ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. "НОВЫЙ УКЛАД"

– Софа, шрамы на моем теле, что ты каждый раз целуешь, не только боевые отметины. Это следы от татарских плетей, которыми секли раба. Да-да, я побывал в качестве живого имущества, и это свидетельство «заботы и доброты» рабовладельцев. Я насмерть запомнил все то глумление над собою и отплатил страшной местью…

Юрий говорил спокойно – прошлое он вспоминал без надрыва, как те десятки тысяч бывших невольников, что проживали в Крыму. Будто сон был, страшный и тягучий, но счастливо окончившийся.

– «Людоловов» не осталось как таковых. Кто из них не успел удрать из здешних мест, нашел тут свою погибель. Всех истребили – не только за то зло, что сотворили они, но и другим работорговцам в назидание. Чтобы пример перед глазами был живой. Ты меня много раз спрашивала, почему я ношу медный крестик, вот этот…

Юрий остановился, хорошо чувствуя напрягшееся тело жены. Софья лежало тихо, ему казалось, что женщина и дышать стала через раз. Он погладил ее ладонью по плечу и негромко заговорил:

– Гезлев я повелел переименовать в Евпаторию, а Кафу в Феодосию. Там были невольничьи рынки, а потому память о том нужно стереть, но так, чтобы все помнили, что творилось на земле Крыма. А ненависти к татарам нет – несколько тысяч спокойно живут на Салгире, они не мучили невольников. Как и те, примерно десять тысяч ногайцев, что под рукою мурзы Мехмета кочуют – они сами выбрали с кем им жить. И в своем полном праве, как в молитвах, так и в укладе. Держава принимает всех, и дает покровительство, сохраняя уклад и быт любого народа. Только защищай ее, и живи так, чтоб другим не мешать. Вот и все…

– Милый мой, что ты пережил, – тихо прошептала жена, но Юрий положил ей ладонь на губы:

– Так вот о крестике. Я видел, как умучили несчастную полонянку, девчонка еще, а ее изнасиловали зверски, все нутро порвали. Мне приказали ее унести и бросить на съедение собакам и шакалам. Отнес несчастную в степь не совсем и далеко, там камней было много. Нашел расщелину – могилу в камне не выкопаешь. Сижу, и тоска берет – она живая еще, нужно убить – нож у меня с собою был, украл у хозяина. Блин, вот как рабская доля впивается в душу – хозяин!

Юрий хотел сплюнуть, но не смог. Только повернулся на бок и негромко сказал:

– Ты о таком не должна знать, прости. Пойду, покурю, а то тоска на сердце пришла, жуть берет, даже заплакать хочется.

– Лежи, родной, я сейчас, – Софья быстро встала с постели, подошла к шкафчику, и к удивлению Юрия, извлекла папиросу. Неумело, даже не смяв картонный мундштук, прикурила ее от свечи, закашлялась. Прихватила со столика небольшую хрустальную чашку и вернулась к постели.

– Кури здесь, родной – пусть хоть раз запах табака в нашей опочивальне будет. И прошу – расскажи дальше.

Юрий несколько раз пыхнул папиросой, немного успокоился и заговорил, медленно роняя слова:

– Понимаю, что девчонка мается, гниет вся внутри – избавить от мучений лютых надо. А рука не поднимается, хотя убивал до этого, приходилось. А тут она глаза открыла, сказала, что ее Варварой зовут. И попросила крестиками поменяться – надел ей на шейку свой деревянный, взял ее медный, и поцеловал, как надобно. Губы у нее холодеть уже стали. Избавила меня моя сестрица крестная от греха тяжкого, попросила мучителям отомстить. Да сказала, что дочь однодворца из-под Острогожска.

Юрий несколько раз пыхнул папиросу, выкурив ее полностью за несколько затяжек, затушил окурок. Софья плакала, хотя эта сильная и уверенная в себе царица подобного не позволяла.

И тихо произнесла, глотая слезы:

– Теперь я понимаю, почему ты нашу дочь ее именем назвал. Прости, не знала, ты никогда не говорил мне…

– Моя крестная сестренка сил придала, когда самого должны были пытать и убить после мук. Но я убил хозяина, и сотню раз бы такое сделал. И многих убил в том кочевье поганом!

Юрий выругался – он не любил вспоминать прошлое, а тут накатило мутной волной из памяти.

