Прибытие Окаянного
– А ещё у нас в Уркарахе чудо живёт, – измеряя предгорную дорогу, рассказывал посланник Югвейн. – Крепость моего господина стоит у края бедовников, безжизненных и суровых, но рядом болота, не пожелавшие замерзать. Ветры подхватывают их дыхание и несут к облакам. У нас нет зеленца, пар взвивается кипящей стеной, мы зовём её Дымной.
– В чём же чудо? – спросил Сиге Окаянный. – Я подобное и в других местах видел.
Дорога лезла вверх, из морозной мглы впереди всё отчётливей проступал островерхий хребет. Стены широкого ущелья медленно сдвигались. Завтра путь крутыми локтями устремится вверх, к единственному перевалу.
– В том удивление, – сказал Югвейн, – что болота питаются от горячих ручьёв, рождённых под снеговой тощей. Как возможен такой исток, не ведомо никому. Русла, проточенные во льду, тесны и извилисты, человеку не пробраться туда. Самый сильный поток греет дом господина. Его верховья сокрыты, но людям кажется, что там прекраснейшая пещера, обитель духов земли.
– Хорошая баснь, – похвалил Сиге, однако больше из вежливости.
Югвейн звал Окаянного прямо в гостеприимную крепость своего господина. Воевода отказался, лишь попросил:
– Место укажи, где просторно и ветер ставку не сдует.
Югвейн даже не стал спрашивать о причине. Не на авось к Окаянному подошёл, знал, кого нанимает. Знамя дружины осенял крыльями стремительный чегель. Стрелокрылый ловец, красой полёта превосходящий даже сапсана. Цари минувших времён, лакомые до соколиной потехи, сулили щедрую награду за чегеля, выношенного для охоты. Усердные помытчики едва напрочь не истребили породу. Чегелей ловили взрослыми, забирали из гнёзд… Исход был неизменно плачевен. Свирепые птицы отказывались не то что охотиться – даже на рукавицу лететь. Либо вырывались на волю, либо чахли и гибли. Если верить легенде, самым первым чегелем по воле Богов стал воин, чью верность вознаградило предательство. Югвейн знал: у каждого воеводы своя боль, правда и слава, тут ничто не случайно.
– Вот вход во владения моего господина, – сказал он Окаянному.
На крутизне перевала старинная дорога из рукотворного карниза обращалась норой, искусно выгрызенной в обрыве. По правую руку – сплошная скала, по левую – каменные столбы, подпиравшие кров. Входя, воины без нужды пригибались, голоса и шаги звучали неестественно гулко. Далеко внизу лежала почти невидимая долина. Беда разорвала твердь оврагом из тех, что слыли бездонными. Трещина походила на тонкогубый рот, растянутый в зловещей ухмылке. Прихоти ветра то открывали щель, то затягивали туманом. Влажный пар облизывал склон, клубился в узком проходе. Толстые капельники казались готовыми сомкнуться зубами.
– Гожее место для заслона, – одобрил Окаянный. – Много ли врагов угрожает твоему славному господину?
В правой рукавице кольнуло, словно предупреждая о чём-то. Ничтожной царапине, оставленной отворением крови, давно полагалось затянуться бесследно, так нет же. В ладони поселилась гадкая боль, ранка сочилась па́сокой, к пасоке присыхали шерстинки. Воевода тайком смачивал руку, отходя по нужде. Не помогало.
– Мой господин преуспел в искусстве жить мирно, – отвечал Югвейн. – Взяв под крыло ничтожный лесной народец, владыка уважил его стремление к уединённому житию. Он затворил тропы, ведущие в Уркарах, и с той поры отечески сберегает доставшийся край… мечтая однажды вручить его новому праведному царю. Он не уподобился трусливым вельможам, что бросили свои вотчины ради безопасности Выскирега. – Вздохнул, добавил: – Быть может, царевич Гайдияр, боярин Харавон и иные знатнейшие, некогда почтившие моего господина дружбой, за давностью лет успели позабыть его имя. Таков удел приверженных долгу, а не поиску милостей.
