Доля вторая

В ночевщики – развозчики съестного – берут неутомимых мальчишек. Под конец дня даже у них тяжелеют ноги, тускнеют глаза. Никто не жалуется. Чающих приработка за воротами без счёта, резвых и рьяных.

Ныне Верешко сверх обычного дневного урока взялся свезти ещё две корзины. Добрым людям, которым Озарка посылала угощение в красные дни.

Старик по прозвищу Пёсий Дед жил неподалёку, на Лапотной. У него было страшно. По всему двору железные загородки, в загородках – потомки страшилищ, стерёгших каторжную Пропадиху. Рёв, слюна брызгами, вздыбленные тени за тонкими прутьями, каждая тень как два Верешка! Вырвутся – косточки разнесут!

У грамотника Вараксы, напротив, тихо и чинно. Книги, свитки, чинёные гусиные перья. В корытце с водой коптит горелка, заправленная чистым маслом. Даёт сажу на тонкие чернила для краснописания. Сам Варакса бледный, тихий, вздрагивает от нежданного оклика. Будто некогда набрался превеликого страха, аж до сих пор не избыл. Верешко грамоте разумел не слишком, мать начинала учить, но когда это было! Опять же су́кна скать – не пером черка́ть, а с тележкой сновать и подавно, однако к Вараксе заходил бы по три раза на дню. Беда только, живёт Варакса далеко. От «Барана и бочки» – поперёк через город.

А ещё тележку назад катить…

А ещё в «Зелёный пыж» за Малютой…

Уложив наконец отца, Верешко сам готов был уснуть, сидя рядом с ним на полу. Тепло, струившееся от жбана, лишало деятельной воли. Верешко начал поклёвывать носом… потом всё-таки встал. Старчески медленно оживил затёкшие ноги. Пошёл в ремесленную.

Кощей встретил юного хозяина поклонами, невнятными приветствиями. Верешко поставил жирник, сел на скамейку.

– А ты окреп, погляжу. – Голос прозвучал сипло. – Я нынче на торгу тебя видел.

– Этот раб… посмотреть… цену спросить…

Хоть ты плачь, хоть ты смейся. Купленный за три чешуйки бродил по торговым рядам. Присматривался. Приценивался…

– И много высмотрел? – хмыкнул Верешко.

Ответ прозвучал неожиданно:

– Этот раб… искал… чего на торгу нет.

Богатство шегардайской торговли давно вошло в поговорки.

– Ну и чего не нашёл?

– Игрушек… забавок… загадок…

Верешко отмахнулся. Кто ходит на торг за игрушками? Их детям в каждом доме сами исто́чат. Мать кукол вяжет. Отец лошадок режет из дерева. Верешко приподнял жирник. Глина, сообща отбитая у Моклочихи, лежала скатанная колбасками толщиной с палец. Колбаски изгибались в крючки. Мгла подпёр их разновеликими камешками, чтобы, засыхая, вида не потеряли.

– Это что?

– Загадка… хозяин…

Верешко ощутил позыв раздражения. Он ноги стаптывал, добывая снедный кусок. В том числе для лишнего рта. А обладатель этого рта меледой забавлялся. И кажется, норовил посмеяться, если Верешко загадку не отгадает?

– Добрый… хозяин… – Калека стаскивал дарёные варежки. – Люди… невиданное… захотят…

– Вот эти загогулины? Невиданное?

– Части… сложить, разнять… – Уцелевшие персты вдруг сплелись хитрым и красивым узлом. – Дёрнут, сломают… новую…

Раб хотел быть полезным. Наверно, боялся, что Малюта смекнёт лукавство Угрюма и отыграется на зряшной покупке. Верешко неволей представил кощея одного под дождём, выкинутого за ворота. Вспомнил тяжёлые жбаны, гревшие дом. Тёмушкину корзину. И… отцовский кулак, разминувшийся с его, Верешка, сусалами.

– Ладно, – смилостивился сын валяльщика. – Лепи, ну тебя. Глину бери против Кошкина мостика, там не заругают.

А ещё в доме у грамотника Вараксы, на втором жилье, было окно.

Чудесное, с белым стеклом вроде того, которым в пору благополучия порадовал супругу достаточный валяльщик Малюта. Только у Малюты окошечко было узенькое и смотрело на ближайший ерик. Варакса же, обжившись в Шегардае, некоторыми судьбами приобрёл сокровище, едва мыслимое для тихого и пугливого человека. Саженный переплёт в резной дубовой раме со ставнями!

Где добыл? Уж не в воровском ли ряду с шибаями пошептался? Помог ли кому из посовестных, а те честно отблагодарили?.. Никто толком не знал, даже Вяжихвостка с Ягармой. Лишь поговаривали, будто ради того-то окна и надстроили в старом доме второе жильё.

Наверху помещалась сокровенная ремесленная Вараксы. Хозяин не допускал туда сторонних людей, даже просителей, искавших помощи с письмом или челобитной.

Как водится, всё тайное становилось пищей для пересудов.

– Ворожит он там! – сидя в «Баране и бочке», доказывала Ягарма. – Над заговорами корпит, обидчикам наузы творит да по ветру шлёт!

– Да ну, – отмахивалась Вяжихвостка. – Всё тебе, соседушка, озёвы да уроки мерещатся. Лучше припомни, в которую зиму посовестного с ним видели?

– Коверьку, что ль?

