Деревянная лебедь
Когда Некша пришёл снова, раб валяльщика долго не хотел открывать.
– Хозяин… накажет… – шептал он сквозь решётчатое окошко в калитке. – Дел… много…
Он боялся. Даже у решётки стоял бочком, смотрел искоса. Изведав битья, повторения не хотел.
– Да я тебя, полохало дурное, не бить пришёл, благодарить!
Хотя дурным чувствовал себя сам Некша. И Клыпа, сопровождавший слепца вместо задиры-морянина. Скажи кому, чем занимались, ведь засмеют. Благодарили, уговаривали – чужого раба!
– Добрый господин…
– У меня попевки ласточками взлетали! Где горло хрипело, ныне звенит! Дашь науки ещё?
– Этот раб… ничего… не…
Окошечко начало закрываться.
– Я даже голосом вынес, – уже понимая, что толку не будет, взмолился Некша. – Где прежде дудка подхватывала!
Клыпа живо достал гусли, носимые, по обыкновению, под плащом, на плетёной верёвке. Вложил пальцы меж струн, через две. Извлёк одно созвучие и другое, показывая: вот тут Некша о прошлом торговом дне спотыкался, зато уж теперь!..
Гусли были слажены по его собственному разумению. Пальцы вверх, пальцы вниз – ухвати только распев, любую голосницу худо-бедно сопроводишь. Клыпа даже две верхние жилки со шпеньками снял за ненадобностью. Убрал про запас.
Чуткий Некша позже клялся: при звуках струн кощей сдавленно охнул, словно у него все зубы враз заболели. Окошечко закрылось.
– Э-эх! – бросил Клыпа досадливо.
Некша привычно взял его за плечо – идти прочь. В калитке щёлкнул засов.
– Доброму господину… – кланяясь, прошептал раб, – на торгу… шпенёчки кто-то задел…
Клыпа нахмурился. Ему было гоже. Некша сказал с облегчением:
– Так пошли выправим. Мы сухариков захватили.
Для певческих тайнодействий отправились к уже облюбованному обрыву. Этот берег звался Гнилым: ветер часто отгонял воду с за́плесков, обнажая чёрные топи. Ныне, после двух дней моряны, каменную гряду подтопило. Тут Некше пригодилась и нелюбимая палка, и помощь обоих поводырей, но он едва замечал.
– Ты, Мгла, кудесы творишь! – поведал слепец, распираемый хмелем первых успехов. – На чём прежде сипел, ныне серебром блестит, жемчугом катится! Куда вчера крыльев не было долететь – сегодня перстами касаюсь, завтра накрепко ухвачу!
Кощей помалкивал. Его плечо под рукой Некши ощущалось твёрдым, надёжным. Рамо человека, привыкшего быть сильней многих. Где жалкий урод из россказней собратьев-кувык? Хромой, беспалый, ветром шатаемый?.. В другое время Некша задумался бы, но не теперь.
– Ты молви, кощеюшко, тебя как наградить? Мы, ясно, не старцы кутные… но скатёрочку в уголке разостлать можем!
– Добрый господин… этого раба… хозяин… досыта…
– Ты, может, выкупиться подумываешь? Золота горстями не посулю, но щепотку чешуек…
Мгла озадаченно притих. Так, будто мечта с ликованием вынуть бирку из уха вовсе не посещала его.
– Я просто… чтобы ты… пел, – выдавил он наконец.
Некша продолжил увлечённо:
– А то слово в потешке! Где надо вверх для украсы, да я никак допрыгнуть не мог! Ан взял и вывел вдруг как по маслу! Слушай вот: он объехал целый све-е-ет…
Тут певца ждала обидная неудача. Голос, ещё не освоившийся в прозрачных высотах, ёкнул, сорвался.
– Ну вот… – протянул Некша обиженно, как ребёнок после сна о небесах, убедившийся, что наяву летать не способен. – А я радовался, дурак!
Мгла остановился. Босым ступням нипочём была россыпь битого камня, некогда скреплявшего вал.
– Смог раз… сможешь… ещё! – Глаза кощея горели двумя болотными огоньками, спотыкливый шёпот не бременился опасливыми почётами, звучал как приказ. – Наклонись… руку на живот… улыбнись… брови задери…
Клыпа, спохватившись, прикрыл рот. Вот за такие советы раба отпинал Хшхерше, да правильно сделал!.. Позже уверенность дала трещину. Теперь гусляр не знал, чью сторону взять.
– Пробуй!
