Волнистыми бедовниками, удольями замёрзших рек бежал на север быстрый маленький поезд. Четверо саней, запряжённых неутомимыми псами, по бокам – скорые на ногу лыжники. Вторая нарта, катившая уже по торной полозновице, была накрыта лёгким кожаным ве́рхом на деревянных опругах. Седоку под войлоками и мехами не так вольготно, как в настоящих жилых санях, но тяжёлые сани закладывают оботурами, они не для гоньбы.

Перед лицом колыхалась росомашья опушка глубокого куколя. Царский гонщик Мадан, наследник благородного имени Грихов, то слушал скорбный посвист ветра, то сползал в неверную дрёму. Тогда ему светили девичьи очи, хрустальной капелицей звенел голос, Мадан жадно протягивал руки…

И видение в который раз развеивалось оттого, что сани дёргались или круто сворачивали… или останавливались, вот как теперь.

Рядом звучали голоса. Мадан проснулся окончательно, забеспокоился, приподнялся на локте. Упряжные собаки лениво рылись в снегу, впереди собрались каюрщики и охрана.

– Ишь, лапки из веток еловых, – неразборчиво донёс ветер.

– Совсем скудные.

– И волокуша жердяная. В очередь тащат.

– К востоку держат.

– Этот еле хромает. Вона падал.

– И тот мало не на плечах виснет.

– А не бросают…

Мадан был опытным путешественником. Он понял: его подначальные увидели след. Теперь гадали, кто бы мог здесь пройти. Мадан зевнул, недовольно откинулся в мякоть. Короткий и быстрый путь к Устью был берегом Кияна, но там шли поезда кощеев. Потомку красных бояр одним воздухом с ними дышать было зазорно. Подавно – ехать доро́гой, ими загаженной. Оттого держали путь горой: хлопотно, зато чисто. И вот этот след. А кто мог тянуться здешним безлюдьем прочь от Кияна? Разве что кощеи, повздорившие со своими?

Племяннику обрядоправителя не хотелось думать о вороватых подлых людишках. Закрыв глаза, он опять стал вспоминать красавицу Нерыжень, но уплыть в сладкую дрёму не удалось. По снегу проскрипели лапки Новка, опасного старшины.

– Сделай милость, твоё высокоимёнство, услышь словечко.

– Что ещё? – нехотя отозвался Мадан.

– Люди здесь прошли, боярин. Нужду терпят.

– И что нам?

– Недавно совсем прошли, след ясен. Догнать бы… выручить.

Мадан грозно спросил:

– А ты не забыл, что я с государевым поручением мчусь?

За куколем, меховой харей и повязкой Новки виднелись только глаза, да и те в снежном кружеве поди угадай.

– Государь Эрелис вырос на бедовниках, он приказал бы проверить.

В этом была великая скорбь Мадановых странствий. Когда от окоёма до окоёма колышется белое покрывало, в бездне меж красным боярином и ничтожным порядчиком как бы намечается дно. Это против естества, но чем тяжелей путь, тем сильнее опрощаются люди. В столичных подземельях Новко рта открыть не посмел бы. А здесь, поди ты, спорить дерзал.

– Кому, как не государю, чтить законы попу́тья, – величественно согласился Мадан. – А за государем – и холопам его. Ступай вдогон… Только недолго.

«Спасёшь – мне в заслугу пойдёт. Опоздаем встретить корабль, виноват будешь…»

Новко ушёл со следопытом и двумя порядчиками, взяв чьи-то опорожненные санки. Собаки зарылись в снег, свернулись клубками. Люди ску́чились вместе, обратив к ветру толстые неуязвимые спины. Мадан тщетно искал отбежавший сон.

Когда-то он выезжал в расписных саночках, годных лишь красоваться. И мечты с собой возил им под стать. Нарядные и никчёмные. Сослужить праведным великую службу! Принять малый венец! Посвататься если не к Эльбиз, так к Моэн или Моэл…

Тело ответило лёгким позывом малой нужды, но вылезать на мороз и ветер было слишком обидно.

…С тех пор он поумнел. Кому нужны страшные подвиги и слава, могущая оказаться посмертной? Меж тем как день минует за днём, пронося хмельные лакомства мимо уст?.. Да сгори царственноравность, сгори о́дрань Эльбиз, кисельницы восемнадцатые царевны! Вот если бы Нерыжень в дру́женки выслужить… Ваан сказывал, бывали при прежних царях и такие награды…

Желание отцедить стало сильней, мысли на иное уже не обращались. Мадан, снедаемый вселенской несправедливостью, полез вон из саней.

Спустя время он всё же начал погружаться в сладкую кудель сна, когда молчаливые порядчики встрепенулись. Загомонили, вскочили, ринулись с места. Мадан отвёл лопасть куколя. В струях мелкого снега возникли шаткие тени. Это возвращался Новко. Вёл отысканных по следам.

