с листьями, нарвали ромашек, ландышей, щавеля и ивовой лозы, похоже, в их духовном околотке во главе с Библией не слыхали или, может, не верили, что растения обладают интеллектом, памятью, чувством времени, чувством ритма, музыкальным слухом, общаются между собой, шлют бесполезные предостережения, что скоро Духов день, например, чувством собственного достоинства, умеют различать цвета и настроения людей, при всём при этом не могут убежать, но не трясутся от страха ежесекундно. Словом, самый ничтожный подданный их царства куда абсолютней и многогранней тех, кто убивает их ни за медный грош, как всегда не поинтересовавшись у церкви, той, в чьём они лоне, пусть не связью причин и следствий, но хоть комментарием.

Обервиндер начинает кашлять и хрипеть, и Китеж умолкает на полуслове.

ФФ1:

КВ1 (с деланым возмущением, которое, впрочем, мало кто распознал): Ещё никто и никогда не подозревал меня в вольнодумии. Это принципиально.

ФШ1: Примите мои соболезнования.

Первая эпоха гениев закончилась во время последней фазы последней ледниковой эпохи. Вторая эпоха гениев — когда некий субстрат погряз в присваивающем хозяйстве и перестал сочинять события, которые бы подчёркивали идентичность. Третья эпоха гениев закончилась, когда идея списков в том виде исчерпала себя списком богов. Всё это могло ему сниться запросто, оставаясь в памяти наутро, но не вызывая желания использовать. Четвёртая эпоха гениев — ниневийский вариант истории про дружбу обрёл своё воплощение в глиняных колонках, и этот вопрос сочли закрытым. Пятая эпоха завершилась окончанием работы над «Списком кораблей» в «Илиаде». Вглядываясь в этот этап, он, пожалуй, уже был согласен создавать других, определённым, очень сложным образом минуя себя самого. Шестая — в 322 году до нашей эры. Седьмая — «О природе вещей». Восьмая — Гораций Флакк. Девятая — когда автору на смертном одре отказались предоставить его текст. У него такой необходимости не возникнет; если бы Вергилий был его современником, у него бы тоже не возникло. Десятая эпоха гениев — Библию перевели на латинский язык. Одиннадцатая эпоха гениев — само собой, Алкуин Флакк. Двенадцатая — Фирдоуси. Тринадцатая — Кретьен де Труа. Четырнадцатая эпоха гениев закончилась вместе с Руми, Вольфрамом фон Эшенбахом и Амиром Хосровом. Пятнадцатая эпоха — «Троецарствие», «Речные заводи», «Комедия» Данте, Франческо Петрарка. Шестнадцатая эпоха гениев подошла к концу вместе с естественным увяданием Иоганна Гутенберга. Европа и Азия обрели истории про разбойников, истории про разбойников обрели печатный станок. Семнадцатая эпоха — бескровная терапия, часовая бомба, чья отсрочка срабатывания ещё непонятнее органической химии и её витаминов — Франсуа Рабле, Мартин Лютер, Эразм Роттердамский. Восемнадцатая и последующие эпохи гениев своим окончанием напоминали сдачу в печать всякий раз нового альбома с фотовыставок, проводившихся настолько выше уровня моря, что там даже не действовали законы чёрного рынка, потом — либо начинать заново, либо перемещаться, не отбрасывая тени, планировать без оглядки на гордость и кич; восемнадцатая — Шекспир, Сервантес, Монтень, де Вега, Спенсер, де Камоэнс. Девятнадцатая — Басё, Мольер, Расин, Мильтон, Свифт, Дефо, Стерн, Пьер Корнель и «Симплициссимус», полиомиелит самого принципа прямого высказывания. Под землёй уже некоторое время строились специальные дороги (своеобразный возврат к природе Руссо с поправкой на промышленный скачок), не предполагающие нескольких направлений, что-то подобное проделала для гениев их двадцатая эпоха, мысли и чувства мгновенно приобрели тело и направление развития стало очевидно — оформленные в слова, они должны налагать силуэты нечистоты и на первый взгляд случайные кляксы «учинённого разбоя» на небеса, на лес, на сады и выгоны, на мифы и конституции. Двадцать первая эпоха гениев — Вульпиус, фон Арним, Скотт, Сю, чёрт подери, да он сам, Пушкин, Гауф, Дюма, Чокке, Сабатини, Шпис, Роб Рой, Дубровский, якобиты, аргонавты, Кромвель, детские костюмчики, ростовщики, асоциалы, Тиамид, Эдвард Келли, Картуш, опережающие своё время доспехи, сеньор Зорро, оплаченные вексели, партизаны, большие политики, расстройство желудка, театральный реквизит, примитивные для своего времени доспехи, романтизированные линчеватели, рыцари, деревья, но не древесина, энтузиасты, не спускающиеся ниже тысячи метров над лугом, безмолвие, те, кому скоро крышка, Исикава Гоэмон, пропитанный борьбой свежий воздух.