– Как Крым освободили, так нашел я ту расщелину – камни убрал, а она там лежит. Приказал часовню поставить на том самом месте, и отца ее с женой и детками из Острогожска приказал увести. Патриарх сам освятил и чудеса разные с женщинами, у кого утроба больная, происходить стали – от хвори избавляются многие, мученице Варваре поклонившись. Проверил – никаких подлогов, все так и есть.

– Сама пойду, поклонюсь мученице!

– Куда?! Детям нашим чуть больше годика, снег лежит – хотя в Крыму зимы мягкие, но не пущу. Сестра бы не одобрила твой поступок. А летом пойдешь – патриарх монастырь решил там закладывать, ключ забил у часовни, а водица чистая, ее женки пьют.

– Молебен завтра закажу, а как Варенька наша вырастет – сама расскажу ей, как ее тетка муки от басурман приняла, но от веры не отреклась! А ты прав – это справедливое мщение!

– Только тяжело на душе, – буркнул Юрий. – Ведь меня еще по приказу боярина Артамошки Матвеева на дыбу вздергивали – как такое забудешь?! А другие бородатые, что меня изгоем клеймили и до сих пор хулу возводят – их тоже прощать прикажите?! Я ведь все хорошо помню, Софья – и обид никогда не спускаю! Сколько их, толстомясых и кичливых, пара сотен, не больше – кто других холопами называют, а сами как холопы в ноги твоему брату падают. А ты заметила, что у нас токмо перед Богом в молитве колени преклоняют, но никак не перед нами?!

– Да, муж мой…

– Учти, Софа – холопства и рабства у нас никогда не будет, ибо только вольный человек драться насмерть будет, отстаивая свою землю и веру, защищая родных и близких, деток своих и память предков и павших товарищей. Таких людей нельзя победить! Нет такой силы на земле! Убить можно – а вот поставить на колени нельзя!

И если мои дети, внуки или правнуки задумают не то, что рабство ввести, податей гнет усугубить или править бессудно – их церковь анафеме сразу предаст, и народ будет иметь законное право на восстание! А я их с того света прокляну! Это и тебя касается!

– Что ты, милый! Я в твоей воле, и клянусь, что рабства никогда не допущу, и брату о том отпишу!

– Никто из потомков мое «Уложение» не нарушит! И вот еще что – бояр по знатному роду никогда не будет. Только за собственные заслуги я боярством награждаю, архонтами на поле боя становятся. А дети их не станут – они дорогу по отцовским стопам каждый пробивать станет, собственной кровью и потом омывать! А купцов, пусть самых богатых – к власти никогда не допускать! Они за свою мошну державу погубят!

Запал схлынул в последнем выкрике, и Юрий успокоился. Затем негромко заговорил, тщательно выделяя слова:

– В Москве холопство в порядке вещей. Знаю, что ты сказать можешь, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но тут вопрос в ином – «Юрьев день» всего тридцать лет назад запретили, но народ, не имею законного права уходить от землевладельца, будет уходить самовольно. Ибо лучшая жизнь притягивает людей, а у нас все для народа. Бояре в Москве поговаривают, что было бы неплохо меня унять, а то и убить, а вольности мои тут все отменить. Как ты думаешь, у них получиться сможет?!

– Если что худое с тобой произойдет, сама стрелецкие полки на Первопрестольную поведу, – тихо произнесла Софья, но таким тоном, что Юрию стало жутко на секунду. – И у брата потребую головы всей Думы! Камня на камне от имений злодеев не станет!

– Прости, что чуточку не доверял тебе, думал, что московские порядки тебе ближе к сердцу, чем наши…

– Это и моя земля, здесь мои подданные, а я в твоей власти и вере! Я ведь не слепая – Новая Русь совсем иная, чем Москва! И мне здесь нравится – по сердцу пришлись твои порядки. Да и брат Федор считает, что «Юрьев день» возвращать нужно, местничество уже в этом году отменить, Земской Собор собрать. Видишь ли, муж мой – многие ведь прекрасно понимают, что реформы проводить нужно, пусть не все, что ты проводишь, но многие. А там отвоевывать земли, что свеи и поляки отобрали во время Смуты!

– Если так и будет, и от полной крепости народа брат твой откажется, то помогу ему! Но, чур, нам воевать с османами долго придется, пусть сам свои полки готовит…