Дедушка Игорка безбедно поживал за названой внучкой. Почивал в уютной горенке, дружил с ровесником Щепкой, плёл крепкие лапотки всей челяди. Одна беда: старые люди тяжело привыкают к новому месту. Отходят от людей и от жизни, до срока усаживаются на сани. За то время, что Светел не видел былого соседа, тот отчётливо подался, обветшал.

– Можешь ли гораздо, дединька милый, – поклонился Светел. Привет вышел угловатый, неправильный.

– Дитятко, спинку бы поберёг, – испугался старик. Пальцы в пятнах давних ожогов оставили кочедык.

– Её беречь, ни силы, ни размаха после не спрашивай, – проворчал Светел. – Ты, дединька, гусельки, что из Твёржи увёз, хранишь ли ещё?

«Не выкинул же ради страха моранского! Или как?»

Увидел сразу – не выкинул. Старик Игорка оглянулся на дверь, спросил почти шёпотом:

– Тебе на что?

«Ну дожили. Спрашивать, на что гусли…»

– Крагуяра бы полечить. Да и… песню одну охота сыграть.

Дед усомнился, качнул головой, глянул пристально:

– Не любят они тут наших песен, внученько…

– А это не наша. В поезде слышал, что Левобережьем из коренных земель шёл. – Светел радостно втянул воздуху в грудь, вздрогнул, справился: – Го-о-род мой, город ласковый…

– Ну тебя! Они мирского пения отвергаются…

– Так это, люди бают, про Фойрег. Грешно ли царскую столицу воспеть?

Чуть не ляпнул – «отцовскую». Удержал на языке, но Игорка с самого начала всё знал.

– Беда нам за грехи тяжкие…

– Я шёпотом, дединька. Потихонечку.

Старик махнул рукой: что с отбоишем делать! Добавил вполголоса, сокрушённо:

– А я уж и скучать перестал…

Перешёл к сундуку, поднял крышку. Из-под узелка, собранного на смерть, явились гусельки. Памятные Светелу. Совсем просто сделанные, как он теперь видел. Буро-чёрные от времени, очажного дыма и ласки людских пальцев. С окошком для пальцев и девятью струнами из козьих кишок.

Светел жадно схватил их, маленькие и невзрачные против Пернатых. Сколько лет!.. А ведь когда-то казались непостижимыми, и пальцы хва́ток не знали, и дед Игорка брезговал наставлять. «Беги, дитятко, учись лапки гнуть, там ухо без надобности…»

Левая рука поставила ковчежец пяточкой на бедро. Правая погладила струны, перевернула вагуду, взялась за шпенёчки. Тянуло поменять руки местами, воздать память левшачьим гуслям Крыла.

Шпеньки не хотели крепко сидеть в рассохшихся гнёздах. Светел бросил пятерню в ворот, где через плечо тянулась повязка. Выдернул толстую портяную нитку, намотал на непослушный шпенёчек. Ещё бы толчёной смолы, но это потом, потом… Струны, забывшие о гулах и звонах, медленно восставали из спячки. Светел ворчал от нетерпения, спеша испытать роящиеся созвучья. Певчей дружине в девять голосков далеко до пятнадцати, кишочные тетивки никогда не метнут звуков так, как стальные, но воин, утративший оружие в битве, подхватывает что есть.

«Ох… Прости дурня неблагодарного, гуселёчек. Ты меня мальцом наторял, давай вместе новое постигать…»

Присев для верности на сундук, он пробежал знакомые голосницы, проверяя лад, вгоняя попевки с былого простора в узкую щелью. И наконец взялся за то, чего ради всё затевалось.

– Город мой… ага… славный город мой… нет… ну-ка… нет…

Песня, как он её запомнил, шествовала этак враскачку, вроде неспешно. А на поверку – ломала весёлого, поди ухвати. Голосница с наскоку не бралась, знакомыми переходами не слагалась. Светел увяз, огорчился.

«Бездарь кичливая. Мнил, кое-что про гусли знаю уже…»

Город над розовым морем качался, плыл в памяти. Вот кружево пены подкатывает к босым ногам… шурша отбегает… Дворцы, башни, зубчатые стены, одетые прозрачной утренней дымкой… Всё невозвратно ушедшее, неуловимое, точно созвучье, верно звенящее внутри, но никак не дающееся под пальцы.

– Поездной-то игрец на чём бряцал? – видя мучения Светела, спросил дед Игорка.

– На уде андархском.

– Эка! На гуслях такого не обретёшь.

– Почему?

– Говорят – что́ на уде сыграно, только другой уд повторит.

Светел свёл брови:

– Кто говорит?

Получилось неожиданно грозно. Слишком привык осаживать гнездарей, чтоб не пыжились супротив Конового Вена.

– Люди здешние. Они андархские вагуды, поди, лучше нашего знают.

– И чем те обильнее?

Старик задумался. Расчесал пальцами бороду, собрал в горсть.

– Бают, гусли умеют голосу помогать. А уд сам голос ведёт, сам подголашивает, сам созвучьями красит.

– Дединька! – озарился Светел. – Ишуткин, к свадьбе дарёный, где? Помнишь, в Затресье достался, я ещё чинил его? Тоже в скрыне пылится?

– Ну…

Светел скорчил рожу:

– Сами бахвалятся, сами играть не велят! – И оскалил все зубы. – А вот на гуслях обрету, чтоб не задавались! Славный го-о-ород мой…

Пальцы шагнули, забыв про хватку и лад, просто следуя голоснице. Шажок неожиданно удался. Светел вспыхнул, рванул вперёд, чтобы тут же споткнуться:

– На ладо-о-онях… тьфу ты…

Дед Игорка опасливо оглянулся на дверь. Светел кивнул и дальше играл шёпотом, едва трогая струны, припевая под нос. Созвучья укладывались в память одно за другим. «Вот добуду опять широкие гусли, стану одной рукой подголосья по низам выбирать, другой голосницу верхами поведу. Начните ещё мне андархский уд выше гуслей хвалить…»

– Пусть твердят, что оста-а-ался лишь прах…

Сквозь память катилась огненная волна. Солнечный свет меркнул в чёрном дыму, Фойрег накрывало испепеляющим жаром, город на Закатных скалах переставал быть. Рвались сожжённые крылья, сам Киян пятился перед вселенским огнём, превращался в облака кипящего пара…

Теперь там давным-давно всё остыло.

Переломы земных судеб сметают стены и башни, но родятся новые люди и строят новые города. Краше и величественней прежних.

На тех же местах или где-то за дальними окоёмами…

Пальцы летали по струнам, сочетая их в непривычных, небывалых попевках:

– Возведём! И вернём! Не на словах…