Расспрос о сиротах
В краю, где пытаются соблюдать благочиние, не любят чужих.
Человек сторонний, он ведь неведомо откуда приходит. Приносит на себе неведомо что.
Правоверному люду без надобности обычаи дальних краёв. Там, где мало слушают Мать, почитая её всего лишь одной из Богинь, доброе родиться не может. Зато с лёгкостью цепляется скверна, торящая путь лихоманкам, невстречам, тёмным поветриям!
Чужаку, вынырнувшему из метели, отворили ворота лишь за то, что псы в его нарту были впряжены веером, по-левобережному. Не парами, как прягли дикомыты.
Один дикомыт в Сегде уже имелся. Хватало с лихвою, больше не надобно!
Человек назвал себя Ажноком из Долгопрях. Когда стали снимать алыки с собак, он не смог встать. Сломав ногу у Ледового Схода, двое суток лежал, примерзая шубой к лубью. Псам спасибо: унюхали старый след, домчали к жилью…
Спасительную полозновицу проложили несколько больших дровней, державшие путь на бедовник. Сегжане на всякий случай не стали про то болтать с чужаком. Сглазить – дело недолгое. Брёвна пойдут на дома, а в домах до старости жить!
Гость же нечаянный, едва в себя воротясь, давай спрашивать, где да у кого есть сирые отрочата. В доме приёмыши.
Спрашивал жадно, нетерпеливо. Сегда насторожилась. Начала перешёптываться.
Дикомыту с дружком большак в своё время позволил остаться, потому что их Геррик привёз. Опять же люди в здравом уме не отказывают витязям в тепле и приюте. Иначе доищешься кары. Да не от Матери, а поближе. Насядут разбойнички, к кому за выручкой побежишь? К ближайшей дружине. А там все знают друг дружку, и у всех память отменная…
Сегда гудела пересудами:
– Геррик наш муж отбойный, всё по чужбинам шарахается.
– Зато дом полная чаша, как такого не уважать!
– А этот Ажнок долгопряжский, кто знает его? Чьё слово за него молвлено?
– И на расспросы поди смолчи. Мало ли, вдруг от котляров прислан! Зане их поезд скоро появится…
– Сирых, скажут, всюду хватает, лишь в Сегде ни одного, это как? Правду бают или здесь от Матери отбежали?
Вот и вышло, что для начала поведали вопрошателю только про одну молодёнку. Сноху того самого Геррика. Привезённую, ну надо же, с правого берега. О ней было точно известно, что сирота.
А что молодой муж и батюшка богоданный оба в разъездах, так оно даже к лучшему. Кто с гостем беседы разумные поведёт, кто плечом бабоньку заслонит? Не постояльцы же?
Поглядим, решила благочинная Сегда. Посмеёмся…
– Тётя Ишутка! Тётя Ишутка!
Весть, как водится, доставила соседская ребятня.
– Тётя Ишутка, у Лыкова пожильца к тебе великое слово!
– Сделай милость, злато-серебро мужнее на ушках приподыми!
– Не в пронос чести сказанное послушай без страха!
Золото-серебро раздвигать нужды не было. Ишутка много не надевала, только лишь в защиту от нескромных речей. А вот к чреву, круглившемуся под просторным суконником, рука едва не метнулась. Что за пожилец, что за слова несовместные? Какое такое дело у него к мужатой жене?.. Сдержала движение. О том, что забрюхатела, ведала семья и два брата назва́ные. Иным незачем.
– Тётя Ишутка, захожень долгопряжский челом бьёт на просьбе!
– Сам бы пришёл, нога не велит.
– Дело ему непременное до тебя!
– Дядька Ажнок всю губу полозьями исчертил, всюду спрашивал, кто без холи родительской подрастает!
При этих словах, звонко брошенных через тын, за домом прекратилось уханье колуна, рвавшего кругляки на поленья.
– Куда? – осерчал мужской голос.
Серенькой тенью прошмыгнул отрок. Берестяной трухи с одежды не сбив, сокрылся в сенях.
– Котёха, – удивилась Ишутка.