Окаянный молча кивнул. Впору было спросить, отчего Кайден до сих пор не послал о себе вестей ко двору, но воевода отмёл праздное любопытство. Он шёл заслонить ослепшего старика от предательства. Дела андархского почёта не занимали его.
Меж тем зловещий проход оказался не особенно длинным. Дружина с облегчением выбралась под серое небо. Все взгляды сразу устремились вперёд. Вдали, достигая туч, бурлила, мчалась на месте чудовищная волна.
Точно такая, как повествовал Югвейн, но одно дело россказни, а вот въяве…
Неволей вспомнились байки о тропах в один конец, о зачарованных теснинах, куда уходили и не возвращались санные поезда!
– Дымная Стена грозна с виду, но безобидна, – сказал Югвейн. – А вон там, за бедовником, крепость моего господина!
Его голос, полный радости возвращения, разметал морок. Окаяничи встряхнулись, обули кованые лапки, стали понемногу спускаться. Сиге щурил глаза, вглядываясь вперёд. Оплот невелик, но с виду надёжен. И поставлен с умом. Поглядеть ещё, что за люди в этих стенах. И что на самом деле творится вокруг…
– Я знаю, государь воевода, твои гордые пращуры закляли потомков от службы державе, – негромко продолжал Югвейн. – Прости мою вольность, но вы с моим господином точно два сокола, сбитые вихрями с рукавицы охотника. Один выбрал радости и труды неприкаянной жизни, второй же… Скоро ты узришь, какие лишения терпит мой господин, оставаясь отцом своим людям и верным стражем земле.
– Ты прав, таков путь верности, – отозвался воевода. Глянул через плечо на перевал, одетый клубящимся паром. – И да, если бы вам грозили извне, я бы непременно здесь поставил заслон.
В ладони снова кольнуло.
Вечер ушёл на устройство стоянки. Братскую ставку и снежную стену с наветренной стороны возвели без помех. Если за крепостью боярина Кайдена впрямь следили чужие, вид воинского знамени напрочь отбил у злодеев охоту высовываться. На другой день Сиге Окаянный с ближними витязями был зван к наймовщику на пир и знакомство.
Вблизи крепость гляделась ещё лучше, чем издали. Когда-то она стояла на островке; русло глубокой быстрой речки ещё и теперь угадывалось под снегом. Одну из проток наполнял тот самый тёплый ручей.
– А ведь благодатные были места, – задумчиво проговорил Смешко. – Зверь, птица… рыба в озёрах…
– Мудрено ли, что чувары сюда кого попадя не хотели пускать, – кивнул воевода.
– Ещё знать бы, за что на благодетеля поднялись?
– По тяжкому времени и дети забываются, на мороз родителей гонят.
– Может, боярин решил владыке Хадугу спасённый край объявить, а они воспротивились…
– Либо просто вызнали: нет больше Кудаша с кудашатами, раздумали чад боярских кормить?
Ворота распахнулись навстречу. Сумерки крытого двора выпустили молодцев в ярких колпаках и просторных кафтанах, расставленных для ношения поверх кожухов.
– Пожалуй на хлеб-соль к скудости нашей, батюшка воевода!
– А дружина-то охотничья, – опознал знамённые кафтаны Смешко.
Вышел крепкий малый, одетый богаче других: боярич Вейлин, меньшедомок. Пригульной Воган нёс блюдо лепёшек из болотника, туесок белой выварной соли. Он боялся, моргал, смотрел на старшего брата. Воевода поклонился наследнику рода, принял ответный поклон. Меньшедомок и гость разломили лепёшку, присолили. Отведали, вступая во временное родство.
– Справных воинов ты привёл, воевода Сиге! И быстро дошёл, быстрее, чем ждали.
Окаянный вежливо отмолвил:
– Мои витязи – ратному телу голова. Рамена, десница, сердце ретивое – в твоём доме живут.
