Одиннадцатый брат и сестра
Даже и первые кугиклы были ошибкой.
И с уличными кувыками знаться не следовало.
«Я плохо слушал тебя, учитель…»
Кощей по кличке Мгла шёл берегом Веретейной ворги. Протока была извилистая и длинная. Куток плескался у городской стены, росточь почти пополам делила Отоки. От Вторых Кнутов до Клешебойки вода выглаживала песочек, возле Ржавой полоскала хилый острец, дальше тыкалась в голые валуны, вереницами уходившие в глубину… растворялась в ширине плёса, как жизнь человеческая в сонмище ушедших и грядущих людей.
Вёдреными днями, когда купол зеленца просторней расправлялся над Шегардаем, здесь радовала глаз угрюмая красота. Зеленоватые волны в белых венцах, красно-серый камень-дикарь.
Сейчас над протокой смыкались ранние сумерки, тучи лежали прямо на крышах, огни Торжного острова мерцали из несусветного далёка. В тяжёлых потёмках едва угадывалась большая лодка, шедшая через плёс.
…Первого он угомонил тихо, не дав увидеть себя. Встал сзади, придушил воротом его же рогожного плащика. Второй был Хвалько, сын вдовы. С ним пришлось обойтись коротким усилием: вмять костяной перст чуть повыше ключицы. Парень вмиг забыл обо всём, кроме огненного болта, прожёгшего рёбра. Пока Хвалько тратил остатки дыхания на бессмысленный крик, наскочил третий. Получил в голень дубинкой, выпавшей у Хвалька. Подвывая, сполз в сторону…
Четвёртый смекнул: веселье не задалось. Мыслимо ли поверить? Они развлекались тайным могуществом. Гуляли по городским стогнам в мирном обличье, здоровались, кланялись… посмеивались про себя, избирая, над кем бы потешиться в следующий раз. Не спеша, со сластью выслеживали…
Развеивали скуку, смакуя чью-то беспомощность и свою власть.
Может, воображали себя тайными воинами котла, которым воля миловать и карать?
Вот бы покусились на Порошу с Шагалой. Даже полупьяных после обхода кружал… Никто бы и тел не нашёл…
Хромая улицами, Мгла ощущал спиной взгляд, как нацеленный самострел. Человек под таким взглядом ещё предполагает что-то на завтра и послезавтра, не зная, что нить его жизни уже заполнила веретено.
Мгла сам слишком долго отсекал нити, чтобы не расслышать лязганья ножниц.
Он и сейчас очень отчётливо слышал его.
Это было крепкое, ладное, вместительное судёнышко, преподобная шегардайская сойма, слаженная в дар новому государю.
Скоро её освятят благочестные кормщики, и станет она носить царевича по широкому Воркуну, а милую царевну – по спокойным воргам и ерикам. Покамест готовую сойму, добротно замоченную и отчерпанную, испытывали то под парусом, то на вёслах. Разведывали, способна ли реиться, поднимаясь по ветру. Верна ли рулю, не валка ли, царевичу на обиду. Корабелы, изголодавшиеся по доброй работе, только посмеивались, без шапок стоя у плотбища.
– Уж ты вежливо качай, Воркун Кияныч, нашего Йерела.
– И Ольбицу, деву нежную.
– Сказывают, Ойдригович простую жизнь знает. А ну не побрезгует царскими ручками парусишко раскинуть?
Корабелы знали, что провожают лучшее своё чадо.
Нынешнее плавание было почётным. Посередине лодьи трепыхался на сыром ветру нарядный шатёр, а гребцы сидели в синих кафтанах, в колпаках с красными околышами. Киец с десятком статных черёдников возил на Торжный красавицу, избранную царевичу в дру́женки. Пусть Йерел сроднится с отчей землёй. Пусть знает, сколь желанен он здесь!
Самих глядин Киец не видел, и на что бы ему? С рук на руки передал девку жёнам старейшин, сошедшимся во дворец. Вот и всё его дело.
Была меж лучшими жёнами и Твердилиха, почтенная матушка Кийца.
– Сынку твоему-то можно ли красу девью вверить? – блестя серьгами, громко шептала ей Радибориха. – Жёнка, поди, не мила, аже в молодёнках всё ходит?
