Да начнётся бой!
Через полторы седмицы торговое становище в Устье опять всполошилось, как всегда при появлении сторонних людей. К шатрам боярина Нарагона примчался резвый мальчишка:
– Важный господин с бедовников едет! Четверы саночки гонит! Знамя подняли – рожок да перо!
Старший рында наградил вестника сухарём, прокалённым по ту сторону моря.
– Неужто молодой Грих пожаловал? – хмыкнул Болт. И спросил Галуху, единственного здесь способного судить о нравах двора: – Это так теперь принято уговорных сроков держаться? Видно, ты прав – от самого Выскирега, поди, ни подола не пропустил…
Он не был дома полных три года. Мадана, во дни его отъезда сущего сопляка, знал больше по рассказам Галухи. Игрец тихо проклял свой слишком длинный язык, а толку? Пролитого не поднимешь…
Приезжих направили мимо купилища, прямо к стоянке «аррантов». Едва остановились возбуждённо гавкающие упряжки, из вторых саней выскочил нарядный юнец – и, неловкий на отвыкших ногах, пошёл к Болту, раскрывая объятия:
– Добро и удача тебе на земле предков, щитоносный предводитель Нарагонов, доблестный брат мой Болт!
Болт сделал полшага навстречу:
– И тебе добро, государев скоротеча, наследник Грихов, неутомимый Мадан.
На царском пиру Болт сидел бы изрядно повыше Фиринова племянника, однако здесь, у края земли, не лицо степенством считаться. Двое вельмож обнялись по-братски.
– Борво! Люди притомились в гоньбе, помоги им с палатками. И пусть ставят котёл.
Болт не пенял Мадану за опоздание, тот сам повинился:
– Это я должен был встретить тебя и помочь с высадкой…
– Не оправдывайся, брат. – Болт вскинул ладонь. – Ты вправе гордиться собой. Мне ли не знать, что за притчи подстерегают в дальнем пути! Множество гонцов сгинуло, так и не добравшись до цели, а тебя дорожные невзгоды лишь чуть задержали.
Мадан снизу вверх, с зарождающимся восторгом смотрел на мужественного бывальца.
Галуха тем временем заметил, что Мадановы спутники шли как будто двумя отрядами, притом очень неравными. Сытые, крепкие порядчики, ради прибытия накинувшие полосатые плащи… и вереница каких-то ходячих глодней, иссохших от голода и мороза. Игрец пригляделся к ним со смесью любопытства и отвращения, даже вспомнил отступника, спасённого Непогодьем…
…И ниже пупа расползлись ледяные нити: он узнал этих людей.
Ялмаковичи!..
Отпущенные Сеггаром в жестокое никуда, они всё-таки выжили.
И пришли спросить с Галухи за всё, что он намолол Болту.
Руки сами поднялись заслонить горло…
– Я бы подоспел раньше, но странствующий обязан попутью, – наполовину винился, наполовину хвастался Мадан. – Я уже оставил за левым плечом взглавье здешнего берега, рекомое Сечей, когда нам перебил путь след вот этих людей. Я велел разыскать бедующих и подать им помощь, и когда это было сделано, они вложили свои руки в мои. Я счёл их достойными присяги, ведь это витязи из Железной дружины, чьё ратное счастье померкло возле той самой Сечи… Оттого вышла задержка: с ними раненый.
Рядом с Маданом почётными рындами высились порядчики Новка. Ялмаковы сироты суетились поодаль – раскидывали палатку, несли кого-то под кров.
Болт кивнул с безупречным вежеством:
– Великодушие и стремление привлекать достойных суть черты истинного вождя.
– Кому присущи эти благородные черты, как не тебе, – подхватил Мадан. – Твои окольные, я смотрю, тоже молодцы один к одному.
– Моих па́робков ковала суровая Аррантиада, где есть место лишь сильным… – Могучий Борво приосанился, и за ним подначальные, а Болт, глядя на ялмаковичей, задумчиво продолжил: – Вот бы знать, чья рука железо согнула?
Мадана удивило любопытство боярина к таким мелочам, как свара вольных дружин, но раз Болт хотел знать, ему следовало ответить.
– О том ведаю лишь понаслышке… Эй! Добрый господин слово о Сече слышать желает!
Мятая Рожа подошёл с воеводой Гориком, они держались друг дружки:
– Благополучия на четырёх ветрах твоему высокоимёнству, щитоносец древнего рода.
Болт обратился к старшему:
– Что привело вас, добрые витязи, под боярское знамя?
Паробки, любопытствуя, подступили поближе.
– У Сечи мы сошлись с дружиной Сеггара Неуступа, и счастье отвернулось от нас. – Голос Мятой Рожи скрежетал ровно, безжизненно. – Сеггар стоял крепче в тот день. Мы не удержали знамени и не уберегли воеводу.