Смешко и воины с любопытством оглядывали крытый двор. Внизу ухожи, по первому крову длинная пятерь, за нею входы в хоромы. Сразу видно, что строились после Беды. Денники для охотничьих скакунов, ныне тихие, праздные. Кречатня…
– Там, где мы милостью твоего батюшки встали, в снегу дорогая стрела обнаружилась, – вспомнил воевода. – Железко вызолочено, перо красное, пяточка самосветного камня тирона. Возьми, боярич. Верно, твоя?
– То стрела отца моего, – принял древко Вейлин. – Вот, стало быть, куда улетела.
Окаянный не скрыл удивления:
– А мы слышали, боярин глазами скорбит…
По краю пятери зелёным пламенем горели светильники. Мертвили пригожих блю́дниц, заполошно метавшихся меж поварней и великой палатой. В пляшущих отсветах Смешке что-то причудилось за дверью ближнего денника. Витязь полюбопытствовал – и чуть не шарахнулся. Изнутри крашеными глазами смотрела гого́на. Выделанная шкура коня на деревянном остове, напханная паклей.
– Как живой стоит, – с гордостью пояснил детинушка в охотничьем кафтане. – Нашему боярину во многих трудах был друг верный. Ныне хозяина ждёт, чтобы на последнем костре в единый дым обратиться.
Смешко потерялся с ответом. Не придумав лучшего, помянул Коновой Вен:
– Дикомыты, слыхал я, куклы добрые шьют. Детям в назидание… Зверьё, птиц…
– Куклы! – хмыкнул охотный услужник. – Шерсть с ветошью. Вот у нас!.. Не тряпка на палке – жеребец боярский любимый. А вон там не пух какой утячий – белый кречет с руки праведного Гайдияра! Хочешь, добрый витязь, единым глазком птицу царскую посмотреть?
Чучело, смутившее окаянича, оказалось первым из множества. Со всех сторон пялились гогоны лосей, оленей, кабанов. Щерили клыки медведи и волки, огрызались угрюмые росомахи. Диких птиц – и вовсе без счёта. В великой палате, где готовили стол, по стенам не видать было порожнего места.
Боярин сам спустился с пятери встречать воеводу. У знатных андархов – а в старике угадывалась порода – это был знак высшего уважения к гостю.
– Повеселу ли добрался, друг мой Сиге, к порогу этого дома? – громко проговорил Кайден на языке Левобережья.
Чернавки суетились, подавая витязям воду в корытцах, длинные рушники. Окаянный выступил вперёд:
– Благодарю на заботе, всемилостивый господин. Дорога была легка, а твой провожатый надёжен.
Глаза, подёрнутые мутным льдом, тотчас обратились на него и больше не отпускали.
– Я рад, друг мой, что твои лыжи оказались крылатыми. Идём же, разделим скромное угощение да посоветуемся, как мне удержать при себе удачу, когда ты лёгким соколом умчишься от меня по ветру. – И протянул руку в парчовом рукаве. – Окажи честь, воитель, проводи бессильного старика, пережившего свою зоркость.
Окаянный подставил боярину локоть.
– Радостно, – продолжал Кайден, – когда на сильных врагов, готовых одолеть слабого, находится железная рука и в ней меч…
Воевода смолчал. Старик Гволкхмэй весьма далёк был от немощи. Узловатые персты слепого сомкнулись, как орлиная ёмь. На среднем пальце и шише удивляли мозоли от тетивы.
Дружина и боярская свита вместе потянулись по всходу. Смешке всё казалось: охотники ревновали. Старались показать, что и сами – молодцы хоть куда.
– Хаживал ты, витязь, на кабана? – поправил пояс ражий детина.
Смешко ответил миролюбиво:
– Не доводилось, но слышал: на медведя идёшь, соломки стели, на кабана собрался, домовину готовь. Никто не оспаривает отваги чади боярской. Вы в своём деле искусны, мы в своём.
В знакомых палатах боярин Кайден опознавался лучше зрячего. Сам провёл Окаянного к передней лавке, усадил под божницу, на второе почётное место подле себя.