Найдёнышей было восемь душ ходячих, ещё один ехал закутанный на чунках. Двоих Новко сразу повёл к нарте, где лежал Мадан. Наследник Грихов приподнялся навстречу, представая сильным и важным.

– Вот, твоё высокоимёнство, – поклонился старшина. – Витязей бедующих по твоему слову вернул.

«Витязей?..» Вслух Мадан спросил строго:

– Кто таковы?

Порядчики уже потрошили сани с припасами и тёплой одеждой. Люди не ждали повеления, всем было ясно: помощь к несчастным походникам подоспела у последнего края. На двоих, что приковыляли к саням царского гонщика, страшно было смотреть. Злополучные ходоки, одолевшие невозможный путь с побережья, стояли в изорванных подкольчужниках вместо шуб, на плечах болтались остатки накидок, так обросших снегом, что цвета не разберёшь. Одёжа выглядела набитой чем под руку попало – хвоей, вялой травой с оттепельных полян. Некогда грозные воины еле переставляли ноги. Тощие, измороженные, больше мёртвые, чем живые.

Передний поклонился, как дерево, выбирающее, в какую сторону пасть:

– Ялмаковичами звались, господин…

Голос тоже был страшный, скрипучий, неживой. Второй подался вперёд, хотел что-то добавить, но лишь привалился к товарищу. Вместо воина заговорил Новко:

– Их, твоё высокоимёнство, знамя пало и воевода погиб. Ушли, стало быть, неприкаянные, думали к иному воеводе пристать.

Порядчики натягивали шатры, господский и свой. Сегодня поезд никуда больше не двинется.

Старший витязь с трудом поднял деревянную руку… потянул с головы заснеженный куколь, харю, повязку, открыл чёрное обтянутое лицо.

– Прошу… твоё… высоко… чести ради боярской… вели хотя бы Есеню нашего в сани взять…

Левая скула у него была как будто вдавлена и выправлена, но не очень удачно. Второй витязь наконец разлепил губы:

– Всё забери.

Оба были при мечах, связанных по-походному, за спиной. Мечи были наверняка драгоценные, увитые славой воинских дел. Уж точно грозней и краше того, что сам Мадан в узорных ножнах возил. Хорошо обладать такими мечами…

Слова витязя что-то шевельнули в памяти боярского сына, но смутно.

Пока юный Грих мечтал, как похвалится Трайгтрену и другим старикам, пришлец повторил:

– Всё, что есть… животы наши в победном поле остались. Доспехи на себе унесли… да сами ушли.

«Забери, что есть… жизнь мою и честь…» Перед глазами Мадана вспыхнуло и засияло, он вдруг узрел, какой щедрый подарок протягивала судьба. Юноша приосанился:

– Говоришь, нового воеводу наискивал. А красному боярину Гриху поверишься?

Сутки спустя, в торжественно раскинутом боярском шатре, немного ожившие витязи совершили роченье. Один за другим, по старшинству, они с непокрытой головой преклоняли колено перед Маданом, сидевшим на узорочном коробе. Каждый подавал молодому боярину обнажённый меч, касался правой ладонью походной божницы.

– Во имя Создавших Нас, с чистым сердцем, не храня дурных помыслов и сомнений, объявляю себя человеком высокоимённого Мадана, сына красного боярина Гриха.

И протягивал новому властителю руки, воздетые как для просьбы. Руки в броне многолетних мозолей, в шрамах от оружия и мороза. Мадан принимал эти руки в свои, белые, нарядные. Поднимал воина, возвращал меч, награждал поцелуем в уста. На преданность, на нерушимое дружество.

– Повинен, обязанный верностью, держать с красным боярином разумный совет, обетую подавать ему оружную помощь, стоять под его знаменем в поле, выкупать из вражьего плена… Присягая на подданство, рочусь не поднимать руки против боярина Гриха, не выдавать его тайн, не умышлять ни против него, ни против его крепостей, ни против владений. Быть мне рабом в этой жизни и в той, да не защитит меня щит, да буду я потя́т от своего же меча, да падут на меня стрелы из моего тула, если не сохраню сказанного!

Едва живой Есеня не смог сам выйти на роту. Воевода Горик принёс меч побратима и латные рукавицы, сказал за него.

Расписной короб оборачивался ходячим облаком, возносил наследника Грихов высоко над землёй. На что порядчики, причисленные Гайдияром? Вот оно, домашнее войско, крепкое присяге! Да не какие-то сыновья рыбаков или кружевниц! – настоящие кмети из прославленной Железной дружины! Прихотью воинской судьбы узнавшие поражение, но кто видел непобедимых?

«И я сам их добыл! Не по слову дяди Фирина, не искательствами его! Сам!..»