Вести из дому
В первые дни, когда Светел барахтался на краю смерти, его неотвязно преследовал морок.
Взлобки Левобережья, откуда ещё виднелась Светынь. Знакомые ёлки, возросшие то ли из разных корней, то ли из одного. Ёлки гнулись под страшным приступом ветра. Особенно та, что была потоньше, помладше. Она всё трудней распрямлялась, готовая надломиться… И вот снова покатились снежные клубы, но тут старшая качнулась вперёд, заслонила… И рухнула, приняв крушащий удар.
Светелу мерещились даже слова, произносимые звонким, восторженным мальчишеским голосом. В бреду Светел ясно слышал эти слова. Ужасался, запоздало постигал смысл. Приходя в себя – не мог вспомнить.
Минули дни и ночи, бред оставил его.
Теперь он был здоров. Ну почти.
День задался вёдреный. Серое небо стояло высокое и неподвижное, сбитая куржа повисала в воздухе облачками.
«А вот с этим брёвнышком я бы повозился…»
Когда-то это был красавец-бук, тянувшийся зелёной головой к солнцу. Серая кора, долгая, ровная голомень.
– Ты, дикомыт, такое древо видал разве?
– Видал, – сказал Светел. Он сидел на самом верху воза, взавёрт стягивал верёвки.
– Да ну.
Светел спрыгнул на снег, похлопал по комлю:
– Сердцевина красная, значит сто лет прожил. Вот тут слой нарос после морозной зимы. Нутро звездой, гнили нет, ни белой, ни чёрной. Можно на теснинки колоть.
– Отколь знаешь? У вас там одни ёлки растут.
– Атя научил… отик по-вашему. Он лыжи источил.
Буки на Коновом Вене вправду редко встречались. Однако Жогу Пеньку кряжики привозили. Буковые дощечки шли на верхние стороны лыж, из них гребни точили. Ныне Светел был бы рад вырубить плашку на гусельный лежачок и шпеньки. Прикинуть наконец, исправились ли ошибки Обидных, потом уже браться за дарёную ель.
Но не у мораничей дерева ради гуслей просить.
Или как?..
Первую сажень комля, разорванную при падении, самую лакомую для Светела, отдадут небось на жаркий уголь для горна. «Может, погодя сходить в кузницу? За серебро выкуплю…»
Ибо теперь Светел был богат. И Крагуяр был богат. Только Светел радовал себя привычным трудом, а Крагуяр злополучный лишь по деревне гулял. Потому что здоровья никаким богатством не поторопишь.
Кругом простирался бедовник. Медлительным оботурам день до вечера к дому брести. Добрые сегжане молили Владычицу о весне и не трогали ближний лес, обойдённый Бедой. Ездили в дальние угодья, рубили снег, выкапывали поваленные стволы. Не бросали ни веток, ни вершин, всё везли домой. Что в дело, что на дрова.
Всё же не таковы оказались мораничи, как он себе малевал.
И ребятня у них была резвая, любопытная. Правильная.
– Дяденька! А покажи, как витязи мечами изяществуют!
– Ну хоть одним, не двумя…
Это они подглядели, как он в Ишуткином дворе воинское правило исполнял. Глазёнки разгорелись, детвора насела на забор, чуть колья не вывернула. Ходила хвостом – покажи да покажи.
Старшие взялись щунять:
– Отрыщь, неуёмные! У витязя раны болят.
– Сляжет, вы на саночках отвезёте?
Светел повёл плечами под кожухом. Он довольно себя испытал, ворочая брёвна. Рубец у лопатки глухо тянуло, в глубине вила гнездо боль. Хорошая боль, верная. Так болит, когда заживает. Знак, что неможно щаду себе давать. Ныне заленишься, после замаешься!
Мальчишки надули губы:
– Какое поляжет, вона скачет, то на воз, то с возу…
– Цыц! – свёл брови старейшина.
Светел улыбнулся. Дескать, всё в порядке, не развалюсь. Старейшина махнул рукой: ну вас! Что взрослый, что малые!
