Рассказ Орепеи
– Волна пышная, волна богатая да густая! Водоросли киянские, руно несчётное, травы на лугу заливном! Солнышко озаряет, ветры буйные развевают, живые воды силу дают! Не отменит слова моего ни глупый, ни мудрый, ни добрый, ни злой, ни старый, ни молодой…
Бабушка Орепея деревянным гребнем выглаживала льняные пряди Эльбиз. Алая с золотом лента и бисерный накосник дожидались в сторонке.
– Значит, Тадга по книгам счёл, что месяцу ныне время расти? – изогнула бровь Нерыжень. – Под землёй сидя, небом распоряжается?
– Так Мартхе говорит, – кивнула Эльбиз.
Орепея усмехнулась:
– А то я без книг не ведаю…
– Помнишь, Нерыжень, дядя Космохвост нам друг дружку охорашивать претил, подавно бабушку допускать? Всё сами!
– Как не помнить…
– Ох боялась я его, – покачала кикой Орепея. – Строг был рында ваш, не подступись! И кругом прав. Ныне сестрица рядом, завтра разлучить норовят.
Эльбиз улыбнулась воспоминанию:
– Я первое время сенных девок гоняла. Писку было!.. Потом Аро усовестил. Сказал, их сечь за нерадение собрались.
– А до чего уж хотелось мне вам обеим русые косыньки выхолить, – продолжала Орепея. – Своим-то дочкам не довелось.
Царевна похвалила:
– Сладостно чешешь. Думы думаются…
– Мечтать тянет, – насмешливо поддакнула Нерыжень.
– Ну тебя!
– Что ж маки на щеках процвели?
– Сама будто не мечтаешь?
Нерыжень легко созналась:
– Бывает.
Орепея разобрала волосы Эльбиз натрое, готовясь плести. Царевна завладела гребешком, поскребла, задумчиво повертела. Бабка всполошилась:
– Опять гадала никак!
– Гадала, и что? – пуще зарделась царевна.
– Хотя бы к Вещему колодцу не хаживала? Воду бурную не слушала? Страшное это место, говорят…
– Туда не ходила, – отреклась Эльбиз. – А что такого-то, о суженом погадать?
– А то, дитятко милое, что от лишних грёз сердечко вострепетать может. Прельститься. Добрый молодец в мечте за собою поманит, ан государь владыка совсем другого разуть велит? Каково-то смиришься?
– Ты, бабушка, – прищурилась зоркая Нерыжень, – больно складно баешь, поди, сама и ночами плакала, и смирялась?
Орепея отмахнулась, ловя упущенные пряди:
– Не обо мне, старой, речь… да сиди уже, егоза!
– Вот сколь знаем тебя, столько слышим: не обо мне да не обо мне да всё позабыла, – одним голосом приобиделись девки. – Нам-то кого прикажешь пытать про щемленье сердечное? Харавониху?..
– Матушка Алуша несудимо жизнь прожила. Рубаху материнскую всечестно сложила. А я? Стыд да срам…
У назва́ных сестричек разгорелись глаза.
– Нешто с ласковыми девушками гуляла? Утехи тайные ведала? По городу в назидание водима была?..
Бабка смахнула некстати явившуюся слезу:
– Уж и каяла себя, что лучше б с блудяжками… поди, не всё на тяжёлке брести, иногод соболями куталась бы… хороша была, говорят… девство жениху сберегла, а проку?
Сестрички переглянулись. Нерыжень высунулась наружу, послала шуструю чернавку за сбитнем и перепечей.
– Сказывай, бабушка.
Орепея вздохнула:
– Грешна я. Как вы, судьбу по юности вопрошала. Воск лила, кочета пускала из колечка клевать… Нагадала сватов от красноимённого, что вот ужо заглядится на пригожесть мою… Покуда мечтала, батюшка сговорил. В ближнюю деревню, за ро́внюшку, такое же, как мы сами, чадо мужицкое. Загоской звали его. Я реветь, по мечте своей тосковать… батюшка батогом на ум направлять… да что теперь. Расплели косу на две, повоем покрыли. Вено взяли богатое: корову с телушкой.
– И что? Нравен муж оказался?
– Охти, деточки… Зажили вроде, как люди живут… Я тестяные ушки лакомые лепила… Выбранит, бывало, Загоска, да тут же и приголубит… А вот у свёкра-батюшки, горе моё, зуб на красу женскую страсть востёр оказался. Сына женил, водимая брюхата, меньшица в молодёнках, а всё не сыт.