Следом в передний двор вышел постоялец-витязь, именем Крагуяр. Хотел было с трёх шагов закинуть колун в кадку с талой водой, передумал, подошёл, опустил.
– Это кто тебе, Кайтаровна, беспокой причиняет?
Витязь был грозен, как полночный буран. Чёрные волосы на глаза, снизу во все щёки такая же борода, и в ней белые шрамы, брови сросшиеся, мохнатые. Дети с визгом хлынули от забора.
– Дело до меня чужому чуженину, что у Лыки лежит, – растерянно пояснила Крагуяру Ишутка. – Прийти просит милости ради… А как я пойду?
Не с холопами же через деревню спешить. Не с дедушкой ветхим.
Крагуяр слыл неулыбой, но взгляд потеплел.
– Так я провожу… если матушка свекровушка благословит.
Крагуяр въехал в Сегду распластанный на санях. И очень больно, медленно выздоравливал. Досталось ему при Сече от самого Лишень-Раза. Еле выручили крепкий шлем да верное оружие – совня, принявшая втулкой страшный удар.
Совню прямо в Устье оживил умелый кузнец, ходивший на лодье у Сенхана. Перековал втулку, сделал ножи взамен искорёженных. Древко Светел обещал в лесу поискать, прочное, черёмуховое. Как быть с расклёпанным шлемом, Крагуяр ещё не решил. Ковалю здешнему поклониться? К другому шлему привыкнуть, что Сеггар подобрал из добычи? Схожему, но не родному?
И нужен ли он теперь вообще будет – шлем…
– Как глаза твои нынче? – едва вышли на улицу, спросила Ишутка.
Витязь невесело отшутился:
– Который?
Удар Ялмака что-то расклепал у него в самой голове. Каждый глаз по отдельности видел хорошо, смотреть в оба не получалось. Крагуяр колол дрова, кривясь так и этак, попеременно. Радовался вернувшейся силе. Если бы не глаза, хоть беги куда-нибудь на торжок узнавать, что́ слышно про Царскую.
Сеггар, ясно, не выгонит… Сеггар и Летеня глухого оставил бы…
– Как мыслишь, на что Ажнок этот о сиротах пытает? – спросила Ишутка. – Родню вздумал искать? Сколько лет!
Улица раскисла после недавней метели. Деревянные мостки пора было поновлять. Крагуяр щурился, выбирал дорожку получше. Ему-то падать не страшно, отряхнулся, дальше пошёл, а вот ей…
Он сказал:
– Может, и родню.
– Губа Шегардайская, говорят, велика, в один год не обшаришь… – рассуждала Ишутка. Она опиралась на ухват, как прилично жене, вышедшей со двора в отсутствие мужа. – И позже много люду свои места покинуло. Тут след нашёлся, там потерялся…
«Ездит, тщится дознаться хоть полсловечка про молодого купца, сгоревшего на торгу. С женой и дочерью годовалой…»
Ишутка того прямо не говорила, но, ясно, надеялась.
– Может, и родню ищет, – сурово повторил Крагуяр. Огляделся порознь левым глазом и правым. Наклонился, тихо добавил: – А может, смутный он человек… недобрый подсыл. Про Светелка нашего выведывает.
– Ой! – Ишутка хотела прикрыть рот ладошкой, чуть в лоб себе ухватом не сунула. Отколе взялся Пеньков младший сынок, она знала с пелёнок. А ещё – что сторонним людям про то ведать излишне. Ну андарх. Ну по телу буквицы самородные. Чай, не хвост, не две головы. И вообще, избяного сора абы перед кем не метут.
Они с Крагуяром шли сперва заулками, избегая людей. Потом свернули к серёдке, где поновляли избу сыну старейшины.
– Почто Котёха удрал? – спросил витязь.
Ишутка отмахнулась рогатым посохом:
– Всё ига боится. Что взять с пасынка горького, ни от кого заступы не ждёт.
Крагуяр хмыкнул с презрением:
– До седых волос бежать и прятаться будет?
Ишутка смолчала. Крагуяр не Светелко, с ним не заспоришь.
Вот попрекнёт она: «Тебе хорошо о смелости рассуждать!»
А он посмеётся: «Нам с Незамайкой витяжество с неба упало?..»