Светел прыгнул в сторонку от воза:
– А становись! Бери мечи, нападай, принимать буду!
Сегжата вмиг расхватали последние хворостины. Все хотели биться двумя. Путались в руках, попадали друг по дружке, мимо Светела. Степенные мужи сидели у полоза дровней. Брали передых, жевали строганину, вели неспешные беседы перед дальней дорогой.
– Смущает витязь детей.
– Мы люди мирные, наше дело правду Царицы нести…
«Ага, всяк жил бы добром, кабы не соседи-злодеи…»
Светела будто подслушали.
– А с немирьем явятся, к кому плакать?..
– Чья дружина поблизости ходит?
– Окаянного видели. К восходу бежал.
– Доищись их, когда нужны…
Светел вынул меч из руки отрочёнка, обозначил тычок в лицо рукоятью, сказал:
– У вас, верных мораничей, котёл есть. Воинский путь.
Возле саней помолчали.
– Тебе, дикомыту, отколь про то знать?
Светел принял разом двоих юных воителей. Направил друг в дружку. Отнял палки, чтобы не напоролись. Пустил одним кубарем по снегу.
– У меня там брат старший.
Выговорилось без прежней надсады. Дрогнула струночка, прозвенела тихонько… Точно так правее хребта вначале жгло живыми угольями. Думал, никогда не срастётся. А вона – мечами махать, брёвна из-под снега неволить.
– Чудовые дела! Будто правобережника взяли?
«А вот и взяли. У вас, гнездарей, ещё при Ойдриге доблесть кончилась, заёмную ищут…»
– Будто врать буду?
Старейшина расправил бороду.
– Неодолимо тайное воинство. Кудашку разбойного извели, а и кудашат, слышно, добрали.
«Какое тайное воинство?! Это мы их посекли!»
– …в дальнем, слышь, Обустроевом острожке.
«В каком ещё острожке? Возле Сечи…»
– Повольнички что тараканы. Изведёшь, новые явятся. Свято место…
– Языком про святое не мети.
– Прости, Матушка Милосердая…
«Крепче своей Моране молись. Глядишь, тараканов всех поморозит…»
– Так-то правда. Без Кудашки горя довольно. Слыхано, за Шерлопским урманом лихой Голец лютовал. Все пути залёг, ни проезду не давал, ни проходу. Догола обирал, за что и прозвание. Стал жаловаться народишко, дошло до великого котляра… и нету теперь ни Гольца, ни двора его.
– А иные бают, злодея не наши примучили – дружина захожая порадела.
Это говорил седой крепкий дед, отдавший кузницу сыну. Светел понял: его хотели утешить.
– Чья дружина?
– Да прежде незнаемая. Калашники прозываются.
Светел хотел возгордиться, не успел.
– Котляры, слыхать, об нынешнем годе снова поезд шлют за сиротками.
Светел запнулся, чуть мелькнувшую палку не пропустил.
«Поезд! Ветер с Лихарем! Выйти встречь… под личиной в попутчики напроситься… а там Чёрная Пятерь… Сквара…»
– Вот сядет в Шегардае праведный Ойдригович, – сказал старый кузнец, – он уж все бесчиния прекратит.
И Светел опамятовался. Взял под мышку обе палки одного супостата, пригрозил ими второму.
– Без чести бьёшь, дяденька, – разобиделся первый. – Я тебе пазуху порезал!
– А я в броне кольчатой. – Светел вскинул руку, останавливая сражение. Мужи сегдинские поднимались, сбивали снег с охвостий кожухов. Пора было в путь.
– Ты, витязь, ногами пойдёшь или, может, на воз присядешь, передохнёшь?
Светел вежливо отрёкся:
– Благодарствую на берёге. Я ещё у речки малость пороюсь… Побратиму шест черёмуховый обещал. Езжайте надёжно, я догоню.
Вынул из снега воткнутые ирты – и был таков.
Светел не кривил душой, просто недоговаривал. Крепкий черёмуховый шест, обещанный Крагуяру на древко для совни, уже был припрятан, только забрать. Задержался он на самом деле ради иного.