Девки переглянулись.
– Взялся старый со мной не в час заговаривать. Полно, мол, персты белые трудить, над корытом гнуться… да за ручку и подержит, пятернёй по спинушке проведёт… а ёмь когтистая жаром пышет, сквозь душегрею слыхать! От страха душа вон!
Нерыжень хрустнула костяшками пальцев:
– Уж я бы с ним за амбарами поумильничала.
Орепея благодарно накрыла её руку своей. Эльбиз добавила сверху свою, жестоко завидуя посестре:
– Вот почему одним – гордое витяжество, а другим – рубахи посадские, чтоб их моль побила, кроить?
Нерыжень подмигнула:
– Ты, свет, из старца негодного тоже мешок с трухой сделала бы. Дале сказывай, бабушка.
– Он, проклятый, ждал-пождал… а там сыну велел: жёнку поучи, зане родителей богоданных не чтит! Стал меня Загоска поколачивать… да всё крепче. Начал ведь по приказу отецкому, потом самому в охотку пришлось.
Душистый сбитень, доставленный расторопной чернавкой, остывал непочатый. Есть повести для сладких заедочек. Есть – под горькую полынницу с горлодёром.
– Однажды я, побо́ю не вынеся, всё как есть Загоске открыла…
– И что? – Голос царевны прозвучал хрипло.
– А как сама думаешь, дитятко? Ещё добавил Загоска. Молвил, поди куковать мне, кукушка ночная, на благодетеля! Я непраздна была… в ту же ночь скинула… снова мужу виновна была… А месяц спустя золовушку на посад сажали, мёд-пиво рекой! Не ведаю, с чего началось, о чём старый во хмелю разболтался… Только на отходе веселья Загоска мой взял употчевал батюшку кулаком, да в висок. Тот с лавки кувырнулся – и дух вон.
– Поделом, – сжала кулак царевна.
– Дурень, – сморщилась Нерыжень. – Кого покарал?
Орепея кивнула.
– Люди тогда густо жили, не как теперь. Со всякой малостью до царских судей не бегали. Мир вязал, мир решил. Уж как-нибудь и моим Загоской распорядились бы, да случился на ту пору объезд земель. Царь Эрелис, мученика Аодха благословенный родитель, в нашей круговеньке на погосте стоял. Донесли ему… У доброго царя суд короток был. Ушёл мой Загоска на Пропадиху пешком. Лишилась моя свекровушка одним днём и мужа, и сына. А кто злу причиной? Ясно дело, невестка…
Царевна слушала, опустив подбородок на кулаки. В детстве, скитаясь по зеленцам, Лебедь насмотрелась-наслушалась ещё не такого, но те скорби ей были вчуже.
– А ты нас с Аро жалеть, – сказала она. – Мы ж за каменной стеной… пальцем бы кто нас… а ты!
– А я, дитятко, отрезанной горбушкой упала. Собрала узелок да пристала к людям прохожим, что в город тянулись. Осень, помню, тёплая выдалась… как раз по первому снегу добрела я в Глызин торговый.
– Тот, который после помёрз?
– И ништо́ ему, месту злому. Я там рабой жила, головы не поднимала, поясницы не разгибала. И стирала, и мыла, и кадушки таскала, и люльки качала… и постели стелила, и… Только не понесла больше – знать, с первым изро́нышем материнство утратила. Ну вот… в годах уж была, когда наконец подле хуторянки доброй пригрелась. По Беде, спустя несколько лет, они с мужем за море собрались, мне двор отказали. Вот тогда зажила я, деточки. В своём дому госпожой! Два года с денёчками…
– А люди злые? Дверь не ломали?
– Как без них. Только я своё уже отбоялась. К любому подхожденьице умела найти. Бывало, на порог с грозой – за порог с поклонами, мотушью величают…
– И тут мы, – вздохнула Эльбиз. – И всё прахом.
Орепея вытерла глаза:
– Вы мне солнышками стали. И дядька ваш грозный, бывало, как улыбнётся… а уж Бранко молоденький…
Нерыжень склонилась к уху царевны:
– Станешь с мужем жить, свет, буде кто обидеть решит… Ты сама-то не убивай, мне лучше скажи.
