Лебединая песня
Купец Угрюм действительно раздобыл книгу. Ветхую, готовую развалиться, но пока ещё целую. «Наказ учёному градоделу, осрамителю градоимцев», кем-то проданный в Выскиреге, обошёлся почти вдвое дешевле, чем договаривались.
– Кто ж теперь крепости возводит? А в тех, что стоят, ворот на ночь не закрывают, чтоб не примёрзли! Оттого и книжицу сбыли с рук. Приготовили на растопку, ан дурак нашёлся купить.
Угрюм был дерзок речами и моранской веры крепко не жаловал. Отправляясь на торг, Другоня полагал себе непременно выяснить почему. И всякий раз забывал.
Забыл и теперь.
Схватил книгу.
Раскрыл жадно и бережно, спеша, вожделея, боясь искрошить хрупкие сухие листы.
– Раздеваешь, как девку, – усмехнулся купец.
Другонюшка не услышал. Он безотчётно готовился разбирать письмена чуждого языка, но увидел понятные андархские буквы. А рисунки!.. Подземные водоводы, несущие бесконечный поток! Чудесные подъёмники, чтобы вывешивать и ставить каменные кабаны!..
Угрюм кивнул молодому работнику. Парень подставил раскладную скамеечку, потянул жреца за рукав. Другоня сел, неразборчиво поблагодарив.
Кругом шумел торг. Продавцы и покупщики бросались в яростный спор, бились за поломанную чешуйку, чуть не в бороды один другому плевали, клялись святыми могилами, уходили, вылаивая злые слова… возвращались, находили согласие, натягивали для рукобитья большие рогожные рукавицы.
Меняли хозяев рабы, упряжные псы и могучие оботуры, с телеги на телегу несли короба и тюки.
Помалкивало лишь обидное било. Гуляло на ветру, качалось в кружевной звоннице, присматривало за людьми.
Если в небе мреет тень,
Если снова студный день,
Не печалься, не тужи –
Узел глиняный свяжи!
Подле бабки сядь, внучок,
За крючок цепляй крючок!
Хрупок узел, да хорош
Тем, что стоит ровно грош!
Ум не ждёт седых бород,
Налетай, честной народ!
Угрюм неволей прислушался. Это пели кувыки. Ишь каковы стали! Они, бывало, тянули одно заунывно-просящее наголосье. С чего взялись выводить ладно, весело, этак вприпляс?.. Хвалились удалью гусли, обманчиво-медлительно кружил по низам бубен. Увлекал, подхватывал, разгонял! Голосница была проста и непроста. Без броских затей, но стоило вслушаться – затягивала да больше не отпускала. Угрюм начал согласно притопывать, нахмурился, перестал. Чуть отвлёкся – нога опять взяла волю.
Странно было и то, что кувыки, обычно бродившие с протянутым колпачком по всему торговому полю, сегодня держались зелейного ряда. Угрюм ощутил укол любопытства. Какие такие глиняные узлы?
Вброд Воркун не перейти –
Нет сухого к нам пути.
Лужи, ворги, родники,
Под мостами ерики!
Ловкий парень с черпаком
Тоже каждому знаком.
Влага капает с кудрей:
Жбан хитёр, да он хитрей!
В чём талан его – поймёшь,
Обеднев всего на грош!
Угрюм заметил Люторада. Завтрашний предводитель шегардайских мораничей шёл с торга прочь, высоко и гневно неся красивую голову. У него не было власти запретить мирскую гудьбу… пока ещё не было. Вот Люторад приметил Другоню, застывшего над рисунком зубчатых колёс, канатов и рычагов. Тёмные глаза вспыхнули негодованием.
– И ты здесь, лыняло?
Другоня вскинул глаза, не вдруг проморгался:
– Батюшка наставник позволил…
– Я тоже рос подле святого, – сказал сын Краснопева. – В твои годы я не отходил от отца, я записывал каждое слово из его уст! Разводил чернила, острил перья, сшивал листы! Пока не заболел от чрезмерных занятий…
– И потому не разделил его судьбы в Царском Волоке, – смиренно потупился Другонюшка, в сто первый раз принимавший попрёк. – Воистину, мы скорбим об этом вместе с тобой…
– Что?..
– И не устаём сокрушаться, святой старший брат… о многих грехах, что до сих пор не дают тебе попасть в те места…
Угрюм потешался почти в открытую. Люторад грозно свёл брови:
– А ты, спрашиваю, чем тешишься вместо того, чтобы подле старца с церой и писалом сидеть? Книгой, неуместной в храме Владычицы? Погудкой, противной слуху её?
