Взаигры
Когда шёл дождь, Верешку неизменно делалось страшно.
Дождь в Шегардае означал, что за пределами зеленца валит снег. Тяжёлый и беспредельный, точно смертное покрывало.
В такие дни большой крепкий город казался беззащитным, как птичье гнездо.
Проснувшись под плеск и журчание водостока, Верешко только вздохнул. Опять бегать в хлюпающих поршнях, греясь движением. Чувствовать, как медленно промокает зипун… У него был плащик от дождя – кусок старого паруса, сшитый углом. На Отоках шили одежду из рыбьей кожи, не боявшуюся никакой сырости, но о ней Верешко мог только мечтать.
Примерно как о песнях в возрождённой сукновальне, о трезвом Малюте…
Отвезя перехватку на Лапотный кипун, потом на Ветреный и Гремячий, Верешко решил забежать домой – сменить тельницу и сорочку.
– Слыхали, желанные? С разных концов земли красных девок призывают. Статных, румяных!
– Славы доброй, жизни бесскверной.
– Нашей Ольбице в услужение!
– Славному Йерелу на любование молодое…
– А как без того.
– И от нас, поди, изберут?
– Вяжихвостка сказывала, избрали уже.
– Это как? А людям объявить, а глядины, а…
– Так спешат они. Великие мужи городские, сказывают, подумали да решили.
– Известно, решили. Меж собой всё.
– Чью-то дочерь с мочальной косой… за подарочек многоценный…
– Кого избрали-то, желанные?
– В Коряжин отправят или прямо во дворец поведут?
Всех уличных разговоров не переслушаешь, да Верешку и дела-то не было. Подумаешь, девки сенные. О чём судить, когда самая красивая всё равно Тёмушка. Ну, Озарка ещё. Но Озарка старая, она маме ровесница, а вот Тёмушка…
Свернув к себе с Полуденной, Верешко услышал отзвуки пения.
Сердце стукнуло мимо: сбылось небываемое, зазвучала нагальная песня работников! Сквозь бесконечный дождь повеяло распаренной шерстью, горячим мылом, кипятком…
Нет. Поблазнилось, как всегда.
Тем не менее в ремесленной действительно пели. Словно ощупью пробирался неуверенный голос, находили созвучия гусли… мягко подсказывала, выводила напев какая-то незнакомая дудка.
«Это ещё что?..» Верешко забыл искать сухую одежду. Покинув тележку среди двора, рванул дверь.
В ремесленной горел маленький жирник, поэтому кувык он увидел и узнал сразу. Слепого, хромого, горбатого… Хшхерше с зубанкой. А ближе всех к двери стояла ходячая докука – кощей.
Они смолкли все разом, отчего Верешко озлился больше прежнего.
– Это ещё что? – Он хотел рявкнуть, голос глупо сорвался. – Кто дозволил?
Мгла держал в руках что-то длинное, треугольное.
– Прости, сын хозяйский, – поклонился Некша.
– Мы, бывало, у бережка сиживали, да льёт ныне, – опустил зубанку Хшхерше. – Вот, под кров постучались.
– А дозволения спросили у батюшки моего? – закричал Верешко. – Мне черёдников кликнуть?
Клыпа сунул под полу гусли, вздохнул, встал со скамьи:
– Пошли, что ли, ребята.
Прозвучало как-то так, что Верешко вспомнил торговый день, рундук Грибанихи… звонкий свёрточек, что ввечеру поднёс ему раб.
Этот раб!
Вечно сгорбленный, нелепый, чуть что – на колени…
Но не теперь.
Мгла поднёс ко рту своё длинное, треугольное, сложенное из высохших цевок…
…Заиграл…
Ничего подобного Верешко отроду не слыхал. В Шегардае ни дудок таких не водилось, ни дударей. Цевница вздыхала, гудела, вскрикивала от счастья и муки… беспокоила душу, будила что-то далёкое, невозможное… такое, чего душа сама о себе не знала.
Вслед цевнице тихо-тихо, издалека, топотком дождя по крыше – заговорил бубен.
Ветром, поселившимся в трубе, в песню вкралась зубанка. Этот ветер здесь веял от самого Рождения мира, задолго до Ойдрига, даже до Прежних… и будет, напевая, пересыпать снег, когда погаснут все очаги и от Шегардая не останется памяти…
И наконец гусли начали выстраивать ступени созвучий, прозрачную лестницу, над которой, не касаясь, летела песня цевницы. Мгла и сам земли не касался, возвышаясь над Верешком на полторы головы, цевница порхала у рта, трепетала крылом, в скудных отсветах поди разбери, лебединым или вороньим. Во имя гудьбы Мгла в кои веки откинул с рожи сивые космы, полутьма сгладила шрамы… рожа оказалась лицом, не имевшим отношения к дрянной гуньке и беспалым рукам.
Вот бы смолкли все остальные вагуды, и лишь цевница вела бы да вела дивный сказ. Перелётным кличем из облаков, воркованием у гнезда, глухим зыком зреющей бури…
Но кончилась голосница, и Мгла тут же сник, съёжился на полу – подлый раб, ждущий пинка.
– Добрый… хозяин…
Песня далась ему нелегко, губа кровоточила, в груди пищали мыши, прикажи встать – кабы не завалился.
И что делать с ним таким, Верешко понятия не имел.
Хшхерше вернул всех на землю.
