На исаде
На исад удалось выйти через великую силу. Подвысь в середине торга заняла очередная скоморошья ватага, отчего жителям стольного Коряжина стало не до покупок. Вот призывно загудела шувыра, слаженно вызвонили андархские уды – большой, средний, малый. И наконец вздохнула глиняная дудка. Повела дивную песню, известную каждому выскирегцу. Только не каждый игрец умел так пронести голосницу. Где надо – украсить, где надо – явить простоту, в которой душа.
– Это кто так гудит, не Сойко ли наш?
– Он, он!
– Сманят за собой, кого слушать останемся?
Песня о любви и прощании звучала не зря. На подвыси, сплетя руки, закружились парень и девушка.
Красавица, ясно, была подставная. Мочальную косу, тряпичную грудь приспособили узкоплечему недорослю. Настоящие девки у скоморохов плясали и пели, но не лицедействовали. Сто лет назад женства не потерпели бы даже среди позорян, но древнее благочестие отживало.
Ватажок, обладатель красивого звучного голоса, баял нараспев за обоих. Бахарь кутался в тёмный плащ с глубоким куколем, кружил по окраине подвыси, как подстерегающая судьба:
«Для чего ты дорожную сумку сложил,
Обозначив прощания час?
Или плохо ты батюшке службу служил,
Что расстроилась свадьба у нас?»
«Твой богатый отец был со мною суров,
Уходить приказал со двора,
Да ещё посмеялся: какая любовь,
Если нет за душой серебра?»
Наверх, оживляя действо, выскочил мужик с накладным брюхом, усатый, бородатый, в опашне из пёстрых лоскутьев, изображавших парчу. Топнул ножищей, пригрозил кулаками, яростным взмахом руки указал парню – вон! И сам спрыгнул долой.
Жених наклонился к уху невесты, воздел перст, поверяя страшную тайну:
«Только слышал я землепроходца рассказ:
Есть за морем на острове клад!
Откопаю его – поведётся у нас
В новом доме достаток и лад!
Говорят, будто накрепко заперт сундук,
Будто про́клятый он, – ну и пусть!
Упорхнуть не позволю удаче из рук,
Будет надо – с драконом сражусь!»
«Неминучая судьба» оскорблённо шарахнулась, взметнула широким плащом, занесла когтистые пятерни… Позоряне взволнованно возроптали. Невеста заломила руки:
«Не ходи, мой любимый, прошу, не ходи!
Дармового богатства не тронь:
Не про нас он в земной похоронен груди,
Этот клад из далёких времён.
Я гадала, и вышло – случиться беде,
Потому что сказанье не врёт:
Тот сундук заколдован на жизни людей,
Он в отплату твою заберёт!
Лучше биться в трудах, неудачи терпя,
И кормиться от собственных рук,
Чем постылую жизнь коротать без тебя,
Мой болезный, сердечный мой друг!»
На подвысь запрыгнули ещё скоморохи, ряженные бабами. Окружили невесту, увлекли прочь. Жених сдёрнул смётанный живой ниткой кафтан. Явилась лицедейская кольчуга, связанная из жёсткой верёвки, крашенной под железо.
Но не девичье дело – стращать молодца.
Слишком смел, и горяч, и силён!
Все заветные тропы прошёл до конца,
Все опасности выдержал он…
Доброго молодца взяли в кольцо страшилы, косматые, хвостатые, чешуйчатые. Дива лесные, чуда морские! Парень всех разогнал, отмахиваясь блестящим мечом. Выволок на цепи пузатый сундук, неприметно поданный снизу. Пустился в торжествующий пляс и плясал так многовертимо и ловко, что в толпе увлеклись, затопали ногами, стали рукоплескать.
Лишь «судьба» качала высоким куколем, стоя в углу подвыси.
Уцелел и в морозы, и в огненный зной,
Уцелели за ним и друзья;
С оглушительной славой, с несметной казной
Повернул он в родные края.
«Вот вам лалы, вот яхонты – ну, каково?
Только трус забоится волшбы!
Я удачей своей обманул колдовство,
Увернулся от злобной судьбы!»
Под восторженный гул позорян взглядам явился замечательный конь. Два крепких парня, зашитые в чёрную мешковину, слаженно перебирали ногами, подпрыгивали, порывались встать на дыбы. Победитель вскочил верхом, сжал пятками вороные бока. Ватага подхватила сундук.
Знай пришпоривал резвого парень коня:
Ждёт ли милая, слову верна?
Всё сильнее тревожился день ото дня:
Не забыла ли друга она?
