Рассказ Змеды
Шегардайские наследники обитали всё в тех же палатах, куда их поселили детьми. Эрелис упорно отказывался покидать отнорок, трудно вмещавший ближников, стражу, комнатных девок.
– В отеческом городе новый дворец на старом подклете воздвигли, – откладывала «Взятие Левобережья» царевна Эльбиз. – Найдём ли камору, где подземный ход наружу прорыт?
Молчаливый Эрелис поднимал глаза от дуплины, всё более походившей на родовую божницу:
– Найдём.
– А каменьем заложен…
– Там я хозяин буду. Пробьём.
– Там котляр державствует, Инберн Гелха. Всю челядь, поди, привёл под себя. И не прогонишь, чтоб не обидеть.
– Зато стража наша будет. Придумаем, как холопей Инберна обойти.
Нынче царевна выплыла из палат разубранная, как пристало высокородной девице. В парче, в собольей душегрее, в зелёно-синем венце с бисерными рясами, скромности ради спущенными на глаза. И вестимо, не одна. Со стайкой комнатных девок, об руку с красной боярыней Алушей, при братнином советнике Мартхе и грозной охраннице Нерыжени. Впереди женства, яростно бряцая посохом, шествовал исполненный важности Фирин. Идти было полтора шага – коротким ходом от двери до двери, – но да узрит всякий встречный, что не мужи́чка какая до соседки за горлодёром бежит. Царевна к царевне гостевать пово́лила выйти!
Стражи у входа в хоромы праведной сестрицы отдали почёт начищенными бердышами. Распахнули высокую дубовую створку.
Фирин громыхнул посохом, дал волю набатному голосу:
– Добродетельная Эльбиз, дитя Эдарга, Огнём Венчанного, щитоносца северной ветви! Наследница славного Ойдрига, сокровище Андархайны!
Здесь он не боялся кого-то смутить великими зыками. Андархские царевны – дочери воинов. Они хотя исполнены кротости, но робкими не бывают.
Змеда, как пристало младшей, встретила Эльбиз в передней. Поклонилась, насколько позволяло дородство. Обняла, повела во внутренние покои. Праведным за обычай беседовать без холопок, шепотниц заугольных. Слугам место в людской, подале от задушевных откровений и тайн.
Передняя Змеды была, как всегда, безупречна, входи владыка Хадуг, входи старший брат Гайдияр. Однако за покойными дверьми гостью встретила безалаборщина. Скрыни стояли настежь разинутые, на шерстистых коврах пестрели полавочники, на полавочниках россыпями – вынутое из скрынь. Змеда выбирала, что сразу взять в Шегардай, что покинуть до времени.
Одежды стопами.
Шитьё, меха, льны, нестареющая посконь.
Ларцы, бархатные мешочки, искрящиеся коробочки…
Эльбиз метнула взглядом: жаль, оружия не видать. Даже узенького сайхьяна для ношения в волосах или в поясе, как пристало беззащитным царевнам. Зато отдельно от прочего – нарядные андархские гусли. Зримо старые, с провисшими струнами. Подле вагуды переливался белым льдом гребень просватанного. Был он дивного и чуждого дела, даже с виду увесистый, на густую, сильную голову… удивительно чистый, ни пятнышка черноты, какая заводится на серебре.
Эльбиз, старшая в лествице, имела здесь право на всё. Забирай любую прикрасу, младшенькая словечка не молви. Лебедь потянулась, взяла гребень:
– Братец Злат точно такой в дикоземье увёз…
Змеда улыбнулась:
– Мы храним этот гребень чуть не от Первоцаря, как память побед. Увы, Злат не был признанным сыном. Для него я велела сделать подобие. Мне назвали лучшего среброкузнеца…
Эльбиз подбросила гребень, удивилась:
– Это не серебро!
– Это серебрец, – кивнула Змеда. – Никчёмный промысел никчёмного племени… так принято говорить. Цена ему – безногая белка, но изящество, сама видишь, несравненное. Если полюбился, владей, сестрица. Мне-то уж милого не привечать.
Сенная девка взбила подушки, раскинула браную скатерть, поставила угощение. Она была такая же темноволосая и полнотелая, как хозяйка. Гостья даже знала её по имени: Вагурка.
