Галуха хотел заснуть, как много раз засыпал прежде – в снегу, утянув руки из рукавов к телу, а голову – из куколя внутрь. Ну, там, проснуться, разогнать онемение… спать дальше, дожидаясь утра. Не получилось. Галуха мёрз. Последние дни ему совсем плохо подавали за песни. Где взять телесную греву, когда брюхо липнет к спине, а спину вместо шубы кутает ветошный зипун?.. Галуха стучал зубами, ворочался, сбивался в плотный комок, обнимал себя, совал руки под мышки. Не помогало. Он вставал и топтался, волоча за собой полог. Снова укладывался.

Когда наконец удавалось забыть жестокую явь – голоса зевак выдёргивали обратно:

– Вось сходни бросили, на берег идут…

Соседям по становищу не давал покоя корабль.

– Пойти, что ли, глянуть поближе, кого там ветром принесло.

– Куда спешить, развиднеется, тогда и посмотрим.

Галуха пытался вспоминать старые песни, благо их в его памяти было – сундуки на сундуках. Строки наплывали с готовностью, дразнили, но не давались. Уловишь одну – другие развеиваются, меркнут. Это утомляло, песни начинали странно сплетаться…

– Шатры ставят, а парус всё наготове.

– Как есть шальные люди. Неистовые.

– От таких подальше держись, голова целей будет.

– Мыслишь, лодья дальше пойдёт?

– Будто в ильмене останется? А вода схлынет?

– Вот тогда проран выкопаем.

«Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…» В зыбком полусне проплыло лицо опасного витязя Незамайки. Обожжённое морозом, суровое, юношески улыбчивое. Дикомытские косы, неторопливый северный выговор, а глаза…

– Гляди, впрямь парус расправили!

– Вот ухо-парни, сорванцы, сломиголовы!

– Таким до Аррантиады – как нам отсель в Шегардай.

…Ручищи на струнах, яростный голос… будто отзвук слышанного когда-то… Галуха вот-вот должен был догадаться… он почти уже знал…

– Ай каков! Назад в русло выскочил!

– В Киян правит!

– Ну и люди! Морем сыты, ветром обуты.

– А те-то, при шатрах? Мстится или впрямь знамя поставили?

– Да ну. Воеводы с дружинами пеши приходят.

– А на знамени что?

– Снег застит, не видно.

– Вроде камень, дяденька. Палка при нём.

– Погодь… Самому тебе палку! Меч там!

Эти и другие слова тянулись над Галухой сквозь мутное забытьё. Снежными струями, ветровым посвистом. Потом вдруг обрели весомость и…

Галуха рывком сел.

Камень! Скала и меч!

Скала и меч!

Родовой щит красных бояр Нарагонов!

Галуха забился внутри обширного зипуна, продевая руки в залубеневшие рукава. Торопливо встал.

Над Устьем понемногу светало. Ветер ещё рвал растяжки палаток, хотя уже не грозил их повалить. Светынь по-прежнему бушевала, но ильмень снова стал озером – грива, прежде скрытая под саженным слоем воды, помалу выпячивала каменистый хребет.

– Быстро свадебка отшумела.

– То не свадебка. Так, пустосват приходил.

– Не ложе брачное – поцелуй заугольный…

У берега поймы стояли шатры смелых.

И на ветру билось гордое знамя. Такие ставят воеводы Левобережья. И бояре Андархайны, потомки древних воителей.

Галуха напряг зрение, но зоркости не хватило. Снег высек слёзы из глаз. Нарагон, Болт Нарагон!.. Тусклый уголёк надежды вспыхнул пожаром. Быть может, погибельным. Галуху затрясло. Он судорожно, руками без рукавиц, не чуя холода, выдрал из снега алык. Впрягся, стронул и поволок санки. Ах да рукой мах!.. Болт – не Югвейн. Болт вспомнит… узнает…

То есть Галуха такого даже не думал. Не прикидывал, не гадал, не взвешивал, как памятной ночью перед сражением. Разуму больше не было веры. Он просто бежал, загребая снег, пытаясь верить в спасение, и, кажется, тихо подвывал на бегу.

У шатров, кутаясь в толстые плащи, прохаживалась стража. Боярские рынды издалека заметили Галуху, вышли навстречу:

– Тебе чего?

У них были тёмные, дублёные лица людей, крепко забывших, как жить на одном месте, вечер за вечером возвращаясь под кров. Они держали наготове совсем не игрушечные бердыши, хотя о белых кафтанах, поди, слыхом не слыхали. Галуха остановился, тяжело отдуваясь, и по свойству опытного игреца увидел себя их глазами. Нищий канючка. Изверженец, искатель заступы… И ведь справедливо, по сути.

Возвращая дыхание, он проквохтал:

– Господину вашему иду послужить.

Стражи засмеялись. Старший был неимоверно широк, кожа отливала медью, из-под бровей зорко щурились голубые глаза.

– Такому, как ты, наш господин поганое судно вверить погнушается.

Он говорил по-андархски довольно чисто, но чужеземный призвук резал тонкое ухо. «Не просить… Только не просить!» Галуха качнулся над погибельной бездной. Все последние дни он так явственно ощущал её под ногами, что вместо отчаяния исполнился вдохновения:

– Прежде, бывало, государь Болт Нарагон не гнушался моим песням внимать!..

Голос прозвучал противно, тонко, зато слышно. Вообще-то, государями честят высших праведных. И тех, кто властен в жизни и смерти. Галуха понял, что угадал, когда из большого шатра лениво отозвались:

– Что там, Бо́рво?

Могучий рында хмыкнул через плечо:

– Лохмотник до твоего высокоимёнства пришёл.

Сердце Галухи снова ухнуло в пятки. Вот сейчас прозвучит: «Гони в шею», и тогда всё, совсем всё! – но в шатре заворчали, завозились, и наружу вышел красный боярин.

Галуха его сразу узнал. Болт запустил бороду, обзавёлся шрамом со лба на скулу, да и одет был не по-столичному, но, вне сомнения, это был он! Галуха сорвал куколь, холопски бухнулся на оба колена. Болт вправду не Югвейн. Прежде был падок на почёты, и ныне таков. Назвали государем, в снегопад вышел покрасоваться.

Боярин брезгливо оглядел заплаты на согбенной спине:

– Неужто прибыл знатный гонец, отряжённый оказать мне приём?

Галуха отважился чуть приподнять голову. Не сглазить бы!

– Сей скромный слуга далёк от замыслов трона, он лишь поёт о деяниях, возвышающих Андархайну. Когда пришёл твой корабль, я тотчас подумал: вот седлает бурю бесстрашный Болт Нарагон! Вот наследник чести и славы, чей подвиг взывает к высотам красного склада! Господин, перед тобой простёрся Галуха, певец во имя Справедливой… наказующей милостью её занесённый в это гиблое место…

На последних словах голос всё-таки дрогнул.

– Галуха? – Болт нахмурился, припоминая. Затем поманил телохранителя. – Бо́рво, игреца накормить и дать одежду, какая моему окольному подобает. Соскучился я по доброй гудьбе!