Пока весь исад любовался бе́гом и скоком, вершимым на одном месте, поперёк подвыси воздвигли забор. Даже с воротами.
Вот он к дому невесты поспел наконец
И в калитку стучится извне:
«Где тут красный товар? Не боится купец
С продавцом рассуждать о цене!»
Ворота заскрипели. Застонали человеческими голосами, да так страшно и жалобно, что площадь притихла, насторожилась. Как-то сразу стало понятно, что счастья жениху с невестой не будет… Вновь вышел богатый отец. Признать его можно было лишь по одёже. Горестно согнулась спина, пропало дородство, в рыжее мочало бороды впуталась белая кудель…
Парень бросился к нему, движениями рук повторяя вопрос.
А в ответ: «Схоронили невесту твою.
Был недолгий отмерен ей срок…»…
…Тут он вспомнил удачу в пути и в бою
И как будто несбывшийся рок…
Из ворот светлой тенью выплыла девушка в одеждах смертной кручины, свадебных, погребальных. Миновала жениха, не повернув головы под фатой… «Судьба» подхватила её, повлекла в неворотимую сторону. Жених шагнул было, простёр руки, но обнял лишь пустоту.
– И не боятся ведь, – сказал кто-то близ выхода с улицы. Осудил? Позавидовал?
Тадга пугливо завертел головой: чего надо было бояться?
И стоял сирота, понимая едва,
Что пришлось поплатиться святым,
А с деревьев вокруг осыпа́лась листва,
Кроя землю ковром золотым.
Парень замер, потерянный. «Судьба» успела проводить девушку и вовсю торжествовала, отплясывая вприсядку. К сапогам скомороха под пятками были пришиты твёрдые плашки. С подвыси нёсся зловещий костяной стук.
Постепенно в него снова вплелась рыбацкая песня о любви и прощании. Глиняная дудка пела всё громче, пока не заглушила дробный шаг смерти.
Площадь безмолвствовала.
– Это здесь у вас так потешаются?.. – шёпотом спросил Тадга. Щёки серые, губы дрожат. Он никогда ещё не видел представлений окрутников и не знал, что душа умеет равно взлетать и от победы героя, и от его гибели. Он аж присел, когда ещё через несколько мгновений над исадом подвинулись скалы.
Позоряне надорвались ликующим рёвом, затопали, засвистели, загремели в сотни ладоней.
Плюгавый мезонька допрыгнул к уху рослого счислителя:
– Не видал ты, как представляли во славу Йелегена Первого, отравленного хасинами! Трижды понудили повторять, как он валился от яда! Уличным сказителям седмицу потом только дела было что падать, а люди плакали и смеялись!
Нерыжень вновь изловила шустрого служку, утянула поближе.
Взмыленные скоморохи всей ватагой вышли на подвысь, благодарно кланяясь во все стороны. Лицедеям бросали съестное, в колпаки для мзды, с которыми вышли младшие, щедро сыпалась медь. Мелькали даже светлые сребренички: не жалко!
Протолкаться к самой подвыси было не в человеческих силах, но ради порядчика люди всё-таки потеснились. Полосатый плащ что-то сказал скоморохам, тыча в сторону Ознобиши со спутниками. Ватажок зорко вгляделся, кивнул, взмахнул полами плаща, как тёмными крыльями. Мощный голос набатом отдался в утёсах, огромный даже сквозь гомон исада:
– Благо на благо вам, добрые люди! А восславим же правдивого царского райцу, храброго Мартхе!
Разгорячённый народ с готовностью поддержал.
Ардван и Тадга уставились на былого приятеля, словно впервые узрев. Ознобиша на мгновение сморщился, как от кислого, но тут же вымучил приветливую улыбку, поклонился в ответ.
Кто-то захихикал, то ли Нерыжень, то ли наглый мезонька, поди разбери.
– Я ребятам город вышел показать, а не себя городу, – краснея, проворчал Ознобиша.
На Дальнем исаде опять стояли станом кощеи. Оттого полосатых плащей в городе было гуще обычного. Очередной дозор, подошедший из подземной улицы, вначале заметили только Сибир с Нерыженью.
Рослый воин рукой в кольчужной пятерчатке похлопал Ознобишу по плечу:
– Скоро, глядишь, и про тебя что-нибудь сочинят, евнушок.