Вождям подали угощение: жареного лебедя, одетого в чистые перья.
– Здесь ведь нет дикомытов? – спросил боярин лукаво.
Свита отозвалась смехом. Давным-давно, когда их предки назвали эту землю своей, священная птица Прежних на пиршественном блюде была сущим причастием. Кто отведает – андархам брат. Кто откажется – враг.
Меньшедомок наполнил круговой ковш. Боярин с удовольствием понюхал курной пенник, бросил по капле вверх, на пол, за плечо, воздел ковш над столом:
– Да расточатся и попраны будут враги старые и новые, дерзающие грозить праведному царю и людям его!
Испил. Крякнул. Безошибочным движением вручил ковш Окаянному. Воевода невозмутимо отведал, пустил братину дальше. Так же невозмутимо принял лебединое крылышко. Стал есть.
– Не подводит ли меня слух? – наклонился к нему Кайден. – Верно ли кажется мне, что у твоего человека, сидящего третьим, в коробе струны гусельные отзываются?
Воевода про себя подивился невозможно тонкому уху бельмастого. Вслух лишь спросил:
– Прикажешь гусляру нас песнями позабавить?
Облака просить не пришлось. Певец заломил бровь:
– Здесь ведь нет моранских воздержников, коим звон струнный противен?
Дождавшись, пока стихнет хохот, проверил созвучья, поправил один шпенёк и другой… Истый гусляр людей тешит, куда его судьба ни закинь. Дай только настроение тех людей верно понять.
Это было в горестный год,
Ждал скончанья света народ…
Песню про царевну и воина кто-то совсем недавно приспособил для гуслей, в таком виде её здесь ещё не слыхали. Гволкхмэй Кайден гладил бороду, величаво кивал. Облак сладил струночки под другую песню, в черёд хлебнул из ковша.
Жили честно и просто цари в старину.
Самолично водили полки на войну.
А вернувшись с победой, не медля ни дня,
В мирный плуг боевого впрягали коня…
Эту песню он привёз из Выскирегской губы. В стольном городе Окаянному нечего было делать, но перепутный двор, звавшийся Ближним, дружина год назад посетила.
…С тех-то пор и ведётся рождённое встарь:
Симуранам сыновствует праведный царь.
Как узнать, что случится на сломе времён?
Может, будет вторично царевич спасён…
Тень Крыла трепетала на краю зрения, слушала, признавала Облака равным. Пальцы сами собой летали по струнам. Украшали голосницу звёздами, цветами, студёными брызгами волн. Облаку давно не случалось играть и петь с таким вдохновением. А всё оттого, что не просто поймал настрой позорян – вошёл в их сердца, подслушал тайные мысли. Боярин Кайден в середине песни прикрыл ладонью глаза, да так и не отнимал, пока дрожало в воздухе бесконечное послезвучание струн. Затем поманил Облака. Ощупью нашёл его руку, надвинул серебряный обруч, тёплый с собственного запястья.
– С Беды так не ликовала душа! Гуслям радовался последний раз ещё при Аодховом дворе… Ты, залётный соловушка, песни эти сам сложил или у других взял?
Облак не покривил душой:
– Эти я перенял, всемилостивый боярин.
– А свои есть?
– Как не быть, высокоимённый господин мой.
Пиршественную палату озаряли всё те же зелёные пламена. Светильники заправляли местной извинью, не годившейся для напитков. Странный свет вначале мешал, потом глаза привыкали.
Гволкхмэй Кайден медленно проговорил:
– Слава певца – в обретении слов, возносящих подвиг достойных. Иные сулят гусляру награду за прославление, но мне нет в том нужды. Скажи, добрый Облак, можешь ты спеть мне… о белом кречете, утраченном на охоте? О том, как сокольник тоскует по верному другу, ищет его, но всё зря. И вот минуют годы, и вдруг, отколь ни возьмись, слетает знакомец, ведёт охотника за собой… а там гнездо с двумя соколятами, готовыми встать на крыло. И от каждой добытой дичины по пёрышку, по волоску для хозяина сбереглось?
