В Устье второй день держалась оттепель. Стояло безветрие, лишь окоём исподволь наливался тяжкой чернотой. Там, на полпути до Аррантиады, собирались угрюмые полчища, затевался боевой пляс, медленно закипали котлы.

По мнению знатоков, это был очень плохой знак.

– Давненько батюшка Киян с матерью Светынью не понимались.

– Ох, сойдутся! Опять ряжи заново колотить.

– Как так, дяденька? А море приходило намедни? Тоже страху набрались…

– То не страх был. То жених к невесте в калиточку со всем вежеством постучался.

Давно отчалили корабли Сенхана, новый поезд придёт ещё через седмицы, но прибрежное купилище знай бурлило. Сеча у Сечи, уже породившая легенды, вынесла на торг неслыханную добычу, как буря выносит обломки и плавник. Всё бесполезное в пути переселенцы перед отплытием продали, и товары не спешили покидать торг – валились из одних рук в другие, из других в третьи.

Обычно исад занимал просторный луг у реки, кругом долгого ильменя, почти растерявшего береговой камыш. Сейчас палаточный городок мало-помалу переползал на более возвышенные места. Его как будто уже подняло половодьем, хотя неистовая свадьба вселенских начал была ещё далеко.

Галуха, покорный общему движению, тоже потащил саночки на угор. Полозья скрипели по кремнистой земле, сетовали, стенали, оплакивали. Галуха давно продал шубу, сменив её на потасканный заплатник. Худая, подбитая ветошью одежонка, неистребимо пахнувшая чужим телом, вбирала сырость и трудно сохла, суля стать зримым знаком падения и конца. Ни в Шегардай, ни подавно в Выскирег в такой справе уже не дойти.

Только здесь и сидеть, бездумно радуясь ещё одному оттепельному дню… ещё одному дню жизни.

Певец, некогда игравший царевичам, оканчивал свой путь среди распоследнего сброда – вороватых маяков, попрошаек, чающих найма головорезов. Иссякнет торг, и кто-нибудь из этих грубых людей – корыстно ли, спьяну, просто под горячую руку – найдёт ножом его горло. Застигнет спящего и…

…И сбудется давний страх. И рассядется гортань, способная к благогласию превыше их убогого разумения…

Галуха всхлипнул от жалости к себе. Оглянулся в сторону моря.

Поволок саночки дальше, под похоронный скрежет полозьев. Крутой угор был бесконечен, томителен и жесток.

Если так дело пойдёт, не миновать продавать вагуды из сундука.

И вот тогда – точно конец. Это как ноги себе отрезать ради сытной похлёбки. Брюхо добра не вспомнит, а другие ноги где взять?

Галуха кое-как разогнал невыносимые мысли, налёг на алык, торопясь занять местечко повыше. Впереди была ночь, и он надеялся её пережить.

Здешние ночи стояли гораздо светлее, чем в коренной Андархайне. В торговом становище мало кого сморил крепкий сон, люди проверяли надёжность шатров, беспокойно поглядывали на море и на небо.

Когда вода тихо поползла на берег, Галуха это заметил чуть ли не первым. Только не увидел, как другие, – услышал. Едва сгустились сумерки, и отточенный слух игреца уловил перемену в песне реки. Сделался различим низкий рокот, исполненный то ли гнева, то ли пылкого ожидания. Галуха не хотел верить тому, что явственно слышал, но чуть погодя долетели отдалённые крики. Воображение тотчас нарисовало разинутую пасть волны вроде той, что он видел у Сечи. Только много чудовищней – до самого неба. Галуха выскочил из-под утлого полога, не успев родить осознанной мысли. Взгляд тотчас обратился на запад… чтобы упереться в кромешную стену, мчавшуюся с Кияна.

Галуха закричал, сорвался в бессмысленный бег, запнулся, упал, начал ждать сметающего удара… понял наконец, что не волна летела на берег, а голомня вызревшей бури.

