Москва

16 марта 1682 года

– В огонь бросайте, в огонь!

Федор Алексеевич пристально смотрел, как пламя жадно пожирает листы бумаги и совсем древнего пергамента старозаветных времен, потихоньку обугливая, а потом превращая в пепел.

Большая толпа нарядно одетых бояр молча взирала на это действо, по их лицам можно было прочитать отношение к сему мероприятию. Одни с неприкрытой радостью в глазах смотрели, как служивые люди, дворяне московские и жильцы, метали в разведенный костер толстые разрядные книги. Еще бы не быть им в этот знаменательный день счастливыми – рода их давно стали захудалыми, а потому были оттеснены на задние позиции более богатыми и успешными.

Зато другие бояре с нескрываемой тоской в глазах взирали на черный дым, который поднимался над кремлевской стеной. Подхваченный ветром, он развеивался над кирпичными зубцами, напоминавшими ласточкин хвост. Их было большинство – представители знатных княжеских фамилий, ведущих свои рода от легендарного Рюрика или великого князя литовского Гедемина, в этот момент прекрасно понимали, что в зловещем пламени костра горят не только ветхие книги и свитки.

Там превращается в дым и прах их вековые привилегии, дарованные предкам заслуженные права, что возвышали их над другими. Теперь их детям придется начинать все заново – знатность рода не будет основанием для занятия высокого места в рядах московского войска.

– Да сгинет местничество!

Федор Алексеевич, одетый в нарядный польский кунтуш, поднял руку, провозглашая заветные слова. И окинул взглядом собравшихся бояр, оценивая ситуацию. Примерно треть из них, в польских и венгерских кафтанах, не скрывало радости.

По одежде он видел, что это есть самые рьяные поклонники затеянных им реформ. И сразу принявшие их к сердцу, и в знак этого надевшие любимые его сердцу одеяния. А также с побритыми подбородками, или коротко подстриженными на европейский манер бородками – все с усами. Бритье было бы уже чересчур – следовать иноземным веяниям до конца никто из сторонников новых веяний не рискнул.

С «голыми» лицами на Москве ходили лишь иноземцы из полков «нового строя», да еще в париках из волос неизвестно каких остриженных девиц – срамота и непотребство.

– Да сгинет местничество!

Большая часть бояр в московской одежде, и с окладистыми бородами, в высоких бобровых шапках, произнесла фразу вслед за царем вразнобой, делая над собой видимое усилие.

Взгляд Федора прошелся по их плотной массе – княжескую аристократию, за редким исключением, как князь Василий Васильевич Голицын, новые веяния не устраивали. Но их приняли, пусть нехотя и с ворчанием – до родовитого боярство дошло, что вступать в острый конфликт со служилым дворянством и «детьми боярскими», поддержавших царя, чревато большими проблемами. Многие хорошо помнили историю царствования Ивана Васильевича Грозного с его опричниной – а возможная кровавая заматня не могла не напугать потомков.

Присутствующие священники во главе с патриархом Иоакимом уже приняли крестное целование – так что возражать, тем более открыто, никто не осмеливался. В тоже время все присутствующие на сожжении разрядных книг понимали, что это первый шаг на пути преобразований, а вот какие будут дальнейшие, оставалось только напряженно гадать.

Прошло десять лет, как с невероятным трудом удалось подавить восстание лиходея, казачьего атамана Стеньки Разина. Но угли того возмущения продолжали тлеть под слоем пепла, и в любой момент, подуй ветер перемен, из них могло снова возгореться обжигающее пламя народного возмущения. А ведь еще сильны были раскольники, бунт которых в Соловецком монастыре, что продолжался восемь лет, подавить все же удалось. Но то было открытое выступление, однако старообрядцы рассеялись по всей стране, продолжая смущать население своими рассказами.

И самое страшное – в народе с ликованием говорили о справедливом государе, что познав страдания в рабстве, даровал волю любому на своей земле. И оттого получил Божью помощь, с которой изгнал из благословенных южных земель страшную напасть в лице Крымского ханства, что терзало своими набегами русское царство больше двухсот лет.