В пятнах серого студня, затянувших зрачки, резче обозначились кровяные жилки. Боярин напряжённо подался вперёд, ловя ответ гусляра.
– Отчего же не спеть, – начал Облак медленно, осторожно. – Хочешь, господин, спою прямо сейчас, с думки? Твоё слово о кречете касается сердца, красный склад уже просится на язык, а пальцы тянутся к струнам… – Сглотнул, добавил: – Одна беда: песня, рождённая от мгновенного вдохновения, подобна скороспелой любви. Обе на другой день теряют половину красы… это если удаётся внятно припомнить.
Вдоль длинного стола, от почётной лавки до приставных скамеек подда́тней, прокатился смех.
– Я к чему, всемилостивый боярин… – продолжал Облак. – Если тебе нужна песня не только ради нынешнего веселья, прикажи лучше повременить. Когда для врагов настанет пора скорби, я сумею отблагодарить твоё терпение песней, которую в самом деле понесут от очага к очагу.
Гволкхмэй Кайден величаво кивнул. Расправил напряжённо сжатые кулаки.
– Персты у тебя, игрец, червонного золота, гортань в серебре, под языком жемчуга. Твоё суждение верно. Я ждал много лет, несколько лишних дней погоды не сделают. – Подозвал кравчего, вновь воздел над столом резной ковш. – За праведного сына державы, что скоро украсится Справедливым Венцом! Пусть на рогах его белого оботура пребудет ужас обидчикам, на крепкой спине – всем подданным упование!
Дружина оглянулась на воеводу. Сиге Окаянный, с детства заклявшийся от царской службы, двумя руками принял братину.
– Мы, – сказал он, – идём тропой наших отцов, а те проложили нам путь опричь царского двора. Однако ты прав: самодержец в Андархайне лучше самотовщины.
Омочил усы, пустил чашу дальше. Сам вполголоса обратился к боярину:
– Скоротеча Югвейн в дороге немало мне порассказывал. Он славил твою любовь к мирному житию и умение делать недруга если не другом, так добрым шабром. Что же ныне случилось?
Воины и охотники веселились от души. Облак звенел струнами, озорно повествуя о косах выскирегских красавиц. Два вождя мало пили и ели, больше беседовали. Боярин покачал головой, снова добела сцепил пальцы.
– Когда царь Аодх послал праведного Гайдияра на Пропадиху, я ехал в свите царевича. Ардар Харавон достойно принимал великого гостя. Чтобы щедрость не обернулась красному боярину разорением, царевич послал меня с охотничьей дружиной добыть гусей-лебедей…
Эту повесть Окаянный слышал самое меньшее трижды. Однако терпеливо слушал, временами кивая.
– В одном винен: ловецкое рвение далеко меня завело, – продолжал боярин Кайден. – Я последовал за стаями дичи, откочевавшими к северу. Когда схлынуло пламя и унялся каменный дождь, я пытался вернуться… Увы, земли сделались непроезжими. Едва сыскав тропку, я встретил злого Кудашку и варнаков, теснивших беззащитный народ. Я всю жизнь был государевым человеком, воитель. Мог я мимо проехать, оставив на поругание царскую честь?
Воевода смотрел на Гволкхмэя Кайдена с новым вниманием. Вольно или нет, рассказ трогал ниточки, тянувшиеся к сокровенному.
– Поэтому я и не вернулся к царевичу! – Боярин, тяжело помолчав, словно повязку с засохшей раны рванул. – Избы отстроятся, а народишко…
– Бабы ещё нарожают, – пробормотал Окаянный. – Так всегда говорят, когда война или мор.
– И мне так твердили. А я будто знал, что бабам чрева замкнёт!.. Я сложил своё имя и сан, предпочтя сохранить государю одно из малых племён. Пусть, думал я, Гайдияр меня опалит, ибо не дождался когда-то…
Окаянный взял лепёшку, концом ножа поддел козьего масла.