Люди кругом деловито крепили палатки. У кого были надёжные жилые сани – сворачивал шатры, прятался в болочке. Упряжные оботуры нашли себе заветерье, скучились в нераздельный целик, обратились к морю хвостом.

Галуха перевёл было дух, но тут волосы заново приподняли куколь. Могучая Светынь дыбилась, готовая броситься в яростные объятия Кияна. Ильмень, всегда отъединённый от русла широкой галечной гривой, превратился в жадный чёрный язык, щупальце, загребущую руку, подползавшую к обитаемому угору… такому отлогому и плоскому, вот-вот зальёт…

Пока Галуха таращил глаза, мысленно отдавая короб с вагудами, санки, одёжу до исподних порток… какое, и портки тоже, за право жить ещё день… – ударила голомня. Мрак над Кияном стал вдруг смутно белёсым, обратился снежной стеной, весь скопом рухнул на берег. Чёрная оттепельная земля вмиг поседела. Галуха перестал видеть и слышать, его хлестало, крутило, повергало на четвереньки, в рот, разинутый для дыхания, снегу вбивало больше, чем воздуха. Потом чем-то облепило, окутало, ослепило вконец, он забился, пытаясь освободиться, узнал свой полог, сорванный вихрем. Кое-как выпутавшись, Галуха пополз вперёд, чтобы вскоре наткнуться на опрокинутые чунки. Хвала Владычице Милосердной, он недалеко от них убежал.

Вот минул первый натиск подсивера. Галуха смог оглядеться. Половина шатров перестала быть, превратившись в отлогие бугорки. С тех, что выстояли, отвалами сходил снег. Примятые бугорки шевелились. Люди откапывались, откапывали друг дружку. Звучали матерные славословия, благодарственные, весёлые, злые.

Разошедшийся накат корёжил причалы. Тяжёлые брёвна вздыбливались и ломались. Со стонами расседались крепкие ряжи.

– Опять лес добывать, в который раз всё заново строить, – горевали где-то рядом.

– Сказано, гриву перекопать бы, – упрямо ворчал другой голос.

Первым побуждением Галухи было закутаться в полог, лечь позади санок и ждать, чтобы выдохлась буря. Что-то мешало ему, наверное мутный свет, рисовавший палатки жемчужными призраками по тёмному своду. А там, дальше, еле видимая сквозь потоки чуть поредевшего снега, врывалась в Киян грохочущая Светынь. Клубящимся чёрным клинком – в нависающий, необозримый колышень. Рубеж отмечала сутолока волн, скалившихся буйными гребнями. И в этой борьбе жила песня. Голоса, полные божественного величия. Подголоски, гулы, посвисты, звоны…

Песня завораживала. Галуха забыл сквозной холод, мысленно обозревая известные ему вагуды. Шувыра, бубен, глиняная дудка…

Громкий крик прервал восторженные раздумья:

– Корабль!

Кто-то очень глазастый различил в несущейся тьме тугую косыню паруса, увязанного ради лютого ветра.

– Разобьётся, – предрекли слева.

– Может, волной вынесет что, – понадеялись справа.

– Какое! – отмахнулись сзади. – Щепочки не уцелеет.

Галуха оставил брезжившие погудки, напряг зрение. Кому-то было угрозней и хуже, чем ему самому, и на это стоило посмотреть.

Злые предсказания не сбылись. Отчаянный кормщик умело опирался на ветер и, кажется, знал каждый камень-поливуху в устье Светыни. Оседлав волну, корабль миновал буруны сутолоки, опасно припал на левую рыбину, перепрыгивая затопленную гриву…

Вошёл в ильмень.

– А я о чём? Давно пора проран выкопать!

– И что назавтра от твоего прорана останется?

– А испытать, чья возьмёт!

Галуха ещё посмотрел, как смелые корабельщики сворачивают парус, находят место для высадки. Однако заплатник с чужого плеча был слишком скудной заступой от ледяных стрел ветра. Галуха закутался в полсть, сверху добавил полог, лёг за санками. Буря гнала снег, выла над головой.