И выйдет она дурой-бабёнкой, гордых дел не смыслящей. Крагуяр, конечно, вслух не скажет, но подумает. И она будет знать, что подумал, и приключится на душе смута.
Ишутка всё же заметила:
– Светелко наш хоть не прячется, а имя под спудом хранит.
Крагуяр склонился ниже, вновь шепнул в ухо, невидимое под кикой:
– Тайна его угрозна и сокровенна. Незамайка на привалах стружёной рыбой нас обносил, по двои санки тянул. Пока рубаху на нём раненом не завернули, никто и не знал. Сама суди, даром ли скоморошек с торга на торг кукол выводных возит, царского сына песней зовёт? В кружало придёшь, девки льнут, сами хитро выспрашивают, верно ли, будто спасся Аодх и живёт ныне тихо, безвестно…
Царские дела Ишутку не занимали. Цари витают в коренной Андархайне, в золотых теремах, что проку думать о них? Иная забота ближе гуляет. Шагает рядом Крагуяр, и шёпот входит в ухо жаром, а дыхание чистое, не противное, и сильна рука, несущая её руку. Сильней, чем у Кайтарушки, чья старая вышиванка лелеет, хранит непраздное чрево…
Будь здесь Светелко, Ишутка впрямь шла бы с братом.
Кайтар весь иной. И мужество в нём клокочет вовсе не братское.
Вот как с этим быть?
Он почувствовал, отстранился, плечи расправил. Уже совсем близко постукивали плотницкие топорики. Сруб рос над забором. Как раз во дворы поглядывать, парней с девками высматривать за углами!
Домохозяин уехал на бедовник за брёвнами, и с ним Светелко, охочий до леса. Верхом на переводине сидел Павага. Над срубом высовывала головы ватажка, одним плечом ходившая и на труд плотницкий, и в кулаки.
– Далеко ли, свет Кайтаровна, во имя Владычицы собралась?
– Крепко верит сынохе матушка богоданная, со двора отпустила.
– Ишь, с ухватом идёт, а прежде не видели…
– Что не отпустить, с хоробрым-то витязем!
– Да об руку.
– На Коновом Вене о стыде бабьем не слышали.
– А муж плёткой мягонькой не приучил…
Павага же запустил полушёпотом, уже в спину:
– От которого нагуляла? От жарого или от чёрного?
И обвалился хохот. Мужской, грубый, безжалостный.
Ишутка носила бремя легко, без дурноты и причуд, но тут перед глазами поплыло. Вот, значит, которым судом рассудили в Сегде Кайтарушку. Дикую дикомытку привёз! Оставил с двумя гостями сторонними! А те, понятно, зря времени не теряли…
Крагуярова локотница под дрогнувшей ладонью проросла сталью. Витязь коротко глянул вверх. Ишутка ждала с ужасом: сейчас крикнет в ответ, начнёт ломиться в ворота…
Крагуяр впрямь повернулся к сомкнутым створкам. Стал задумчиво рассматривать.
Красивые были ворота. Новенькие, в искусной резьбе. Летели по белому свежему дереву пернатые андархские письмена, слагались в строки хвалы. Ворота успели прозвать Красными – за роскошь и красоту. Ишутка андархской грамоте разумела не слишком. Дома, годы назад, учили братья Опёнки, ныне – Кайтарушка, но много ли желанный дома бывал?
Витязь, похоже, прочёл. Качнул головой. Хмыкнул.
– Что смотришь, желанный? – спросил весёлый Павага. – Нешто строиться у нас в Сегде надумал?
– А то давай, – встряли ватажники.
– Тут у нас люди добрые, увечного не обидят.
– И друг рядом… с подругой…
Крагуяр отмолвил раздельно, невозмутимо:
– Гадаю вот, много ли хозяин резчику заплатил.
– Много ли, мало ли, – зашумели плотники, – то им ведомо!
– Без дурных советов решалось.
– Ты, витязь, всю добычу растратишь, а таких не поставишь…
– Сам хозяин, – спросил Крагуяр, – начертанное постиг?
Павага, скорый на язык, запнулся с ответом. Он-то свою память бесполезным не забивал, ему что узор покромки набо́жника, что эти вот буквы.