Купчиха была большая и грозная, но кузнечиха, умевшая целовать через плечо молот-балду, спокойно глянула сверху вниз:
– Ещё вякни чего про сыношеньку, дура, опростоволошу.
Похвальба была не пустая, это все знали. Радибориха надулась, отлипла. Твердилиха приобняла скромницу-девку, не поднимавшую глаз. Повела к великим столичным боярам, а Киец с парнями пошёл ждать в молодечную.
Теперь он вёз выбранницу домой, к сёстрам и матери. И была она за его черёдниками как за десятью братьями.
Оставалось всего ничего: протоками до ближнего мостика, а там горой полсотни шагов.
Дробились в волнах жа́ры редких светочей Ойдригова Опина. Лодка всунулась носом меж сторожевых валунов Веретейной ворги, когда на левом берегу Кийцу помстилось движение.
Ан не помстилось! Глаз, неистово заточенный во исполнение обета, творит чудеса. Киец вгляделся… успел заметить рогожный плащик, исчезавший в глухом переулке!
Обизорники! Совсем рядом!
Куда побежали? От красных околышей хоронились? Сами преследовали кого?
Киец испытал миг жестокого колебания. Что выбрать? Дело, вручённое ему как десятнику? Или то, которым перед Богами сам себя обязал?
– Навались дружно, ребята! За мостом к левому берегу!
Кораблик так и прыгнул вперёд.
– Нешто… те? – рубя воду веслом, оглянулся Рощинка.
Киец приказал голосом, звенящим от напряжения:
– Ты и Жёлудь со мной, остальным лодью стеречь!
Сойма ещё двигалась, притираясь к мшистому берегу, когда они втроём скакнули на сушу.
Киец, не чуя ног, взмыл на кручу, сразу бросился в переулок. Рощинка в спешке поскользнулся. Жёлудь схватил друга за ворот, вытянул, поднял.
Пролетев щель меж старыми каменными заборами, Киец сразу увидел, что не ошибся. В неверном зареве светоча мелькали рогожные плащики, безгласно хохотали берестяные хари. Обизорников было трое вместо обычной четвёрки, но они нашли себе поживу. У глухого забора, беспомощно прикрываясь руками, съёжился Малютин кощей.
Его дела были совсем плохи. По крайней мере у одного нападавшего блестел в руке нож.
Распробовав кровушки – не уймутся…
Пока их не уймут.
– А ну, стой!.. – наддавая ходу, во всё горло заорал Киец. – Вяжи злодеев, ребята!..
Трое, возможно, видели лодку на плёсе, но не распознали черёдников. Или просто не ждали, что те успеют причалить. Они на полмгновения замерли…
Потом всё случилось гораздо быстрей, чем скажут слова.
Киец замахнулся копьём, обутым в нагалище. Ближний обизорник выронил дубинку, прыгнул спасаться через невысокую стену. Второго сшиб удар древка. Третьего десятник схватил за плащ, злодей отмахнулся, что-то легонько задело Кийца по шее…
…И хваткие пальцы разжались: тело ощутило и поняло свою гибель, а в замшелую стену хлестнула тёмная бьющаяся струя. Киец удивился ей, начал поднимать руку, однако донести не успел – в ушах легко зазвенело, всё затопил мрак.
«Да что же… как… мама…»
Жёлудь с Рощинкой опоздали всего на чуть-чуть… но всё равно опоздали.
Киец лежал на боку, неуклюже подвернув правую руку. В стороне валялось копьё, а над Кийцем, весь измазанный кровью, стоял на коленях кощей.
Держал молодого кузнеца двумя руками за шею.
Больше никого и ничего в заулке не было видно.
При виде черёдников Мгла вскинул голову, попытался что-то сказать…
– Ты!.. – кинулся на него Рощинка, но день ему нынче выдался спотыкливый. Обидно промазав с ударом, парень кувырнулся через невольника, тяжко шмякнул в стену лопатками.
Жёлудь пошёл осторожнее, неся копьё наготове:
– А ну, отрыщь от десятника!..
Мгла снова зашелестел, вымучивая внятное слово. Даже отнял левую руку, и Жёлудю померещилось страшное: мизинный перст десницы раба был весь погружён в Кийцеву шею.