Стоило остановиться на бывшем речном берегу, в едва различимом распадке, как на Светела, стелясь в невозможно низком полёте, бросилась молоденькая искристо-белая сука. Это не Рыжик, громадный даже для симурана! Лапушку он просто подхватил на руки, обнял, барахтающуюся, визжащую. Дал опрокинуть себя в сугроб и блаженно замер, принимая ледяные вихри из-под крыльев и жаркий, влажный язык. Отозвалась ли рана, даже не вспомнил.
«Я вести принесла тебе, Аодх, брат отца!»
– Что в гнёздах? Всё ладно?
Хотя уже понял: ладно не всё. Рыжик выслал к нему щеня неразумное, сокровище-дочку. Не сам прилетел, не кичка-воина в путь отправил, даже не взрослую суку, могучую и свирепую… Значит, приспело несчастье, ну́дившее вожака всех держать близ родного хребта.
…Лапушка, свернувшись у него на руках, уже падала сквозь туман к твёржинским избам. Всё, что неслось перед Светелом, было как бы очерчено радужными каёмками. Верный знак: показывала не своё. Если верить цветам, память принадлежала сестре. Вот мелькнул кончик бьющегося крыла… Точно, младшая Золотинка.
Кругом Пенькова двора юрил народ, во дворе стояли семьяне, напротив – Кайтар. Несясь крутым винтом вниз, Светел перечёл своих. Бабушка, мама, Жогушка, Летень! Живые, на ногах! Они разговаривали с Кайтаром, но отвлеклись, узрев Золотинку.
Взмахи крыльев погнали по двору земляную труху. Светел-Золотинка сразу отметил мамин просторный, высоко подпоясанный суконник. Как же она была хороша сейчас, мама Равдуша, в славе зрелого материнства, в ярких радугах памяти!.. Светел не думая отдал бы всё нажитое мечом, лишь бы припасть к ней, обнять, уткнуться, как в детстве… Сука обоняла запах маминого здоровья, близившегося рождения. Жогушка припал на колени, обнял золотую летунью… чтобы тотчас вскочить с криком:
«В Сегде Светелко! Сам пришёл, ножками! Нипочём раны его!»
«А я тебе про что, государыня? – подбоченился Кайтар. Указал на два больших короба. – Сын твой от честной ратной добычи кланяется дому отеческому!»
Равдуша на короба едва поглядела. Плеснула рукавами, собралась за чем-то бежать в дом. Её, полнотелую, удержал Летень, а в избу поспешила бабушка Корениха.
Светел вдруг понял, что понятия не имеет, какими животами оделил его Неуступ. Когда грабили Ялмака – лежал в крови. Позже кое-как прохрипел Геррику: «Возьми на продажу. Остальное моим…»
И более не заботился.
Мелькнуло на краю зрения носатое личико Шамши Розщепихи. Завидущая старуха тянулась изо всех сил: с забора в грязь обломиться, но на бранную добычу одним глазком глянуть! Розщепиха вдруг тоже показалась Светелу родной. Любимой почти. На неё ли обижался, ребятище бессмысленное? Её ли озорными песнями злил?..
Корениха вернулась, отдала Равдуше мягкий свёрток. Та, разворачивая, шагнула к Кайтару…
Эх! Лапушка повела уже новый сказ. Свой, самовидный.
Светел судорожно глотнул: кругом вновь разверзлась воздушная бездна. Белоснежная сука скользила понизу туч, вырываясь в чистую стынь, пронизывая туман. Внизу расстилалась необозримая пустошь, нарушенная голыми костяшками гор с отрогами леса. Лишь острое зрение симурана могло различить внизу лыжников, короткие чёрточки санок…
Гордо развёрнутое снегириное знамя!
Братья-калашники стояли кружком. Слушали незнакомого паренька. «Какие чувары? Что за Раченя?..»
Он не понял. Встревожился.
Пустошь сменилась горным хребтом. Не заоблачным, но суровым: шапки льда, отвесные кручи, ущелье с дымной расселиной.