Некша попробовал. Голос не взмыл сочно и вдохновенно, как вчера на торгу. Прозвучал жидко, блёкло… но всё-таки вытянул верно. А красу-басу́ – наживём!
Некша распрямился, улыбаясь уже не вымученно, а от уха до уха.
– Я тебе… – начал раб, но слепой вдруг стиснул его руку:
– Погоди… люди там.
– Люди, и что? – заворчал Клыпа. – Коверькины посовестные по бережкам не таятся, а прочие Воркуна не купили!
Пока шли, его решимость успела показаться зряшной каждому из троих. Правда, не настолько, чтобы искать нового места. А с полусотни шагов Некша проговорил уверенно:
– Дети там. Двое.
Когда приблизились, под обрывом стала видна лодка-челпа́нка, вынутая на песок. Маленькая, почти круглая. Остов, сплетённый из крепкой лозы, обшитый промасленной кожей. Такие некогда плавали по всему Воркуну, но при андархах не прижились в рыбацких ватагах. Ныне их видели только в…
Парнишка, сидевший на камне, вскочил как пружина. Подхватил острогу с костяным жалом.
…В Диком Куту.
У камышничков.
Отрок, исподлобья взиравший на удивлённых кувык, был столь же чужим по эту сторону Воркуна, сколь сами кувыки были бы в его родных плавнях – достань им безрассудства туда забрести. Кто-то знал камышничков потомством нищих, сбившихся за болотами в подобие племени. Кто-то – осколком первонасельников Левобережья, не сдавшихся Ойдригу. Парнишка стоял, равно готовый к драке и к бегству. Одёжа – крапивная домоткань, повадка вольного дикаря.
Он прикрывал собой девочку. Наряды линялые, перешитые: чернавка из небогатого дома. Лишь горела медным златом коса, на диво обильная: чесавши, гребень изломаешь, любовавшись, разум утратишь.
По пушистой косе и узнал её Клыпа, было растерявшийся при виде камышничка:
– Ракитушка! А ты что здесь потеряла?
Возглас, движение нарушили шаткое равновесие. Паренёк стремительно толкнул подружку к лодчонке:
– Греби! Я доплыву.
Водица в матёром Воркуне плескала стылая, не то что в ласковой ворге, но ему ли бояться!
Девочка пала на колени, кланяясь в землю, безгласно размахивая руками. Она была даже не шептунья, как раб валяльщика. Вовсе немая.
– Молит… тайну сберечь… – прошуршал Мгла. Он пристально смотрел на девочку, на её губы. – Безмерными… службами… сулит отслужить…
На песке, на чистой тряпице, лежала только что выловленная пеструшка: голова долой, хвост плескать норовит. Подростки собирались полакомиться.
– Разве мы злодеи какие, де́вице красной вослед худую славу пускать? – покривился Некша.
Клыпа разглядел рядом с рыбиной горсть серой соли. Дармовой, с ближнего кипуна.
– У вас, ребята, соль, у нас хлеб! – Гусляр показал торбочку сухарей. – Нам не золото друг от друга стеречь, нам, людям мизинным, дружество заповедано. – И улыбнулся. – Оставь воевать, свет грозный камышничек. Твою Ракитушку здесь ни полсловом не обесчестят.
Пока вечеряли, да и после, дикий пловец не промолвил громкого слова. Держал подруженьку за руку, а на троих взрослых поглядывал с опасливым любопытством, как на выходцев баснословной закиянской страны.
Два Шегардая существовали один для другого как бы за пеленой. Можно было родиться и постареть на Лобке, в глаза камышничка не видав. И так же, наверно, многие изживали век в Диком Куту, благо он простирался далеко за Ойдригову стену – сколько покрывал тёплый хвост зеленца.
Дети плавней просачивались на городские окраины. Шаечками, в сумерках, по ночам. Поживлялись, уносили что плохо лежало. Шегардайские богатеи выезжали в Дикий Кут охотиться. И тоже особо вглубь не совались.
– Ты мне науку дать обещал, – напомнил Некша кощею. – Чтоб я, значит, вверх-вниз голосницей похаживал! Лёгкими ножками по ковровым ступенечкам!
Камышничек уставился во все глаза: от еле шепчущего певческой премудрости ждут?.. Девочка и так неотрывно смотрела на раба, скромно сидевшего в стороне. Он редко поднимал голову, пряча обезображенное лицо, взгляд поймать было трудно. Однако ей удалось.
«Как ты понял меня?» – спросили нежные девичьи уста.