– Охти, не поминай!.. Я ж к чему? Писал, значит, некие письма для кромешных людей? Писал! А только ли письма? Может, он там крамо…

– Типун вам обеим! – возмутилась Озарка, вышедшая из поварни с добротной скалкой в руке. – Больше ни словечка о добром грамотнике не стерплю! Как есть порог покажу и путь велю позабыть!

Недовольные сплетницы собрали рты куриными гузками. Конечно, вся Ватра вскоре прослышала, что Варакса был у посовестных доверенный человек, держал их казну, умышлял с Коверькой на городских богатеев… а то и повыше. Сплетни ходили как рябь на воде, сегодня бурлили, назавтра как не бывало.

Верешко, мизинный ночевщик, и в мыслях не посягал оказаться в заветном покое. Доставлял по праздникам Озаркин гостинчик, убегал с порожней корзиной. Лишь, ожидая хозяина, жадно разглядывал корешки старых книг, занимавших в доме Вараксы всё свободное место. Вдруг найдутся памятные, знакомые? Те, что матушка в руки брала… пока отец в кружало не снёс…

– Ты, чадо желанное, уж не искусен ли чтением? – однажды прозвучал тихий голос у него за плечом.

Верешко степенно обернулся:

– По складам, пожалуй, прочту.

– А прочти.

Верешко взмок, но материна наука не забылась – прочёл. Варакса удивился, спросил, горазд ли письмом. Что-то прикинул про себя. Велел приходить, взялся понемногу учить. Даром!

Месяца два спустя Верешко взошёл с грамотником наверх… чтобы на пороге встать заворожённым.

Окно!..

Огромное. От пола до подволока.

Оно летело над мокрыми горбами Отоков, над седым взъерошенным Воркуном. Прямо в туманную прозелень Дикого Кута!.. Под левым крылом казался Торжный остров с дворцом, где тогда как раз достраивали терема. А под правым крылом угадывался Ойдригов Опин – великолепная набережная Отоков. В праздничный вечер там зажгут светочи, и первозданную темень украсит огнистое ожерелье с подвесками отражений…

Всякий день видеть эту растворённую ширь! То угрюмо-прозрачную, то прорастающую белыми столпами мороза, то хлещущую дождём! Мыслимо ли смотреть на такое – и не тревожить струн, слагая дивные песни? Не заносить лебединого пера над чистым листом, записывая баснословные сказы?

Варакса, редко выходивший на улицы, жил как бы не в городе, а немного над ним. Оттого, может быть, видел чуть больше обычного шегардайского мещанина.

– Смотри, разумное чадо… – Он произносил слова тихо, чуть запинаясь, словно готовый тотчас пожалеть о каждом из них. – Вот гордые острова, пристанище птиц, убежище лодок. Чуть дальше твердь клонится в глубину, и волны захлёстывают каменные макушки. Ещё дальше валуны еле видно в пучине. А совсем далеко – лишь непроглядная тьма…

Всё так, привычное зрелище, но Верешко почему-то ждал продолжения, и грамотник продолжил:

– Это путь всей земли, детище. Всё уходит, и мы однажды уйдём, и кто вспомнит о нас? Кто нас разглядит сквозь бездну веков? – Варакса обвёл рукой книги, громоздившиеся на прочных струганых полках. – Вот, друг мой, маленькие светцы, в которые любознательный человек вкладывает лучину, и тьма раздвигается.

Нелюдимый Варакса вдруг показался сыну валяльщика выходцем из иного, высшего мира. Уж точно не из того, где обитал сам Верешко. Оттуда же, из-за туч, прибыло и окно. Его ставни распахивались наружу, а управлялись из комнаты, одним рычажком, и головка рычажка была в серебре. Верешко бывал в разных домах, но даже у богача Радибора не видел подобного. Ох, не про Верешкову честь было смотреть сквозь это стекло! Оно, поди, отражало венцы на золотых головах. Подле него беседовали преподобства куда как постарше красного боярина Болта…

– Приходи сюда, разумное чадо, – тихо, словно боясь собственных слов, выговорил Варакса. – Письмо́вность даст пропитание, когда ничто иное не даст.

В тот день Верешко до самого вечера ходил как во сне. Видел перед собой то острова, падающие в бездну, то руки в шитых пятерчатках, играющие серебряным шаром…

Кощей по прозвищу Мгла выгладил камешком глиняную закорючку. Осторожно вложил в другую такую же, слегка повернул. Теперь забавку можно было разнять только обратным поворотом, хитрым и бережным. Мгла опустил игрушку в корзинку, переложил сушёной травой. Пока всё. Можно разогнуть спину.

Покинув ремесленную, он перешёл двориком к дому. В передней комнате была крутая лесенка наверх. Ходить по ней рабу заповедали, но тряпкой от пыли он её протирал. Не будет великого греха, если застанут.

Он встал с исподней стороны лестницы. Бросил тряпку на одну из ступеней. Медленно, постепенно стал поднимать руку. За ней другую. Уложил локотницами на ступеньку. Постоял, опустив голову. Тёмное дерево ещё пахло воском, памятью былого достатка. Когда дыхание успокоилось, Мгла развёл руки в стороны и упёрся, расталкивая лестничные тетивы. Из правого плеча почти сразу стрельнула белая молния, рассыпалась звёздами перед глазами. Мглу качнуло, руки обмякли, он тяжело задышал, борясь с дурнотой.

«Я не сдамся. Не сдамся…»

Руки снова поползли в стороны. Упёрлись локотницами в тетивы. Сильнее, ещё сильнее…