Люди кругом оглянулись… и, будто кнутом обожжённые, кинулись ломать шапки. Волна непокрытых голов, согнутых спин разбежалась по торгу. Миновала подвысь, где преклонили колена скоморохи. Достигла противоположной стены. Позорянам, оседлавшим выступы скал, кланяться было не с руки, но согбенные затылки виднелись и там. У воина было жёсткое, обветренное лицо, огненный взгляд и густая проседь в жарых некогда волосах. Тадга с Ардваном сами не поняли, как ткнулись носом в слякотные камни.
На всём исаде остались стоять лишь порядчики да Сибир с Нерыженью.
Когда Площадник нёсся разнимать кружальную потасовку или гнать проскользнувших в город кощеев – было достаточно убраться с пути, вжаться в стену скального хода. Когда Меч Державы выходил на стогны и обращался к народу – шапки с голов летели немедля. Ученикам Невдахи ещё предстояло запомнить выскирегский обычай. Пока они лишь почувствовали присутствие власти. Древней, страшной, непреклонной, как стихия Кияна. Равно способной вознести и сгубить.
– Хватит порты грязнить, евнушок. – Царевич Гайдияр поставил Ознобишу на ноги, даже приобнял. – Станут про тебя представлять, авось и меня… не самым срамным словом помянут.
Ознобиша вдруг густо покраснел:
– Государь, этот райца был ничтожно мелок и глуп…
Царевич засмеялся, отечески растрепал ему волосы. Тем же движением занёс было длань – всыпать нахальному мезоньке, но служка стремительно порскнул за молодого советника. Гайдияр погрозил ему перстом. И повёл дозорных обратно в коптящие потёмки, где, может быть, творились злые дела.
Площадь выдохнула, ожила, вернулась к прежним заботам.
Ардван с хихикающим мезонькой подняли совсем раскисшего Тадгу. Двинулись дальше.
В слегка поредевшей толпе к Ознобише стали привычно подбираться бродяжки. Вольная уличная ребятня делилась свежими слухами, получала кто сухарик, кто рыбку. Ардван обратил внимание, как ловко служка перехватил чью-то руку, самовольно сунувшуюся в корзину. Неволей вспомнился шлепок Гайдияра. «А если этот малый тоже охранник, как Нерыжень, только тайный?» Догадка немало утешила краснописца. Причастник внутренних знаний чувствует себя уже не вовсе чужим.
– Добрый господин райца! – ближе к выходу с площади окликнул Ознобишу торговец выскирегскими свечами. – Смотри, господин! Сказывают, ты о калачной печке печалился! Вось своды выкладывают!
Рука указывала вверх, туда, где из стены исада высовывалась хлебная печь. Она много лет пекла калачи, исконное лакомство северян. Колуны и дубины толпы, обозлённой слухом о дикомытском разбое, оставили от труженицы один под. Недавно руину прикрыли рогожным затином. Печник с помощником установили кружала и всаживали в липкую глину камень за камнем, возрождая горнило.
Ознобиша поднял голову… Ардван видел: райца смотрел как-то так, будто его теми калачами пытались травить…
…А дальше всё произошло сразу.
– Капельник! – резанул детский голос.
– Берегись!.. – отозвалась толпа.
Люди, наученные опытом многих лет, шарахнулись от скальных стен площади. Бабу, замешкавшуюся у корзины, схватили порядчики, как попало бросили прочь. Высоко, в мокрых космах тумана, пошёл треск. Сперва – едва различимый, под конец – тяжёлым ударом. Что-то мелькнуло, взвихривая туман… Птица Острахиль бросилась с неба, длинным светящимся клювом пробила рогожный кров… Хорошо, печники успели убраться. Тяжёлый клин льда своротил мокрую кладку. Брызнули щепы кружал, стенобитными ядрами свистнули камни, расплескалась тонкая глина.
Всё утихло в мгновения. Великан Сибир выпустил Ознобишу, которого прикрыл своим телом. Поднялись мезонька и Нерыжень, рухнувшие в обнимку. Ардван, начавший вскидывать руки к лицу, наконец их донёс – и увидел на ладони грязь, сдобренную кровью. Его и Тадгу заляпало глиной, посекло ледяными отломышками, ребята и не заметили как.
– Ишь… – промолвил кто-то рядом. – Порушить – единый миг, а вот чинить… Тяжко, долго, да, ты глядь, не с первого раза.
– Печка что! – вытряхивая зипун, отозвались с другой стороны. – Человека и того – р-раз! А поди оттятое обратно пришей!
Ардван посмотрел на перчатку Ознобиши, где под узорочной тканью скрывались мягкие катышки. Поспешно отвёл взгляд.