Бояре и дворяне с нескрываемым страхом произносили имя «казацкого и мужицкого государя» – бегство крепостных и холопов приняло у них массовый характер. И росло со дня на день, несмотря на жесточайшие порки отловленных беглецов.

Зато все, кто нес тягло, и большая часть служивых людей с восторгом поджидали Юрия Льва, что должен был даровать всем «вольности», что были у народа «силой и неправдами» отобраны. Непонятно откуда появившиеся «прелестные письма» заполонили русские грады, вызывая всеобщее смущение в умах.

Жители наперебой расспрашивали побывавших на юге купцов и торговцев – те отвечали, что так оно и есть – все в Новой Руси живут вольно и никто из «сильных» их не притесняет.

Духовенство во главе с патриархом застыло в нерешительности. С одной стороны «Москва есть Третий Рим», и все жаждали, что православный крест утвердится на Святой Софии в Царьграде, а оттого радовались победам воинства Новой Руси.

Но с другой митрополиты и епископы встали перед неприятной перспективой потерять многочисленные вотчины, которыми церковь владела, а это примерно десятая часть от числа всех крепостных. А такая потеря оказалась вполне осязаемой и реальной.

В Новороссии патриарх Мефодий со всеми клириками и приходами осудили рабство и холопство, предав его анафеме как богопротивное явление, которого никогда не должно быть.

Так что в Москве на «освященном» Поместном Соборе ощутимо дыхнуло, казалось, давно сгинувшими во времени «нестяжателями» с неистовым Нилом Сорским. Стоило только раздаться под сенью сводов негромкой, но пламенной речи митрополита Червонной Руси Фотия, прочитавшего послание патриарха Готии, Понта и Новой Руси Мефодия.

А если учесть, что московский государь со служилым дворянством поглядывали на огромные земельные владения церкви весьма завистливо, то можно понять охватившее патриарха Иоакима волнение. Московские государи всегда недовольны растущим богатством церкви, стремились ограничить всеми способами, и пока безуспешно пытались обложить монастырское землевладение податями.

В Первопрестольной было смутно, напряженность возрастала с каждым днем. Стрелецкие полки волновались – жалование им не выплачивали уже полгода, а челобитчиков в Стрелецком приказе «кормили березовой кашей» – били батогами. Большая часть холопов сущими зверьми смотрела на своих владельцев. Торговцы наперебой жаловались на лихоимство подьячих, стонали от поборов ремесленники, а крестьяне начали открыто роптать на притеснения дворян.

Нужно запугать недовольных, как десять лет тому назад, когда плоты с казненными бунтовщиками спускали по Дону и Волге. Вот только все бояре, хотя и жаждали прибегнуть к репрессиям, однако боялись применить силу. И все дело в «новорусских» стрельцах – три дня назад по всей Москве пронеслось известие, что устрашило одних, меньших числом, и воодушевило других, что пока несли на себе «тягло».

Новость просто оглушающая – на Земской Собор должны прибыть посланники от царя Юрия Льва, который на апрель, сразу после посевной на благодатных черноземах теплого юга, объявил сбор всего своего стрелецкого войска. Значительную часть оного составляли беглые из земель Московского царства, потому пылавшие злобой к своим недавним хозяевам. А заодно призвал готовиться к походу свое войско Запорожское Низовое и многочисленное донское казачество.

Москва застыла в напряженном ожидании, и даже сейчас, в Кремле, в пламени полыхающих костров, оно осязаемо чувствовалось. Ведь, если против турок пойдет огромная, чуть ли не сто тысячная армия, это одно дело. Но если базилевс двинет свое отлично обученное и вооруженное войско сюда, чтобы сломить сопротивление боярства и наказать знать за все унижения, что пережил Юрий Лев, отведав «московского гостеприимства» на дыбе – то будет совсем иное дело.

А то, что оскорбленный ими «изгой» крови не боится совершенно, то московское боярство знало очень хорошо. И до дрожи в коленях боялось справедливого отмщения…