– Так мы же того, – произнёс он важно, как купец на торгу. – Мы ведь не дарма тут сидим. Мы эту ремесленную выкупить пришли для взаигры, а хозяева в нетчинах, ну мы вот… того… ждём, значит… что ж попусту бавить, ну мы вот и…
– Ага, – кивнул Верешко. Сбросил наконец мокрый плащик, снял набрякший зипун, присел, вытянул ноги. Дудка Мглы была готова лишь вчерне, срезы стеблей щетинились, попятнанные кровью из губы, на верстаке лежали ещё цевки, маленькие и большие. Так вот зачем кощей острый ножик выпрашивал да зёрнышко клею… – Вы себе играйте, добрые люди, – глядя в сторону, сказал Верешко. – Я погреюсь да и пойду. Почёт какой ни есть рабу потом отдадите.
Он чаял, чтобы цевница спела ещё, но чудо не повторилось. Клыпа взял гусли и вместо хрустальных ступеней сотворил утлые мостки через топь. Некша набычился, как для драки. Напряг шею, сжал кулачища.
Над Воркуном опять туман,
Лишь ветер шепчет в камышах,
Холодом дыша…
Какие потешки на торгу?.. Голос звучал глубже и… богаче, что ли, весомей. Слова звенели горечью, претворённой в светлый восторг, кто сложил их?..
Скоро умолкнут все голоса,
Свищет над нами смерти коса…
Когда Клыпа попадал в лад, дух захватывало, но горние выси не давались на мах, кувыки сбивались. Мгла терпеливо брал дудку, тихо подсказывал. Верешко недолго следил за куриными подскоками игрецов. Заскучал, ушёл. Кувыки – люди прохожие, а раб, он двору крепкий. Не денется никуда.
Вечером дождь перестал, а сыну валяльщика подвалила удача. К «Зелёному пыжу» заглянули черёдники. Друзья Кийца с прибаутками довели Малюту и Верешка до самой калитки, услужливо распахнутой кощеем.
Обиходив отца, Верешко сразу пошёл в ремесленную, потому что ждал этого с полудня.
Ничтожный раб с поклонами подал горсть чешуек в тряпочке:
– Добрый… хозяин… не вели казнить…
Цевница стояла на верстаке. Доделанная, готовая воспарить и запеть. У Верешка руки свербели схватить её к губам, вымучить первый звук. Хоть какой. Хоть свист, от которого, как всем известно, достаток в дому расточается.
Он не дал рукам воли, сел, стал смотреть.
– Трудно дудку сделать такую?
Мгла был точь-в-точь груда ветоши, напугавшая его в «Руже». Лишь пристальный взгляд локтями больше не прятал. Толку-то прятать теперь. Он прошептал:
– Нетрудно… умеючи. Ухо… верное… нужно.
– Ты не раб, – сказал Верешко. – Ты скоморох, от ревнителей беглый. Кого оскорбил, что жабьих лапок сподобился?
Он ждал, чтобы Мгла, по обыкновению, заюлил, невнятно отрёкся… Кощей помолчал, разглядывая свои пальцы, отдыхавшие от нарукавников и дарёных варежек, кажется уже третьих по счёту. Счистил с ногтя пятнышко клея… Пальцы двигались через боль. Что там пряталось под мягкими, вечно промокавшими полосами, Верешко и знать не хотел.
– Лапки… причиняют инако… – прошептал наконец Мгла. – Кость вынимают… Ныне редко…
Он сидел смирно и скромно, шептал еле слышно. С чего Верешка вновь прохватило ознобом? Ойдригов Опин, вопли обизорников… их внезапное бегство… раб, всхлипывающий над измятой кугой. Вправду горевал по цевнице, не узнавшей рождения? Или скрывал, во что обошлась ему схватка? Верешко заморгал, оробев. «Так ты… мог их?..»
Нет уж! Иные вопросы лучше вовсе не задавать. Молчи, молчи, Верешко! А то услышишь такое, что и не придумаешь, как потом жить…
Он снова зацепил взглядом цевницу на верстаке.
– Сыграешь ещё?
Во дела! Рабам приказывают. А он просил.
Мгла взял вагуду. Тронул губами, как поцеловал, печально и нежно. Изящно вырезанные, бархатные горлышки ответили такой же доверчивой лаской…
Одинокий вздох. Едва заметное эхо, рождённое то ли в стенах ремесленной, то ли в недрах чутких ствольцов… Голосница возникла исподволь, клик – отклик, и вот уже повели беседу двое. Первый звал сквозь наползающее отчаяние, стремился, имея решимость и силу хоть горы двигать плечом. Второй отвечал из редеющей памяти… из-за мостика над тёмной рекой…
Этой песни Верешко тоже никогда прежде не слышал.
Днём цевки кричали о непрожитой страсти. Сейчас… сущее говорило с погубленным, несбывшееся с утраченным. Верешко вконец лишился покоя. Голова поникла в ладони, потому что глаза стало жечь, а губы взялись дрожать и кривиться, но встать, уйти, прервать горькое омовение было свыше сил.
Мгла играл.
Стены ремесленной отступали в туман, теряли вещественность. К голоснице были слова. Слова из времён, когда свет застила всего одна победу́шка, и та мнимая, одетая в красный склад нечаянной догадкой певца… Может, когда-нибудь обретутся иные слова, полные силы и красоты.
«Да. Я мог. Всю четвёрку рядком… живыми… людям объявить… И той же ночью в бега… самому чтоб не объявиться. Поди, недалеко бы ушёл… да обоих детей у судьбы выкупил бы… Кто ж знал…»
Смолкли певчие цевки, а раб с хозяином всё сидели друг против друга, думая каждый своё.