Другонюшка невольно внял задорному пению, которое до этого пропускал мимо ушей. Как нарочно, оно тут же сбилось и смолкло, а у зелейного ряда поднялась ссора. Крик, ругань!
– Тут жрец был! Кто видел? Куда пошёл? – неслось через торг.
– Вот чем веселье скоморошье кончается, – с презрением бросил Люторад. Спрятал руки в широкие рукава облачения, зашагал вон.
Другонюшка встал навстречу подбежавшим парням:
– Я жрец. С кем беда?
За плёсом гудели ревуны. Слагали песнь, полную тревоги и скорби.
– Ни с кем пока, благочестный моранич. Идём, доколе впрямь худо не сбылось.
Баба Грибаниха стояла у рундука встрёпанная, красная, сердитая. Горшочки мазей, осиновые палочки от зубной боли – её обычный товар был весь сдвинут в сторону. А чуть не бо́льшую половину доски занимали…
Другонюшка будто очутился в детстве, вспомнил мучительное одышье, узрел весёлый прищур незнакомого старика и в руках его – точно такие забавки: «Глянь, сколь много дивного на свете, малыш!»
Лишь крючки, сцеплявшиеся в хитрый узел, тогда были не глиняные, а медные.
Моранич поклонился чтимой зелейщице:
– На четыре ветра, тётя Грибаниха! Кто посмел обидеть тебя?
Женщина не успела ответить.
– Да они сами кого хошь изобидят! – захлебнулся чернобородый торжанин. – Облыжными песнями прельщают, мошну опустошить норовят!
Из-за рундука высунулся разгневанный Хшхерше:
– Я те, Затыка, дам впустую клепать!
– Кто клеплет?! – Чернобородый швырнул наземь глиняные обломки. Запустил бы в морянина, но постеснялся жреца. – Мзду желаешь брать, а почто?
– Обманом кровное тянут! – взял сторону соседа тихий уличанин с Днища. – Потеху сулят, ан и муж разумный в пень встал…
– Чья б корова мычала! – дал сдачи бойкий морянин. – Али дочка-дурочка не в отца удалась?
Кто-то засмеялся.
– Дурочка, обогрей Владычица её душу…
– Всё честней вражцов с шептунами.
– Да тебе сжим печной за колдовство встанет!
– А то не слыхали, как печи кладутся на хозяйскую голову!..
– Полно ссориться, желанные, – поднял руку Другоня. – Зачем звали меня?
– Волшбу святым словом развеять!
– Нечестие обличить!
Молодой жрец важно кивнул:
– С именем Матери Правосудной да правый суд сотворим. Приблизьтесь, истцы!
Ярые крикуны тут же смолкли, придавленные тяжким словом «суд». Чинно подошли, сняли шапки.
– Встаньте рядом со мной, – велел Другонюшка. – А вы, добрые покупщики, держитесь поодаль!
Орава притомных, любопытно качнувшаяся, послушно отхлынула. Жреческий суд на торгу и виновного обличает, и потеху людям творит.
Другоня спросил с прежней важностью:
– Удовольствуетесь ли, желанные, если трое перед вами три загадки решат?
– Во имя Царицы, – осенился знаком Комыня.
– Ну… – буркнул Затыка. Ему мерещился подвох.
Другонюшка взял в руки путаницу крючков. Улыбнулся, прикрыл глаза… Пальцы ничего не забыли. Хрупкие завитки расплелись, легли на доску ровным рядком. Все целые.
– Ты жрец, ты премудростью вместо воздуха дышишь, – отвёл взгляд Затыка. – Мы-то люди простые!
Рядом с «неразъёмным» узлом опрокинулась корявая кружка, внутри большой казались две поменьше. Все – с мерными отметками.
Другоня спросил:
– О чём эта загадка, друже морянин?
– Не загадка, безделица! Любому водоносу на смех! – вскинул голову Хшхерше. – Вот сюда три ложки вмещается, сюда пять! Как водицу перелить, чтобы в малых кружках по одной ложке осталось?..
– А никак! – стиснул кулак Затыка.
Ветер вновь донёс из-за плёса плач ревунов. Где-то яростно дрались чайки, заметившие дохлую нерпу.
– Некша! – заорал морянин. – Иди покажи им!
– Оставь срамить доброго горожанина, – улыбнулся Другонюшка. – Ему стыд будет, если слепой справится. Сам перелей.