Эльбиз так и сяк вертела гребень, любовалась, пробовала пальцем длинные зубья. Чем не сайхьян, оберег чести?
– Моё замужество, – сказала она, – пребывает в руках владыки и брата. А ты… ты по воле Коршака девичество длишь?
Змеда продолжала улыбаться, но как-то сразу стало заметно, что она годилась Эльбиз в матери.
– И так можно сказать… Дочкам младших царевичей непросто свадьбы дождаться. У сердитых отцов с женихами то дружество, то вражда, то кого-нибудь смерть наглая постигает…
Эльбиз повернула гребень зубьями вверх.
– Ты, сестра, многих знаешь, многое видела. Брачений праведных посмотрела… – И выпалила: – Бывало ли когда у почёта, чтоб свёкор… к молодой невестке… мосточек мимо сына мостил?
Змеда задумалась.
– Сама я о таком не слыхала. Хотя всякая ветвь исстари своим домом живёт, и кому ведомо, что творится за стенами высокими? Вот о страсти взрослого сына к юной мачехе песни, помнится, пелись…
– То песни. А предание праведных? Дееписания родовые?
– В дееписаниях Ваан все морщинки разгладил, до него не разглаженные.
Эльбиз скривилась, как от несвежего:
– Ну да. Отец сына казнил – «в то лето умер царевич». Ваану верить, праведные всегда единой рукой, а с жёнами живут в неразлучье, «пока днями не насыщаются»! – В свете жирников серые глаза блеснули кинжальными отсветами. – Знать хочу, сестра! Теми жёнами, как и нами, украины державы крепили! Думать велели о чести мужей с братьями! Пока мужья пригульных плодили, что и Ваану не вымарать!..
Змеда смотрела почти испуганно.
– Я Орепеюшку о любви супружеской пытала, – со страстью продолжала Эльбиз. – Хотела разведать, есть ли у простого люда сердечное счастье, нам возбранённое!.. Вот, узнала, как чистое дитя за две коровы на поругание отдали. Сказали, стерпится – слюбится! А там свёкор…
Змеда выставила ладони:
– То, душа моя, смерды, глядящие в землю. Все их помыслы – были б щи горячи да мясом удобрены. Праведное брачение величественно и священно…
Лебедь сдавленно зарычала:
– Вся разница, что за царевен платят не коровами, а войском для битвы! И обнимай его, разнелю́бого, пока могила не примет! Чтоб Ваан потом записал: «бесскверная жена изником изникла»!
Змеда отвела взгляд:
– На то мы дочерьми рождаемся, не сынами. В том долг наш и судьба.
– Но неужто совсем не бывало? – упорствовала Эльбиз. – Чтоб не за клок удельной земли, не для воинского союза? Чтоб сердце в сердце… чтоб две души как одна? Как в песнях… наяву…
Змеда тихо отозвалась:
– Говорят, этот свет сиял меж царём Аодхом и царицей Аэксинэй. Оттого государыня миловала сенных девок, потакала, если влюблялись… счастьем поделиться спешила. Людям верить, лёгкая рука была у неё. Помню, я в Еланном Ржавце только вздыхала, отчего не едет батюшка пред царские очи…
– И тут Беда, – прошептала Эльбиз. – Все в пламени сгинули.
– И тут Беда, – повторила Коршаковна задумчиво. – Стольный город сгорел, а мы уцелели. Такая вот притча, и как о ней судить? Что лучше: коротко любить и вместе в огонь или до старческой ветхости без пламени тлеть?
– И поди угадай, какая куда дорожка ведёт, – хмуро пробормотала шегардайская царевна.
Змеда коснулась её руки своей, тёплой и пухлой:
– Уж как я Злата жалела. Ведь продал его батюшка младенцем, будто яблочко с ветки. А ныне грамотки Златовы перечитываю и от радости плачу. Два зеленца гоит, водимую нежит, первенца Бакуней назвал. Волосики, пишет, жарые вьются…
Эльбиз решилась, спросила:
– А ты сама?
– О чём пытаешь, сестрица великая, не пойму?
– Сама, говорю, щемленье сердечное испытала ли? Желала когда-нибудь, чтобы… вот этого целовать, а на других до веку не глядеть?
Змеда опустила глаза. Чуть улыбнулась. Виновато, грустно.