– Ты будто постиг…
Крагуяр добавил с прежним спокойствием:
– На резчике доправить бы за обиду. Вместо благословения проклятие сотворил. Знамо, бескрепостны эти ворота, долго не простоят.
– Врёшь! – заорали сверху. – Впу́сте стращаешь!
Твёрдости, однако, в голосах не было. У витязей всё не как у добрых мирян. Свои пути, свой круг, свой закон. И знания тайные. Сокровенное ведовство. Мало ли…
Павага только и нашёлся сказать:
– Придёт жрец, освятит, оно и развеется…
– Проверь, – посоветовал Крагуяр. – А стращать обычая не держу. Идём, что ли, Кайтаровна, странник нас ждёт.
Когда пришли, Ажнок-долгопряжин сидел во дворе, едва видимый среди льнущих псов, холёных, крупных, пушистых. Хозяин Лыко наскучил воем в собачнике, велел выпустить Ажнокову упряжку. Пусть уверится зверьё: хозяин живой. Псы уверялись шумно, деятельно. Вылизывали щёки, обнюхивали ногу в лубке. Толкались за право сунуть голову под хозяйскую руку. Визг, писк, смех, весёлая ругань.
Подошедших Крагуяра с Ишуткой псы тоже обнюхали, но не так рьяно, без ревности.
– Здравствуй, гостюшка желанный, неведомый, – поклонилась Ишутка. – Вот, пришедши до твоего здоровья, как ты велел.
В Сегде было принято добавлять «во имя Владычицы», но она запуталась, не привыкла.
Дядька Ажнок рассматривал молодую купчиху сперва жадно, после, кажется, опечаленно. Родинки на щеке не нашёл? Голоса любимого не признал?.. Ишутка моргала, стискивала ухват. Пыталась взывать к смутной младенческой памяти, но оттуда, из огнистых потёмок, отклика не было.
Она так и сказала:
– Прости, гость желанный. Уж как рада бы к ножкам по-родственному припасть…
Ажнок обнял рулевого пса, взъерошил пышную гриву.
– Ты, дитятко, о себе много ли помнишь?
– Вовсе ничего, дяденька, – снова поклонилась Ишутка, виновная, что порадовать не сумела. – С дедушкой Игоркой подрастала внучкой приёмной. Он сам семьян потерял. Меня на пепелище годовалую подобрал…
– Может, рубашечка детская сбереглась? Узор глянуть бы.
Ишутка дрогнула:
– Сгорела рубашечка…
Перешитая из материной, напитанная родительской ограждающей силой, рубашечка защитила дитя. Сгорела на теле, рассыпалась пеплом, вобрав погибельный жар. Пламя Беды не убило Ишутку, не обезобразило. Лизнуло нежную кожицу лишь на спине и чуть ниже. Соседские братья-озорники пытались дразнить. Устыдились беспомощных слёз, сами же утешали.
– Как горели, не помню, – тихо проговорила Ишутка. Померкла, опустила глаза. – Батюшку, матушку, братьев-сестёр, если были… И как дедушка на руки взял, тоже не помню… Только то, как лежу у тёти Равдуши… мази едкие…
– А может, дедушка твой крепче припомнит?
Крагуяр нахмурился, глядя на едва не плачущую Ишутку:
– Ты, долгопряжин, смотрю, своё горе по белу свету носишь и людям раздаёшь, авось самому полегчает. Добрая купчиха к тебе через всю Сегду не убоялась бежать, вместо того чтобы домом мужниным править, а ты её за это печалишь. Теперь ещё деда норовишь с полатей стащить, чтобы по дороге рассыпался! Не твоя они кровь, иначе сразу признал бы. И что за спешка великая про давние дела вопрошать? Срастётся нога, сам до купецкого двора дохромаешь.
Вот такое бессчастное случилось хождение. Смутило ясную душу былыми скорбями да новых прибавило. Обратно домой Крагуяр вёл Ишутку подальше от новых ворот, белевших резными птицами, рыбами, красными буквами. И рука от локтя до кулака то и дело вновь прорастала железными гвоздями.