– Значит, ты был уверен, что Гайдияр на Пропадихе не пропадёт.
– Он первейшей руки воин. И ближники при нём под стать, что́ им какие-то рудокопы? Скажи, разве я ошибся в царевиче? Мы здесь обитаем в бедности и глуши, но не в безвестности. Я знаю, что Андархайне скоро встречать Ойдрига Первого и поворачивать страницу лествичника во имя новой ветви, новой вершины.
Окаянный нахмурился, положил было нож… счёл за благо смолчать.
– Пусть однажды, объезжая страну, он найдёт меня взором, и я скажу ему: царь! Волен ты в моей голове, а в чести не волен никто. Во имя святого Огня правь достойно людьми, что я сберёг для тебя!
Окаянный всё же начал:
– С годами многое изменилось…
Гволкхмэй Кайден по-своему понял его:
– Прости, воевода, болтливого старика, забывшего, когда последний раз гостей принимал… Ковш мне! – (Меньшедомок расторопно подал братину.) – Пью за оружную руку, простёртую над снегами и стужей! За подмогу, пришедшую, когда уже и не ждали!
Чаша отправилась дальше. Окаянный напомнил:
– Так на что я понадобился тебе?
– Снежинка к снежинке, и вот уже земли не узнать, – усмехнулся боярин. – Я постарел и ослеп, а дикое племя, сидящее в Дымных болотах, впало в ничтожество. С год назад чувары отказали в лекарстве моему хворому младшему сыну, потом ввадились таскать у гнездарей девок. Когда же меня по старой памяти угораздило попросить их о малости… В те дни пришла гибель моему последнему соколу, чувары же знают подход к удивительному местному зверю. Здесь водятся симураны, друг мой.
– Вот как, – удивился воевода. – Симураны! Друзья царей…
– Да, здешнее отродье сходно с тем, что некогда приручили наши цари. Сказания изрядно преувеличивают их дружелюбие и смышлёность, но натасканные щенки, несомненно, украсили бы восшествие на престол. Я назначил достойную награду за слётков. Чувары ответили грамоткой на стреле. Посулили яд и ловушки всякому, кто сунется на Венец. Надеюсь, ты усмиришь зарвавшихся дикарей. А если повезёт, принудишь добыть зверёнышей для царя.
Окаянный задумчиво наклонил голову:
– Ты говоришь о немалом походе, всемилостивый боярин. Твоей ватаге ловцов придётся стать воинством под нашим началом. У царевича ты витязем был. Есть здесь воины, гожие с нами ратью пойти?
Тусклые глаза боярина отразили пламя светильников, блеснув мертвенной зеленью.
– Да, – сказал он. – Убедись в доблести тех, кого твои кмети возглавят в походе. Мой лук!
Приказ был негромок, но истинному вождю кричать незачем.
Вейлин живо принёс колчан и снаряжённый лук очень необычного вида. Не дуговатый, не дважды изогнутый – тупым треугольником. Окаянный раньше никогда таких не встречал.
– Спустимся во двор, воевода. Там узришь, какова воинская цена моим людям. Где ты, младший сын?
– Здесь, батюшка, – шмыгнул носом Воган. Он нёс короткую, не более пяди, лучинку и торопливо привязывал к её концу соколий бубенчик. Ловцы уже открывали двери сенника, набитого водяной травой для оботуров и коз. Здесь отрок и встал. – Я готов, батюшка.
Витязи переглянулись. Младший боярич вытянул руку с лучинкой, стал выписывать полукруги. Слева направо, справа налево, словно маяча кому-то. Стоял закусив губу, гремушка позвякивала. Во дворе стихли все голоса.
Гволкхмэй Кайден взял у Вейлина лук. Ощупал стрелу, кивнул: срезень. Приложил к тетиве – и тотчас, не медля ни мгновения, натянул и спустил.
Широкое железко срубило лучинку под самым бубенчиком, красное перо исчезло в траве. Воган запоздало втянул голову в плечи. Боярин опустил лук:
– Другие мои стрельцы все зрячие, воевода. Хочешь на их искусство взглянуть?