Пока черёдник таращил глаза, в уши вполз надсадный, отчаянный шёпот:
– Спаси… ножны… дай… пояс…
Рощинка завозился под стеной, кое-как встал.
Жёлудь уже склонился над раненым вместе с кощеем.
Рощинка увидел, как они в три руки затягивали на шее Кийца ремень…
У парня застрял в горле вопль, но тут в заулке сделалось людно. Бегущие шаги, пламена факелов, шипящие под дождём. Совсем неожиданно – да кто пустил-то дурёху? – подоспела девка-красавица, плюхнулась на колени в грязь, не жалея бархатного охабня. Платок сбился, на чистый лоб выпала вороная кудряшка… девка с кощеем кратко переглянулись… и так слаженно взялись за дело, что хоть диву давайся.
Факелы и ручные фонарики сдвинулись ближе. Рощинка увидел: к шее десятника под закрутку озаботились вложить ножны с ножом. Поэтому Киец дышал. И раб вправду держал перст погружённым внутрь человеческой плоти. Затыкал им, как пробкой, сонную жилу, вспоротую разбойным ножом. Крепкий жгут позволял медленно освобождать жилу, а девка, вытащив откуда-то иглу с ниткой – у справной девки игольник всегда при себе, – бестрепетно, точно порты латая, сшивала живую плоть. Прямой иглой поди умудрись, но Кудряшка справлялась. Стежок, узелок, стежок, узелок…
Рощинке вдруг перестало хватать воздуху. Он жадно разинул рот, отвернулся… Посмотрел снова…
Кощей наконец убрал свою страшную руку, девка бережно распускала скрученный пояс. Чинёная жила наполнилась током крови. Вздулась сердитым желвачком… шов набух, но удержал.
– Полики из-под шатра несите сюда, – не моргнув глазом распоряжалась царская друженка.
Киец слабо застонал, в измятом горле хрипело. Кажется, ничего радостней Рощинка отродясь не слыхал. Вот теперь можно было спорить, куда везти Кийца. К тётке Грибанихе? К матушке друженки, мудрой ворожее Путинье?
Кощей обратился в струйку тумана, тихо-тихо утёк прочь, долой с глаз. Только девка уследила за ним, но ничего не сказала.
Та ночь в Шегардае выдалась беспокойной. Настолько, что рано утром город просто гудел. От Ватры до края Оток, не говоря уже о Лобке, и в перечне досветных невстреч рана Кийца оказалась даже не главной.
Как раз когда он истекал кровью на берегу Веретейной, в доме купца Радибора поднялся крик:
– Убили! Уби-и-и-или… – и во двор заполошно выскочил молодой Радослав, обнаруживший в сокровенном покое тело отца. Он же назвал подоспевшим черёдникам позднего гостя, засидевшегося с Радибором наедине. Черёдники бросились по свежему следу и на пороге «Ружного двора» закалачили руки Коверьке. Посовестному человеку, а проще говоря, влиятельному шегардайскому вору. Как рассказывали самовидцы, Коверька весьма удивился набегу:
– За что?..
Видоки тоже остались в недоумении. Все знали – Коверька давно оставил крадьбу и жил тихо, разбирая свары босомык да жалобы горожан, не нашедших правды у судей. Черёдники оподозренного слушать не стали, сволокли вора в расправу.
Ещё не лязгнул засов в двери каморы, когда на окраине Ватры полыхнул двор бабы Грибанихи. В промозглом Шегардае пожары были редкостью. Если когда и случались, занявшееся больше дымило и шаяло, чем горело. Гибло обычно не многое, но тут!.. Кто-то полил маслица и запалил три угла разом. Пламя стеной, вихри, треск, летучие головни!.. Смелые соседи выбили горящую дверь, но только успели вытащить сомлевшую хозяйку и двух сироток-помощниц. Больше не спасли совсем ничего. И дом пропал, и ухожи, полные зелейных припасов.
– Обизорники! – рассудили кутяне. – Некому больше! Киец хвосты ущемил, отыграться решили!
Грибаниха стояла в одной исподней рубахе, куталась чужим плащом и даже не плакала. Кто-то вслух поминал, как прежде Беды поджигателей без суда бросали в пожар. Да толку с тех разговоров, ведь никого не поймали.
