Первые земные насельники жили в счастливой простоте, довольствуясь насущным.

Начав отверзать духовные очи, иные целиком предались постижению Вышних.

Подле провидцев люди ощущали нечто из-за пределов вещного мира. Тени присутствия… отзвуки голосов…

Постепенно обители беседующих с Небом становились молельнями.

Храмами.

Ныне их почитают едва ли не жилищами Богов.

Туда идут молиться, думая, что так верней будут услышаны.

Не многие простецы помнят, что слово «храм» когда-то значило просто «дом». Дом, где в дружестве и любви собираются верные.

Хуже то, что и жрецы начали забывать.

Когда старец задумывался об этом, он со всей остротой чувствовал: его время прошло.

Под кровом Владычицы молодой жрец Другоня не покрывал рта и носа платком. В этом благом, издревле намоленном месте ему всегда дышалось легко.

Отжав ветошку, он окунул её в чистую воду и ещё раз обтёр бесплотные ноги предстоятеля. Вот теперь с мытьём было покончено. Другонюшка высвободил забрызганную подстилку, бросил в то же ведро, опёр костлявые пятки святого на мягкие валики.

– Лежу – горы сверну, а как голову приподниму… – тихо улыбнулся старик. – Что бы я без тебя делал!

Юный жрец улыбнулся, расправляя льняное покрывало:

– Всё то же, только ловче.

Другоню не обязывали ухаживать за благочестным, он сам хорошо знал, каково лежать в невладении.

Весь Шегардай как мог жался к теплу. Горожане берегли грево, кутались в меховые одежды, спали под толстыми одеялами. Предстоятель мораничей лежал в простой рубашке, укрытый лёгоньким покрывалом. Иссохшую плоть распирал сухой внутренний жар. Люди говорили, это душа в тело не помещается. Считали предвестьем кончины.

Какой будет жизнь без святого наставника, Другоня не хотел даже гадать.

– Иди уже, – прошептал старец.

Окошечко в ладонь, вознесённое под свод скромной ложницы, открывалось и закрывалось с помощью длинной палки. Сквозь щёлку влетал гомон торгового дня. Колёсный стук, выкрики ночевщиков, смех, уличная перебранка. Другонюшка прислушался. Благочестный наблюдал за ним, щуря выцветшие глаза.

– Иди, – повторил он затем. – Купец твой небось уж книгу за пазухой гладит. Гадает, ещё подождать или на рундук выложить?

Другонюшка встрепенулся. Заезжий торговец впрямь сулил добыть ему книгу о чудесах градоделия и градоимства. Вернее, обещал попытаться. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Сговаривались полгода назад. До сих пор Угрюм не преуспел, но вдруг?..

– За меня не страшись. – Старец прикрыл глаза. – Пряничка принеси.

– Я быстро, – пообещал Другонюшка виновато.

Взял ведёрко, тряпки, вышел за дверь.

«Я маловер и трус, – укорил себя предстоятель. – С чего взял, будто моё время закончилось?»

Лёжа на мягком тюфяке, он потянулся наружу, к душе города, представавшей ему как огромное переливчато-прозрачное пламя.

Купеческий Лобок… чуть подальше – горластая Ватра… пропахшие копчёной рыбой Отоки… Дикий Кут, зеленеющий по ту сторону Воркуна.

Пламя слагалось из сотен крохотных язычков, каждый со своим счастьем, болью, светлыми и дурными надеждами. В недрах этой души огоньку предстоятеля давно было веселей и покойней, чем в изношенном теле. Он возвращался к плоти всё неохотней, всё с бо́льшим трудом. Порно было сбросить отжившую оболочку… пойти дальше, куда Справедливая поведёт. Но она не спешила даровать поцелуй, и в том была её суровая милость.

Ещё не все дела были сделаны на земле.

Когда-то он приветствовал Эрелиса в колыбели. Оставалось принять его рождение как правителя. Во имя Эдарга с Эсиникой, чьи светлые тени реяли над Шегардаем. Во имя всех живых, во имя тысяч и тысяч, унесённых Бедой…

Душа города волновалась, вопрошала, предчувствовала. Любовь и подвиг сохранялись в ней радостью, благословением места. Разного рода зло – скорбью, угнетающей жизнь. Огоньки сходились и расходились, никнули и росли.

Вспыхивали, обозначая младенческий крик…

Гасли, делались искрами, восходившими в беспредельное небо…

Одна такая искра плясала над Воркуном. Витала кругом едва различимого, обессилевшего огонька. И вот наконец – мгновение тьмы, падения, одиночества… Оно настало и минуло. Две искры устремились друг к дружке, слились… возликовали и взмыли.

Душа города отозвалась рябью, приметой грядущего потрясения.

– Ты спрашивал, иссякло ли твоё время.

Сквозь пламя, сама сотканная из пламени, шла женщина с длинными струящимися волосами. Взгляд, невыносимый для смертного, скрывала шёлковая повязка пророчицы.

– Матушка… – Старец был перед нею и предстоятелем за весь Шегардай, и нитью огня, и ребёнком, встретившим любимую мать. – По воле твоей…

– Ты хочешь знать, миновался ли век праведных? Смешной человечек! Не вопрошай гадалок о том, что постигается в искушении. Близятся бури: увидишь, крепок ли чёлн.

– Матушка Царица! – Дряхлый жрец благоговел и трепетал, как юный послушник. – От малых лет служил я тебе, послужу и ныне!

Ему привиделась улыбка, но можно ли внятно прочесть лик, явленный в зыбком мареве света?

– Ты довольно стоял перед своими людьми и передо мной. Отныне внимай тем, кому предстоит поднять ношу. Внимай, но не внимайся. Это будут не твои испытания.

Она протянула руку – двойчатка обнявшихся искр слетела ей на ладонь.

Старец вздрогнул и очнулся в скудной ложнице, на махальчатом тюфяке.