Его молодцы рады были стараться. С хохотом уловили босоногую блюдницу, спускавшуюся во двор. Свили из травяных стеблей колечко двух вершков в ширину:
– В рученьку возьмёшь, красава.
– А для меня – в белые зубы…
Веселились, дышали пенником, норовили притиснуть. Девка отбивалась, всхлипывала, роняла кольцо. Её поставили у сенника – заметалась, порываясь бежать. Смирилась наконец, подняла руку с растрёпанным травяным завитком, ладонью заслонила лицо. Ловцы подались в стороны, Вейлин снарядил лук. Тоже не своедельщину деревенскую. Тетиву вхолостую спустишь – как есть разорвёт! На стрелах меньшедомка всего одно перо было красным, из почтения к батюшке.
– У тебя колечко, девка, у нас стрелочки вострые, – смеялись ловцы.
– Волосы золотые проберём, надвое дорожкой расчешем…
Вейлин ждал, улыбаясь. Сразу видать, в девичьей красе ему была воля.
– Погоди, боярич… – досадливо кривясь, сказал Смешко. Вышел к сеннику, забрал у девки кольцо, ладонью хлопнул по заду в тряпично-тканой понёве: вон ноги, дурёха! Оскалил в ухмылке разом все зубы, повернулся к опешившему Вейлину:
– Стреляй.
– А… кольцо-то, – всего и нашёлся вымолвить тот.
Смешко вместо ответа снялся с места, пошёл прямо на него, двинулся как-то очень грозно и страшно, глаза были как два клинка. Вот приблизится… и с той же ухмылкой если не голову срубит, то уж испорет – мамонька родная шарахнется. Он даже меча не изготовил отмахиваться от стрельного железка. Вроде вот она, шея, вот грудь, дышит под вязаной безрукавкой…
Бей в упор, не промажешь!
А промажешь, держись!
Вейлин, отрезвевший, растерянный, стрелять не решился. Шагов с полутора ткнул в Смешку луком. Витязь перенял кибить, продолжил захваченное движение. Мог насадить Вейлина лицом на кулак, не стал. Пустил мимо себя в сено.
Кто-то из младшей чади было засмеялся, но ойкнул, смолк.
Гволкхмэй Кайден, всё отлично уразумевший по звукам и голосам, бросил недовольно:
– Твой побратим отвык от хмельного пенника, воевода. Решил удалью похвалиться? Пусть благодарит моё чадо, знающее, что гость в доме свят…
Смешко высмотрел Вейлина. Под взглядом Окаянного стёр улыбку с лица:
– Не в пронос твоей чести, ласковый хозяин.
– Мой брат всего менее стремился обидеть тебя или твоего сына, боярин, – сказал воевода. – Он желал показать, пускай неуклюже, что чувары с их ядовитыми стрелами могут оказаться грозней чёрных девок… совсем от иных стрел ждущих укола.
Вот тут во дворе засмеялись по-настоящему, с облегчением. Улыбнулся и боярин. Даже стало видно: был когда-то красив.
– Да не омрачат размолвки наше знакомство, – кивнул он Окаянному. – Идём продолжим беседу. А девке, что так приглянулась твоему витязю, велю двор ему показать. Да пусть мою стрелу, что в сенник улетела, непременно найдут.
Вновь опёрся на крепкую руку Окаянного. Два вождя направились по всходу наверх – под хохот, советы и благие пожелания Смешке.
В густых сумерках Югвейн вышел проводить Сиге с ближниками за ворота. Воевода сказал на прощание:
– Я не стал огорчать почтенного вельможу, но ты его начальный сокольник, тебе следует знать. Боярин редко шлёт вас на купилища, оттого и спешит давно простывшей ступенью… Андархайна в самом деле ждёт самодержца, но вряд ли он наречётся Ойдригом Первым. Тот, кого ныне считают наследным сыном державы, уже носит царское имя.