«Я умею».
«Ты их правда учить будешь?»
Рубцы на щеках болезненно натянулись – он почти улыбнулся.
«Увидишь сейчас».
«А меня говорить выучишь?..»
Безмолвные речи произносятся быстро, куда быстрее обычных. Мгла кивнул, повернулся, руками показал Клыпе: давай гусли. Клыпа с готовностью вытащил вагуду. Кощей взял бережно, нарукавниками. Повертел, приметил заклеенную надсадину.
– Смелый ты… в гусли играешь…
– А что?
– Так мораничи… жрецы строгие…
– Они одной улицей, я другой. Я им перед храмом хульных песен ведь не ору? Не ору. А они на торгу помалкивают.
– Царь Аодх в гусли играл, – напомнил Некша нетерпеливо.
Кощей указал пустые отверстия для шпеньков. Клыпа надулся:
– Для красы сделаны. Толку с них? – Мгла собрался что-то сказать, не успел. Клыпа вздумал разобидеться. – Я двумя пятернями песни играю, а ему, вишь, недостаёт! У самого вона перстов по одному на ноздрю!
Мгла торопливо спустил засученный было нарукавник. С рабским поклоном протянул гусли «доброму господину».
– Ну тебя, Клыпа! – восстал напряжённо слушавший Некша. – Ты, пиявка, сюда напросился, чтоб вместо Хшхерше мне учение портить? Ещё драться полезь!
Клыпа буркнул:
– И полезу, как изломает…
– Он мне глотку от надсады избавил, небось гуселькам урону не сделает! А то как хочешь! Сам себе играй, сам подыгрывай!
Клыпа выпятил бороду:
– Слыхано от соловушки шегардайского…
Однако гусли вернул.
Пришлось вновь тянуть рукава, являя жутковатые клешни, торчавшие из намотанного тряпья. Чуткая девочка сразу подметила, каким усилием он понуждал двуперстия к работе. Но – понуждал. Взывал к силе, которой некогда обладал. Поворачивал гусельные шпеньки, добиваясь верного звука…
Молчаливый камышничек взял толстый прут, принесённый волнами. Сбил песок, вынул ножик, начал строгать.
Клыпа ревниво наблюдал за кощеем.
– Угораздило кому попало гусельки вверить! – разворчался он наконец. – Умаюсь через твои проучки туда-сюда слаживать…
– Так не вверял бы! – осадил Некша. – А в руки дал – помалкивай!
– С чужого коня… – приподнялся было Клыпа. Хотел продолжить: «…среди грязи долой», не пришлось. Мгла добился нужного голоса от последней струны, сам подал гусли. Клыпа схватил их как отбитое в схватке сокровище, даже отвернулся, закрываясь плечом. Привычно сунул пальцы между струн. Взял книзу, ударил… взял кверху…
– Ты мне тут что начудил? А ну сделай как было!
– Погоди! – вскинул руку Некша; он что-то услышал.
Не чая объяснить, Мгла подобрался к гусляру на коленях. Снял его персты с деревянной палубки. Утвердил их на струнах, через одну, а большой палец – щепотью. Сам провёл сверху вниз… снизу вверх…
– А ещё? – жадно, севшим голосом спросил Клыпа.
Теперь услышал и он.
У облезлых, бросовых гуселек прорезался голос. Привыкшие бессвязно юродствовать – заговорили. Отозвались волнам, бежавшим на берег… песне, что взялся напевать Некша…
Мгла переставлял руку Клыпы, менял хватку, сплетая перстный узор. Кощей и кувыка выманивали из гуселек созвучие за созвучием, вдвоём делали то, что Клыпа будет повторять сам, а Мгла в одиночку не сделает уже никогда.
– Злодей ты! – неверным голосом вымолвил наконец Клыпа. Некша позже будет клясться, что якобы Клыпа распустил сопли, и тот посулит прибить его за неправду. – Это ж я сколько песен!.. Всё заново!.. А поголосицу твою как прикажешь уразуметь?!
Кощей опять почти улыбнулся, мол, сроднишься, струны подскажут… Отвлекло движение камышничка.
Паренёк бросил ему в руку шпеньки. Искусно вырезанные, даже с расщепами. И уже тянул из поясного кармашка моточек жильной лесы:
– Держи, дядя, струночки.
– Навязать успеется, – свёл брови Некша. – Ты проучку мою давай!
Какое! Клыпа мигом свил петельки, продел под косточку гуслей. Шпеньки всели в отверстия, как там и были. Парнишка знал толк. Зря ли на носу челпанки гнула шею, распахивала крылья резная из дерева лебедь.