Болт поднял брови:
– Кто сумел сразить могучего Лишень-Раза?
– Наш отец был последним, оставившим поле. Он метнул в Неуступа топор, отмщая за поражение. Тогда из облаков слетел симуран и разорвал Ялмака.
– Симуран?.. Да кто их видел после Беды?
– Мы все видели. И сеггаровичи с кощеями.
Борво сощурил голубые глаза:
– Легко кивать на тех, с кем мы в море разминулись…
– И кто новый след ушёл пролагать.
– Галуха! – вспомнил Болт. – Эй, игрец! Видел ты симуранов у Сечи?
Пришлось Галухе выбираться из-за шатра, где он надеялся пересидеть эту встречу.
– Господин… не вели казнить… – Губы были чужие, голос противно дрожал, взгляды ялмаковичей целили в горло. – Я тогда об избавлении молился… живота не чаял… ни головы поднять…
Болт отмахнулся и учтиво кивнул Мятой Роже:
– Нет причин сомневаться в слове витязя из Железной дружины.
Его подручные оказались далеки от подобного вежества. Так всегда: дворня делает то, что господину не рука, не лицо, не обычай. Борво с молодыми паробками стали посмеиваться:
– Пёсина, бает, крылатая разорвала?
– Хороши витязи, шавок забоялись.
– Так вот кем нас гудила пугал!
– Храбры только беззащитным головы сечь.
– Даже гусляра, слыхать, убили за что-то…
Болт поглядывал то на своих, то на медленно звереюших ялмаковичей. Не вмешивался.
– Изоржавела Железная! Коржавая стала.
– Дед сказывал, в нашей деревне иней называли куржавиной.
– Вот вся и потаяла от пёсьего рыка.
Эти люди родились за Кияном, чем и гордились, но корни тянулись из андархского Левобережья. Слова оставались понятны, хотя выговор постепенно чуждел.
Сейчас зарежут, понял Галуха. Объявят виновным и… «Гусляра убили, слыхать…»
– А у нас плюгавцев звали коржавыми.
– Уродов противных – коржавищами!
– Кто воняет – коржит…
Ялмаковичи угрюмо молчали. На побеждённого всяк лаять горазд. И они стояли живые, а Ялмак ушёл под киянский лёд с отъеденной головой. Что можно ответить на правду?
– Будет вам, – сказал наконец Болт.
Остановил своих, как отец – разошедшуюся ребятню. Мадан смотрел снизу вверх, завидовал. Мог он вот так придержать витязей, давших ему присягу? Нутром чувствовал – нет. Зато сам с радостью принял бы водительство Болта.
Всё же один из паробков презрительно запустил:
– А какой ещё быть дружине, когда воевода негоден.
Насмешки затеялись по новому кругу.
– Рыба с головы тухнет.
– Одна слава, что Лишень-Раз. Топор метал – прометнулся, вражишку бил, бил, не убил…
– Живот на собачьи зубы сложил! Гав, гав!
Поношений приёмному отцу Горик не стерпел:
– Слышь ты, разбаба!.. Поди, безотцовье, отика лаять!
И шагнул вперёд. Мятая Рожа вытянул руку. Горик наткнулся, остановился, трезвея. Паробки обидно засмеялись:
– От раздевули слыхали. Старшак за отца встать не даёт!
Мятая Рожа сплюнул наземь.
– Иные только способны из-за боярской спины гавкать.
Мадан в растерянности смотрел на Болта. Кажется, пора было что-то сделать или сказать, явить себя вождём, но как? Боярин Нарагон погладил усы. Он развлекался.
– А что, брат мой? Дадим нашим еро́хам молодечество испытать? Иначе ведь не уймутся.
– Ну…
– А то вишь, волю взяли языками молоть. Пенял, не послушали! – Он зыркнул на своих грозно, но и с гордостью. – Думают, спесивцы, на нашем берегу мужи не родятся. А если ответ попросят держать? Ответишь, Дотыка?
Вперёд выступил крепыш, годный Борво в младшие братья:
– И отвечу, батюшка, и сам ответа спрошу.
Мадан кивнул. Мятая Рожа убрал руку. Горик вздохнул, словно тяжесть с плеч сбросил. И улыбнулся, впервые со встречи на морозном бедовнике. Улыбка вышла волчья, беспощадная. Мадан смотрел с бьющимся сердцем. Сейчас он увидит, каков в настоящем деле его человек. Его человек!
Быстро приготовили круг.
В знак раздора место подмели двумя вениками. Один свили из зелёного камыша, на второй не пожалели тонких лучин.
Вы постойте, погодите, о́блаки бегучие.
Вы умолкните, улягтесь, ветры буйные.
Утишитесь, волны грозные, на море-Кияне.
Как по первовременью из волн чудный остров восстал.
Как уж Перводрево могучее до небес поднялось.
