Всякий спляшет, да не как скоморох. Всякий сам себе правит нож и топор, но вряд ли кто наточит лезо нежней, чем дед Щепка, знатый источник. Бы́вый холоп, служивший ещё родителю Геррика. Ныне – доверенный купецкий приказчик.

Светел знал толк в добром сручье, сам холил его в домашней ремесленной, но работа старика завораживала. Точильные камни у деда Щепки хранились в особом ларце, разложенные по зерну – от грубых до бархатных. Каждый ополаскивался в двух водах. Не по-старчески сильные руки безошибочно наклоняли клинок, не нуждаясь в уголке для опоры. Легко, просто. Цену этой лёгкости Светел очень хорошо знал.

– Они, плотники, по малым весям ходят, по большим деревням, – рассуждал Щепка. – Свои умения кому-то несут на порог, сами по заболотьям премудрости набираются…

Светел слушал с любопытством. Дома, на Коновом Вене, плотники ватагами не ходили. Обычай беззаконного Левобережья был непонятен и чужд, но царю заповедано отмахиваться от того, чем люди живут. Светел из Твёржи мог в охотку позубоскалить о гнездарях. Аодх Пятый – не мог.

Правая рука ещё полёживала в повязке: Ишутка боялась, не лопнул бы шов. Там при каждом движении всё морщилось и болело. Ишутка клялась, будто струпья скоро спадут, она вытащит нитки, останется надёжный рубец. «Вот тогда и будешь хоть топором махать, хоть мечами страшными». Светел знал: утешает. Не будет этого никогда. Он сказал:

– У нас всяк сам строится. А у кого сил не хватает, тот мир зовёт на братские помочи. Так всегда было.

– Эх, дикомытушко! – вздохнул мудрый Щепка. – Благо, кто праотеческим уставом живёт. Здесь, говорят, прежде Ойдрига тоже наёмными топорами изб не рубили. Потом задичала губа, обезлюдела, андархи стали селиться. Ехали, как ныне в Аррантиаду, а на новом месте ведь что? Скорей да скорей, чтобы по теплу справиться… С того и пошло.

Зеленец в Сегде был сильный. Светел привёз хорошие сапоги, снятые с боярина Оскремёта, но случая покрасоваться всё не было. Светел с удовольствием ходил босиком. После долгой отвычки в охотку мял пятками землю.

– Так подумать, – продолжал дед, – туда-сюда оглянулся, и вот она, избушка, чем плохо?

– Тем, что руки чужие.

– А я про что! Чужой совести вверяясь, того гляди наплачешься. Не стало, парень, в людях порядка.

– Вот увенчают царя… – начал Светел, но старик перебил:

– Ты, витязь… ты славу стяжал и раны благословенные, а глуп ещё, толку не разумеешь. Людям не от царя совесть вручается. Так тебе скажу: бойся, дикомыт, нанятого работника. Это не деревенский братейка, чтоб строить, как для себя. Наймит обиду возьмёт, что подарочком обнесли, да и заговорит угол на хозяйскую голову. Чтобы дом, стало быть, три века отмерил, да жизнь в нём не задалась.

Светел подумал про сегдинскую плотницкую ватагу, чьи тесла и топоры любовно правил дед Щепка. Вспомнил ватажка, кудрявого, улыбчивого красавца.

– А я думал, Павагу за умение жалуют. Выходит, просто боятся!

– Тебе, может, про Борканиху из Линовища напомнить? Отплатила, стало быть, нашему Паваге за дочкины слёзки… а через полгода мужу поминальное полотенечко выткала.

– Далеко отсюда Линовище… – пробормотал Светел. – Могли люди приврать. Кто-то мимо сболтнул, другие без дела уши развесили.

Сам подумал про боевые песни над Торожихой. Тоже слух долетел, изготовились прямо назавтра чужому войску честь оказывать… а Ойдригович и сейчас ещё даже из Выскирега на север не тронулся, какое там Коновой Вен воевать.

Дед Щепка глянул из-под белых бровей. Выцветшие глаза смотрели пронзительно.

– И не верь, парнишка, не верь. Что слушать старого болтуна? Все вы молодые, бесстрашные, пока добрые люди слегу на темечко не обронят.

«Что ж ваш большак такому Паваге избу для сына строить доверил? На то надея, что Павага сам здешний? У гнезда не бьёт?..»

Топор почти беззвучно кружил по оксамитному камню, принимая должную, точно отмеренную остроту. Опять вспомнилась Торожиха. Руки соотчичей, искусные лозой, умудрённые кочедыком. Запах калачей. Свои пальцы на струнах, которыми он тогда думал, будто владеет…

– Жаль, гуслей нет, – вслух вырвалось у него. – Я б тебя, дедушка, при добром деле повеселил.

Щепка вскинул глаза, но тут же нахмурился:

– Ты свой дикомытский обык-то брось! Мы тут добрую Моранушку хвалим, её заповеди чтим.

– Царь Аодх в гусли играл, – не остался в долгу Светел. – Мы с тобой царя судить будем?

Старик отвёл глаза, что-то буркнул насчёт «не смыслючи, Беды доискался».

«Это кто доискался? Отец?.. Ну Щепка занозистая! Каб не белая твоя борода!.. Я-то, дурак, своё сручье думал тебе показать, попросить науки… Даже, может, мечи с боевым ножом принести, прихвастнуть старинным укладом… Нет уж! Для боя остры, а без моранских советов, поди, обойдусь!»

Он ещё посидел в маленькой ремесленной, потому что не дело юнцу, едва взлелеявшему на щеках колючую поросль, седобородого лаять. Потом прибежал Котёха. Пугливый малец мигом ощутил витавшее напряжение, отпрянул с порога, позвал издали:

– Дедушка Щепка, господин витязь, вечерять пожалуйте…

И убежал, покуда не наругали, будто не по чину окликнул.

В повалуше уже пели хвалу.

За столом Светел впервые выпростал из повязки десницу. Взял ложку, как все добрые люди, правой рукой. Хватит уже кому попадя глаза лупить на ловкое леворучье!

В этом доме он был то ли родственник, то ли гость, поди угадай. Оттого сидел рядом с таким же родным, хотя и не кровным, – дедом Игоркой. Одна Ишутка не торопилась на лавку. Кормила Крагуяра, лежавшего здесь же, в повалуше, в тихом углу. Матёрая купчиха, возглавлявшая длинный стол, не начинала трапезу. Следила взглядом за усердной снохой, улыбалась, явно довольная.

Когда-то в Шегардайской губе бытовала та же речь, что на Коновом Вене. После Ойдрига гнездари, угождая новым хозяевам, нахватали коверканых слов из андархского языка. Они полагали, будто украсили и облагородили свою молвь. Светел находил её рабской. Он нипочём не сознался бы, что иные местные слова ему нравились. Примером, «сыноха», «сыновушка», означавшее невестку.