Вот наклонился к подружке, шепнул на ухо. Юная чернавушка перехватила взгляд кощея:
«Дайша тоже думает, ты выучишь меня говорить…»
«Дайша?»
«В угодья зовёт, а как мне в его вежу войти? Немую, скажут, привёл, таковы и дети родятся…»
Мгла не отвечал. Думал.
«Я тебе повязки сменю… выстираю, высушу… придёшь?»
– А нам с песнями не временить стать! – Некша, по обыкновению, взял быка за рога. – Слушай вот, кощеюшко, какую мы потешку новую сочинили!
Со второго раза раб валяльщика стал показывать Клыпе созвучья. Тот неловко повторял, сбиваясь, ахая то в безнадёжном страдании: никогда не упомню! – то в восторге: сами ошибки временами рождали украсы для голосницы – одну другой драгоценнее.
– Охти-ахти, надо замуж идти!.. А вот так если? А так?
Гусельки под руками смеялись, ощеулили, хрипели, закашлявшись. Знал ли, неся их под полой, каков станется первый шаг прочь от нищего треньканья?!
…Подспудно, в глубине души – знал! Ибо тот, у кого вовсе уха нет на меру и красу, к вагудам не тянется.
– Голоден пойду! – почти не скрываясь, всхлипывал Клыпа. – Холоден спать лягу! Посовестным голову заложу! А стальные струночки да эх прикуплю!..
– Не до нас нынче посовестным. Сами в лапти переобулись.
– Всё равно прикуплю!
Мгла внимал, опустив кудлатую голову. Наконец тронул за руку Некшу:
– Добрый господин… а слова… склад… согласия… кто обрёл?
– Так морянин, кому ещё. Он у нас зол глаголы весёлые на нитку низать.
– Стерпит ли… господин… Хш…
– Хшхерше.
– …если… красный склад… потревожу?
– Обиженных в Исподнем мире возы тяжкие возить нудят. Что на уме держишь, всё сказывай!
Кувыки объявились у Малютиной калитки тремя днями позже.
– Да мы чуть в тот же вечер не прибежали! – принялся взахлёб рассказывать слепой.
Колченогий подхватил:
– Сел я песни на новый лад переигрывать, думал, жар-птица в руки слетела, а она – фрр! Пёрышком поманила…
– Решил, поголосицу не сберёг! Подкручивать взялся.
– Напрочь строю не стало!
– К тебе хотели.
– Вечерело уже, нам, худым кувыкам, улицами угрозно…
– А оно свербит!
– А нешто сами не совладаем?
– Я петь, Клыпа шпеньки ладить…
– И наладил! Что, не возмог?
– Хшхерше, слушавши, на стенку полез.
– Морянской спесью надулся.
Мгла смотрел на одного, на другого.
«Неудача – та же удача, только скорлупка потолще…»
Так когда-то говорил Ветер.
Какое годить до уединённого берега! Клыпа вытянул из-под плащика гусли, бросил на грудь. Торопливо показал строй. Ринулся в наигрыш.
Его пальцы ещё не выучились порхать по звонким тетивам, рождая звучание в изяществе пляски, в неистовстве летучих прыжков. Заплетались, как ножки дитяти-дыбушонка при первых в жизни шагах. Где вымучивали, где выдразнивали из гуслей верные голоса.
Созвучие за созвучием.
Некша тоже не удержался – запел.
Вполголоса, медленно, помогая спотыкливому гусляру.
Что Полуденная, что Третьи Кнуты были улицы людные, деловитые. Прохожие замедляли шаги, иные останавливались.
Горбун мялся с ноги на ногу, не смел вытащить бубен, встрять в беседу голоса и струн.
Под ноги, цокая об уличный камень, вкатился медяк. Потом ещё.
Кощей бочком выбрался из калитки. Взял у Бугорка бубен, почти неслышно опробовал. Стал ударять то кончиками перстов, то костяшками. Заставил рокотать далёким прибоем, па́зыками живой весенней грозы. Горбун вроде уловил меру, потянулся за бубном… ждал ли, что калека-раб, прячущий серыми колтунами уродство, пустится в пляс? Учинит вдруг ломание, как поединщик перед схваткой на мостике? Пройдётся по гудящему ко́лу запястьями, локтями, плечами, коленями, давая голосу бубна всё новые краски…
Бросит вагуду Бугорку, шмыгнёт обратно в калитку.