Плеск, плеск, плеск! Туда, сюда, обратно и наземь! Хшхерше, ликуя, выставил мерные кружечки. Воды было поровну, как раз до нижних внутренних черт. Поди придерись!
Затыка надулся, побурел, промолчал. Торжане сыпали шуточками. Комыня смотрел в землю.
У края людского сборища остановился Верешко с порожними горшками в тележке. Не самая благая примета, но покосился только Угрюм.
– Третья загадка. – Другонюшка тронул угловатые черепки, числом дюжину. – Это что?
Хшхерше аж ростом выше стал:
– Это, святой служитель, разделённая доска для игры в читимач. Кто первым сложит поле маленькой битвы, унесёт домой войско. Прочим удачникам за полцены…
Другонюшка с любопытством оглядел шершавые плашки, похожие на куски восковых сот. Мысленно примерился. Вроде куда уже проще… а на мах поле не слаживалось. Выкладка таила скрытую хитрость. Может, купить? Старцу на радость, себе на умственное деяние, гостям храма на удивление…
– Эта загадка вовсе безвычурная, беззатейная! – радостно горланил Хшхерше. – Последнему пендерю по уму!.. Вона раб стоит праздный! Иди сюда живо, горе хозяйское!.. Если невольник толк разберёт, вам, мужи шегардайские, вовсе отступаться зазорно!
Перепуганного раба вытолкнули вперёд. Он юлил, заслонялся длинными нарукавниками, норовил припасть на колени.
– Не бойся, добрый слуга, – сказал Другонюшка. – Мы здесь лишь затем, чтобы отделить правду от кривды. Слышал ты о благородной игре, называемой читимач?.. Говорят, здесь поле для неё, только разбитое.
За живой стеной позорян грянул бубен, отозвались струны.
В небе тучи, в людях лень –
Над загадкой встали в пень!
Ну-ка, смётку покажи,
Части в целое сложи!
Кощей нерешительно потянулся к прилавку. Другонюшка отвернулся, прикрыл ладонью глаза. Хшхерше удивился:
– Что не глядишь, святой моранич?
– Скажи лучше, друг мой, почему в зелейном ряду встал, где снадобья и приправы нахваливают?
– А мы лекарство для ума людям вынесли. Мыслям горлодёр, если кому пресный день в тягость.
– Добрый… господин…
– Сложил! – завопил Хшхерше. – Подлый раб загадку сложил! А вы!..
– Смешай части, – попросил Другонюшка. – Я куплю твоё снадобье для ума. Видит Владычица, в нём ни колдовства, ни обмана. Оттого не смотрю: хочу сам дойти, без подсказок.
– И я куплю! Есть ещё, морянин?
– И мне!
Хшхерше явил себя заправским торговцем:
– Тебе, жрец, за правду даром отдам. А вам, желанные, с наддачи!
Раб тихо и незаметно убрался долой с глаз.
Верешко наконец заметил Угрюма. Как он ждал нового приезда купца! Изобличить перед миром, понудить забрать неправедную продажу!.. И вот он, случай, кругом добрые люди, даже Владычица своего жреца привела…
А изобличать как-то не хочется…
Верешко завертел головой, разыскивая невольника, но того не было видно. Зато попался на глаза старший жрец, Люторад. Сын святого стоял на самом верху прибрежного торга, возле дворцового тына, и, кажется, едва сдерживал гнев. На него не стоило пялиться. Заметит ещё, нечестие заподозрит. Верешко торопливо отвернулся… налетел взглядом на бабу Грибаниху. Зелейщица стояла, поднявшись на цыпочки, прижав ладони к щекам. Смотрела куда-то на Воркун, забыв о покупщиках у рундука.
Смотрела так, словно ей Морской Хозяин явился.
– А скажи, добрый Хшхерше, – с надеждой спрашивал Другоня, – отколь загадки премудрые? Изра́зы нашёл али подсказал кто?
Хшхерше вместо ответа вдруг вскочил на рундук. Слудом за Грибанихой уставился туда же, куда постепенно поворачивался весь торг.
По широкому плёсу бродили паоблаки тумана. Сходились, расходились, таяли, собирались. Прятали и открывали плавучее пятнышко вдалеке. Самые зоркие уже распознали лодку-челпанку.
Кособоко притопленную… Влекомую ленивым круговым током…
Жадные чайки кружились с криком и дракой. Взмывали, падали на добычу, что-то клевали.