Дорога, врубленная в скалу…
Сеггаровичи были рядом, но Светел их не увидел. Лапушка летела почти всё время в тумане. Летела тяжело, как сетью опутанная. Много сил нужно, чтобы водить облака… Внизу раздалось глухое «Хар-р-га!», отчего сердце Светела подпрыгнуло и заныло, а из серого марева неестественно медленно выплыла стрела. Железко гвоздём, ярко-красные перья…
И всё.
Светел сидел на снегу, обнимая льнущую к нему крылатую суку.
– А дальше, Лапушка? А дальше-то что, милая?..
Черёмуховый шест, добытый из снега, Светел привязал за спину. Побежал назад в Сегду.
Где-то далеко, за несчётными закроями, Царская вершила новый подвиг. Может, равный битве у Сечи. Вместе с калашниками. Отстаивала Рыжиково гнездовье от злых ворогов. Плечом к плечу с Гаркой… Зарником… с Небышем, весёлым загусельщиком…
«Одному мне места среди них нету!»
Крагуяр, оправившись, разыщет дружину. Вновь будет жевать строганину, поднесённую отроками. Ходить в развед, вставать стеной, напирать клином…
«А тебе, Незамайка, путь иной. Заповедный. Как в силу войдёшь, приказываю идти в Шегардай. Там Эрелиса на государство ждут, в отца место. К нему приглядись… Ну и мы не задержимся… Да не вздумай мне, говорю, сам собой в дорогу пуститься! С Герриком, с другим обозом каким…»
Будь проклята эта рана. Месяцами тайну берёг, а тут…
И всё.
И сколько себе ни тверди, что в дружину пошёл не за подвигом, не за славой… Всего лишь имя обрести, чтобы почёт андархский услышал…
Без толку.
Мальчишеская обида жгла горло. Светел гнал так, что боль в едва сросшихся мышцах стала злой, опасной. «А и пусть!»
Всё же яростный труд тела неизменно отзывается душе благом. К тому времени, когда впереди, в тонкой дымке мороза, возникли заиндевелые сани, Светел немного успокоился.
«Прав Сеггар. Воинства я достиг. Спросят вельможи: кто речь держит? А вот кто! Не из лесу подъёлочник – Аодх Светел, в воинстве Незамайка, витязь Сеггара Неуступа! Где там ваш Высший Круг? Настаёт пора царские знаки оказывать, Аодхом Пятым венчаться. Чёрную Пятерь по камешку разносить, чёрным прахом развеивать. Ветра с Лихарем латными кулаками в землю вбивать…»
«Куда, крапивники, брата Сквару запрятали?!»
«Кто спрашивает?»
«Аодх, сын Аодха, пятый этого имени!»
Вот истая цель.
Диво дивное. С каждым шагом делалось легче.
«Путь Сеггара – доблесть воинская. Купец ему если вверится, от лихих людей надёжен идёт. Друг в незнаемом краю затеряется, Сеггар до края мира дойдёт. Своим стена, бессильным броня, врагу честный бой. Трудно Сеггару, зане дружину судят по воеводе. А царь? По царю судят державу. Оттого путь царя – заповедь. На царя со всех сторон смотрят. Царь в подданных волен, в себе – нет. Отец говорил, Справедливый Венец носить страшно, больно и тяжко. Вот на какой путь меня Сеггар наставляет. А я? Печалюсь, дурак. Обиден, что без меня злым помытчикам усмирение сотворили…»
Светел догнал поезд лесорубов. Пролетел мимо гружёных саней таким страшным ходом, что обозные псы залаяли уже вслед.
«А смогу! А всё одолею! Где ваши раки зимуют, мы весь год живём…»
– Погнали наши затресских!
Неугомонные мальчишки отозвались на лихой вопль Светела, припустили было всугон, но какое! Только снег вихрями, искрящейся полоской куржи, не скоро оседающей в тихом воздухе. Поймали дикомыта на лыжах!
Седой возчик покачал бородой:
– А на рожу чистый андарх.
– Чудны орудья Царицы, – вздохнул другой. – Злое племя, а справного парнишку родило. Может, красной девкой повяжем его, да и останется?