Брали сильные Боги от того Древа пруто́чки.
Зелен прут живой – на долгую жизнь.
Мёртвый прут сухой – на неминучую смерть…
Болт спросил деловито:
– Чем биться выйдете?
Он распоряжался с видимым удовольствием, чаял славной потехи. Мадан тосковал, топтался, чувствовал себя простым позорянином, ждал срама, завидовал спокойствию и веселью старшего «брата».
– Безоружны не ходим, – заулыбался Дотыка. У него поперёк чресл висел хороший кинжал с рукоятью в бирюзе. Бирюза была яркая, красивая. Верный знак, что кровью умывалась исправно.
– В чем застали, в том и судись, – отозвался Горик сквозь зубы. При нём был виден только поясной нож, а взгляд как упёрся в Дотыку, так и не покидал его.
…Стали землю подпахивать, приговаривать:
«А чьё дело право, тому прямо глядеть.
А чьё дело право, тому бить сплеча.
А чьё дело право, тому верх держать…»
Оба веника закинули далеко в Светынь, они закружились, быстро уплыли.
– Как драться уговоритесь? – будто лакомясь, продолжал Болт. – До первой крови, до пощады, на смерть?
Дотыка засмеялся:
– С него, блёклого, поди, кровь-то не потечёт.
На Горике одежда впрямь висела как на шесте. Он сказал:
– Повинись, кичень, памяти Ялмака, иначе щады не дам.
– Сам щады не запроси, неключимыч!
Горик промолчал.
Ты, Земля Матерь, ты, Отец Небо!
Ты, батюшка Белый Свет о четырёх вольных ветрах!
Узрите правду нашу, с кривдой рассудите её…
Спорщики стояли натянутые, разделённые двумя аршинами выпаханной земли. Их замкнули в круг, отсыпанный угольями из жаровни. Окончив вещбу́, паробки поймали Галуху, успевшего тихо отступить с глаз. Принесли из шатра уд, сунули в руки:
– Играй давай.
– И… что… мне?
Ошибись с выбором, потом скажут – одному на руку играл, другому под руку.
– «Царь молодой на рать скачет», – велел Болт. – Знаешь ли?
Галуха знал. Надев на плечо обязь уда, страшным усилием отвёл руку, тянувшуюся взять заглавное созвучье «Самовидца»… повёл величавую голосницу. Загремели по гулкой земле неистовые копыта, хлынули, сметая лесных дикарей, всадники будущего Эрелиса Первоцаря…
Галуха играл, крепко зажмурившись. Не видел и видеть не хотел, что происходило в кругу.
– Да начнёт… – подал голос Болт Нарагон.
Аррант шагнул, хватая бирюзовую рукоять. Горик согласным движением уловил его правую руку, заставил глубже вбить клинок в ножны. Дотыку начало разворачивать. Не смекнув, что случилось, он пытался силой вырвать кинжал, когда Горик метнул левую пятерню за плечо, в откинутый куколь. Полетели прочь короткие ноженки. Трёхлезвийный нож-колодей оскалил среднее жало… сверху вниз куснул Дотыку в зашеек.
– …ся бой, – договорил Болт Нарагон.
Тело паробка сползло наземь, податливое и мёртвое.
Было слышно, как тосковали над берегом голодные чайки.
– Крив был сей человек, – невозмутимо приговорил Болт.
– Ярн-яр!.. – Остатки Железной отозвались с такой неожиданной мощью, что Мадан даже вздрогнул. Клич прогремел торжеством сбывшейся мести, отчаянно и прощально.
Болт прохаживался как ни в чём не бывало, теребил усы. Поглядывал на ялмаковичей как на сокровище, угодившее в негожие руки.
Борво из медного стал серым. Он-то уши развешивал, внимая байкам про то, будто дедовский берег больше не рождал храбрецов, лишь заскорблых кощеев! Всё враки? Или это он сам перехвалил подначальных?.. Святой круг разметали. Борво встал на колено, расстегнул пояс Дотыки, молча преподнёс его Горику.
– Пошли Есеню обрадуем, – сказал Мятая Рожа.
Горик пошёл за ним, неся почётную добычу.
Из палатки в лица дохнуло теплом. Молоденький отрок Озима, ходивший за раненым, теплил жаровню. Унот с таким отчаянием обернулся навстречу старшим, что те застыли на месте. Озима держал воина за руку, беспомощно повторяя:
– Дядя Есеня… дядя Есеня…
Есеня, столько раз просивший бросить его в снегах дикоземья, не отзывался. Мятая Рожа припал на колени, поднёс к ноздрям лежавшего шерстинки, выдернутые из одеяла. Шерстинки не затрепетали. Мятая Рожа покачал головой и бережно закрыл старому другу глаза:
– Что ж ты сам нас бросил, Есенюшка? Да ещё теперь, когда стало всё хорошо…