Люди бросились к берегу.
Хшхерше поспел вперёд многих. С разбегу нырнул – и только руки замелькали, отхватывая сажени. Внука зыбей киянских уймут ли волны морца!
Рыбаки отвязывали насады… прыгали к вёслам…
Хшхерше плыл, как таймень.
Хотя нутром понимал – спешить уже незачем.
Ближе… ближе…
Течение медленно разворачивало свою ношу.
На носу челпанки клонилась изломанная деревянная лебедь. В самой лодке нелепо раскинулся юный камышничек. Уже заколевший. Кто-то отходил парня дубиной, ломая кости и плоть, потом сбросил в лодочку поднимать последние муки. Одна рука мёртвого тянулась за борт, к ней припала девка, разметавшая по воде медно-золотую пышную косу. Девчонка доплыла за любимым… застывая в воде, толкала к берегу челпанку с умирающим…
Пока чайки не выклевали обоим глаза.
Ревуны островного храма стонали и скорбели вдали.
Когда люди кинулись кто вплавь, кто за вёсла, Верешко вновь заметил своего раба. Кощей остался на месте, лишь ветер трепал просторную гуньку. Почему-то у Верешка по спине прошёл холодок, но задуматься было недосуг. Насады, гонимые исступлёнными взмахами, достигли челпанки. Степенные северяне бывают дивно проворны, когда спешат на подмогу. Им ли не знать, какова цена промедления… вот как теперь. В одну лодку подняли плохо гнущиеся тела, во вторую – Хшхерше и других смельчаков, поспевших только разогнать чаек.
На горке перед дворцом кто-то ударил в било. Раз, другой, третий… Звон, гневный, тревожный, понёсся над городом. В зарослях Дикого Кута насторожилась одичавшая стая. В храмовой ложнице перекатил голову старец: «Так вот оно что…»
Люди на торгу обнажали головы. От последнего попрошайки до старшины каменщиков, поновлявших лобное место.
Наглая и жестокая смерть, случившаяся посреди города, накрыла всех.
Лодки возвращались в молчании.
Двое так и лежали на донных поликах, очищенных от рыбацкого скарба: парень – запрокинувшись, девка – вверяясь его застывшей руке. Чем ближе, тем невозможней становилось смотреть. Верешко смял в кулаке шапку. Где жрецы?
Людская теснота расступалась, давая дорогу Твердяте, старейшему из причастников Огня, сыскавшихся на торгу. За сединами сухонького батюшки плыла, сокрушённо кивая, русая голова Кийца. Благочестный кормщик Морского Хозяина вёл переднюю лодку. Послух Внуков Неба, рекомый по старинке облакопрогонником, ровесник Другоне, вместе с мораничем уже стоял у воды.
Вот причалили. Убиенных подняли вместе с досками, вынесли на твердь.
– Скажи слово, Другонюшка.
– Вы, мораничи, жизнью и смертью умудрены.
– Куда слабогрудому. Где Люторад?
Подле Верешка кто-то бормотнул в воротник:
– Эка честь – жреца утруждать! Кто погиб? Шатун да блудяжка.
Верешко покосился. Хвалько Опалёнич стоял скособоченный, словно гвоздь принял между шеей и плечом, да вынуть не смог. Ничего удивительного. В Шегардае, с его сыростью да злыми ветрами, людей, бывало, ещё покруче сгибало.
Богатею не перечь, с детьми его подавно не спорь… Верешко всё же ответил:
– В странствие без напутной молитвы что голому на мороз. Так душегубов выпроваживают, а эти кого обидели?
Хвалько оскалился, как за болячку схваченный. Надул щёки… вдруг поскучнел, забыл воевать: Верешка обступили могучие водоносы. Просто подошли, рядом встали.
Юный моранич стянул с лица платок. Он молился негромко, в меру скудного певческого дыхания, но как-то так, что люди стали подхватывать. Когда зазвучала вся площадь до Милостного моста, Другоня узрел божественно-просторную длань, уносящую две тёплые искры.