Югвейн насмешливо поднял бровь:
– Нешто опять Аодха нашли?..
– Нет. Объявился Эрелис, сын властителя шегардайского, и Высший Круг признал его самость.
Югвейн даже остановился:
– Вот как! – Зябко передёрнул плечами, махнул рукой. – Нам с тобой, холопишкам худородным, что Ойдриг, что Ойдригович… А подслепого старца молодой государь головы небось не лишит, буде тот и напутает.
С тем распростились.
Пока пировали, мир, сосредоточенный внутри стен, был тёплым, обжитым и уютным. Шаг от ворот – и в прорези меховых харь метко впились стрелы снежной крупы. Со ста саженей просторная крепость обратилась утлым островком в безбрежной вьюжной ночи.
Одним из множества островков, крохотных и упрямых, ещё теплившихся в застывающем мире.
На полдороге до дружинной стоянки, когда все праздные уши остались далеко за спиной, Смешко не выдержал:
– Нам! Холопишкам!.. Да его боярин с тобой из одной чаши не то что пить… мыть её недостоин!
Воевода усмехнулся под личиной:
– Сколько повторять! Моя ветвь красного перстня в глаза не видала. Лучше расскажи, стрелу-то нашёл?
Могучий Смешко обернулся к нему, глотнул летящего снега, закашлялся.
– Ещё как нашёл! Блюдницы у старика хорошавочки… Только правду скажу тебе, брат: мало радости в его доме служить.
– Почему?
– Так гогоны кругом. Из каждого угла пялятся. Птицы, звери…
– От всякой добычи по пёрышку, по шерстинке, – пробормотал Облак.
– И что? – спросил Сиге. – Подумаешь, шкуры, паклей набитые. Девки-визгопряхи и те стерпелись давно.
– Кони охотничьи в бархатных чепраках, соколы в великих нарядах… Вся как есть Гайдиярова охота. И свет этот зелёный…
Воевода терпеливо спросил:
– Людей набитых нету хотя бы?
– Мне, может, самому за прялку пора, – проворчал Смешко. – Но так и мстится, будто вон за той дверью стоят.
– У дикомытов мужи прясть не гнушаются. А в бою каковы!
– А симуранов нету добытых? – жадно спросил Облак. – Нешто девки не сказывали?
– К девкам сам иди. В гусли им поиграешь.
– Не, на чёрный двор Облаку теперь не лицо, – поддел воевода. – В гусли, что господину ухо ласкали, не на поварне для потехи бренчать.
– Я, по-твоему, копыжиться должен был? – взвился обидчивый Облак. – Прямым словом наймовщику отказать? Наспех сыграть, чтоб вспомнить совестно было?
Воевода с первым витязем дружно расхохотались. Боярский пенник ещё грел изнутри, не спеша развеиваться на стылом ветру.
– Ладно тебе, Облак! Самовидно же: рукам в рукавицах не усидеть, гусли в чехолке прыгают.
– А уж бередлив ставишься, когда новой песней чреват…
– В себе волен, что во хмелю…
– Ну вас! Певца, свыше осенённого, взялись судить!
– Дальше сказывай, Смешко. Что ещё занятного видел?
– С поварни, – сказал витязь, – из острожка другой выход есть, чтобы не через красные ворота помои таскать да бочки отхожие. А в кречатне, где соколы набитые на бархатных присадах сидят, раньше учельня была для новопойманных птиц. Вся хоромина – короб из дранки, чтоб когтя не подточить, пол – чаном, туда воду пускали. Стало быть, полетает-помечется неприученный, истомится, волей-неволей сокольнику на руку сядет. А там – слово ласковое, голодному корм…
– Умно уряжено, – подивился воевода. – Что, до сих пор вымысел берегут?
Смешко хмыкнул:
– Как с последнего сокола шкурку с перьями сняли, чёрную сторону боярин велел теснинами забить, чтоб чернавки не шастали. Потом о симуранах возмечтал, отодрать теснины собрался. Дальше что будет, даже и не гадают.