– Ты о батюшке прегрозном моём знаешь довольно…
Эльбиз поставила гребень на место. Гусли стукнули – глухо, тускло.
– Царевич Коршак на дымном коне давно ускакал. Не о нём допытываюсь – о сердце твоём.
Змеда тоже посмотрела на безжизненную вагуду.
– Что рассказать тебе?.. По одиннадцатой весне я была, ни о каких поцелуях даже не думала. В те поры приказал мне строгий батюшка научиться в гусли играть. Прослышал, будто славный Аодх, тогдашний наследник, склоняет ухо к доброй гудьбе. Авось, сказал, приметит, приблизит! Велел позвать старого старика, дать мне учение.
Эльбиз молча кивнула. Крыло, дружинный гусляр, сказывал, будто андархи переняли гусли в завоёванных землях. У Прежних это была мужская, воинская вагуда, но обычаи свергнутых победителям не указ.
– Взяла я науку, и полюбилось, – продолжала Змеда. – Ввадилась за струночки браться не только урочно, страха батюшкина ради. Бывало, выйду за стену, сяду над Ржавцем, зажмурюсь покрепче… и уж нейду в палаты, пока всех песен не перепою́. И вот лето, день жаркий, кружится овод кусачий! Я руками махать, глаза распахнула – а от меня пижмовый веничек злую муху прочь гонит! Обернулась – отрок стоит… сын пастуший… не слыхала, как подошёл. Зарделся весь, пижму выронил – и бежать! А я думать стала…
Эльбиз попыталась вообразить Змеду юной, стройной, едва расцветающей. «Я в сходной поре у Ильгры ножевой бой постигала. Подкрался бы ко мне отрок с цветами? Не то глянул бы и шарахнулся, святые знаки творя?»
– На другой день он уж не прятался, – глядя в невозвратную даль, вспоминала Коршаковна. – От гнуса докучного меня бережёт, а я знай лазоревкой заливаюсь… Мечтаю себе: вот придут войной дикомыты, возденут ратное знамя… тогда-то дружок мой Комуха пред царскими очами небывалый подвиг свершит. И… и боялась дальше мечтать.
Комуха означало «драчун». Если верить преданию, Ойдриг в юности тоже горазд был и кулаки о рожи чесать, и яблоки красть. И царю Хадугу, седьмому этого имени, впервые предстал, когда спас знамя в бою.
– Недолго я думами возносилась, – вздохнула Змеда. – Батюшка с охоты возвращался, услышал песни, наехал. Меня за косу домой, так у стремени и бежала. Плёткой отходил, в тереме запер. Комуху кнутом пороть велел и чуть живого продал куда-то, а семью – на поток. Мы с ним едва словечко сказали…
Эльбиз тихо спросила:
– А гусли?
– А гусли со всего Ржавца велел во двор свезти да пожечь. И мои там сгорели, разбитые.
Эльбиз смотрела на вялые струны, провисшие до резной полочки. Змеда пояснила:
– Как батюшка к родителям отошёл, я вольно вздохнула. Доставили мне вагуду, как из одной плахи долблённую с той, что он растоптал… а где веселье прежнее взять? Сёстрам сгинувшего пастушка́ приданое справила… вот и всё. – Змеда махнула рукой, попробовала улыбнуться. – Тридцать лет минуло. Вздыхать ли о глупости детской?
– А может, ещё жив твой Комуха, – загорелась Эльбиз. – Ну́ как явится! Да во славе небывалой! Поклонится владыке дарами невиданными! Затуманную страну на вено добудет!..
В глазах Змеды мелькнула давно отгоревшая боль.
– И присватается, да не ко мне. Славным да владетельным наследников подавай. Тут с меня какой прок?
Обратно в покои Эльбиз шла задумчивая, суровая.
– Ты вот что знай, – уже в своей спаленке сказала она Нерыжени. – Приглянется молодчик, мне шепнёшь. В кисель расшибусь, а вас друг другу добуду.
Витяжница помогла ей стянуть ненавистную ферезею, пока жемчужные пуговки под лавку не укатились.
– На тебя вся надея, свет мой. Я, пока ты гостила, толковую девочку для позадицы присмотрела.
– Да? Которую?
– Так Вагурку, что в сенных у государыни Змеды. Боярыни Алуши воспитанницу.