А потом…
Его вознесло под самые тучи, дав оглядеть распахнутый плёс Воркуна. Вот берег Торжного, толпа, сам Другонюшка, лодки… и алой петельчатой нитью – весь путь раненой лебеди, то касавшийся плавней Дикого Кута, то вновь уносимый в туманную темноту. А узел нити связался над Кабриной воргой, в дерзкой близости посещаемых улиц. Здесь смелый Дайша принял неравный бой, обороняя подругу. Даже кого-то достал костяным жалом остроги, нарушил багровым пятном одинаковость рогожных плащей. За это его, хрипящего кровью, сбросили в челпанку, толкнули прочь по течению – плыви, отколе приплыл! Девчонка Ракита бежала по берегу, пока не кончился берег. У неё как раз накануне чуть ожила расслабленная гортань. Издала тарахтящий скрип, тонкий писк… Ракита несла любимому первую радость…
– Он знает, – вслух сказал ей Другонюшка, открывая глаза. – Вольно вам с ним теперь беседы беседовать…
Баба Грибаниха обтирала ему лицо, легонько хлопала по щеке. Вот и весь полёт к облакам.
– Как есть слабогрудый, – ворчали за пределами зрения.
– Молодой! Отколь взять силу святую…
– Люторада бы дождались.
– Люторад обличать горазд, – не стерпела Грибаниха. – Умаялся, поди, отдыхает!
Голоса отвлекали Другонюшку, мешали поймать зыбкое, ускользающее: Правосудная уже избрала карающий перст. И этот человек был здесь, это был… Поздно. Спряталось, заволоклось, не покажется.
Молодой жрец трудно перевёл дух. Кое-что было несомненно, и он объявил:
– На обизорниках кровь невинная.
Кругом зашумели:
– С чего взял?
– Владычица увидеть дала, – ответил Другоня.
– Я вот тоже об камень головой упаду и на шабра лихого скажу!
– И будешь после смерти на морозе железо лизать, пока язык до тла не сдерётся, – напомнил юный моранич. – У Кабриной ворги весло в осоке лежит. А за камнями кровь и пёрышко деревянное.
В крыле деревянной лебеди недоставало махового пера.
Молодой Киец без натуги поднял Другонюшку, поставил на ноги.
– Я-то где был? – проговорил он горько и зло. – Черёд брал, с парнями улицами ходил, почему туда не свернул? В кружале сидел отдыхал, пока дубины свистели?.. Огонь святой, зачем грел меня, зачем искрами не обжёг?
Люди волновались, судачили. Ещё вчера обизорников полагали докучными, но не страшными. Девок пугать, над поздними чашниками глумиться – экая важность! Даже избитые таили принятый срам, отлёживались, отстирывались, молчали.
– Не вычисти горошину гнили, она весь погреб сожрёт! – продолжал Киец. Метнул шапку, низко поклонился отцу, потом людям. – Прости, батюшка, прости, белый свет, прости, вольный Господин Шегардай! А и слушай слово моё! Великий кай ныне кладу. В том, что приму черёд и не распояшусь, пока все четыре личины Кабриной воргой не поплывут! А не то жизнь положу!
Обречься перед всем городом – немалое дело. Иные послушали с уважением, иные с насмешкой.
– В расправе надумал жить, молодуху покинуть.
– Женился на мах, теперь на мах заклинается. А он ведь младший, корень должен блюсти!
– Полно, брат Вязила. У Кийца где слово, там дело, небось толку дождёмся.
Благочестный кормщик подал голос из лодки:
– Надо, желанные, паренька в Дикий Кут свезти, семьянам в руки отдать… Кто со мной?
– Я, – первым отозвался Другонюшка.
– Куда на весло? Впереди сядешь.
– Я, – шагнул Киец.
– Я! – Хшхерше путался в чужой просторной одежде.
Верешко тоже дёрнулся было в охотники, но опоздал. Слишком долго раздумывал, не подведёт ли Озарку, успеет ли в «Зелёный пыж» за отцом.
Торговец красным товаром не поскупился на шитое покрывало. Закутал чету дорогой тканью, которой при жизни жених с невестой разве издали любовались бы. Вот скрылись переплетённые руки… мокрые головы, исклёванные чайками лица…
Баба Моклочиха прикидывала, найдётся ли что полезное в тощем чернавкином узелке.
Ягарма с Вяжихвосткой гадали, отдала или нет Ракита своё девство камышничку, кого б о том расспросить?
Грибаниха тёрла глаза, бестолково переставляла баночки и горшочки на рундуке.
Раб по кличке Мгла сидел тут же, смотрел на плёс, обвив нарукавниками колени.
Скорбный чёлн ушёл за паоблаки, вёсла в сильных руках играючи одолевали круговой ток. Самые зоркие видели с торга, как из плавней навстречу выдвинулись лёгкие челпанки, окружили насад, повели протоками.
