Глава XV
ХОРОШО ОТКОРМЛЕННАЯ ХИМЕРА

 

Случайному эффекту коры, разумеется, была незнакома не толь­ко «тяга к знаниям», но и самое простое любопытство.

Увы.

Его было не от кого унаследовать.

Вселенная — малоприятное местечко. Здесь дурацкие за­ко­ны.

Здесь, чтобы что-то иметь, это «что-то» необходимо унаследовать от предковых форм.

Данное правило в равной степени распространяется на всю ма­­те­рию.

В том числе и на т.н. «живую».

Обидно и глупо, что свойство нельзя купить или украсть. Все толь­ко «через завещание».

Да, развить и приумножить наследство, конечно, мож­­но. Утра­­тить тоже, но не бесследно. Оно просто притаится.

 

Что такое любопытство?

Это непобедимая потребность пройти по цепочке явлений к их первопричине.

Но животные не имеют такой потребности. У них нет не­об­ходи­мос­ти расшифровывать тонкости мироздания. От зна­ния исходной точки события не зависит ни вы­жи­ва­ние, ни раз­мно­же­ние.

По этой причине не существует и той структуры мозга, которая могла бы запускать механизм познания причин.

Безразличие животных абсолютно и непобедимо.

Гравитация не интригует бегемота. А цинодонта не волнует аэродинамика жука.

При ином раскладе палеозой стал бы конгрессом натуралистов, что в ту тяжелую пору было бы не вполне уместно.

 

Да, животные способны испытывать т.н. «интерес».

Но то, что маркируется этим красивым словом — простая кон­­центрация внимания на изменениях или пере­ме­ще­ниях известного.

Этот «интерес» — всего лишь щупальце рефлекса.

А вот неведомые раздражители рефлекс не запускают. Они ли­бо игнорируются, либо пропускаются по «ведомству стра­ха». А это мощное чувство все стрижет под одну гребенку, просто бракуя и от­тор­гая.

Идеальной иллюстрацией служит толпа кудрявых обол­тусов, забравшаяся на борт «Ин­де­вора» (ко­раб­ля Джейм­­са Кука) в апреле 1770 года.

Все они принадлежали к племени Куугу.

Никогда и никаких кораблей, клямсов, бимсов и пушек кудрявые не видели и не подозревали об их существовании.

Кук хотел потрясти дикарей австралийского побережья флот­ской эстетикой, которую на тот момент во­пло­­щал его 22 пушечный барк.

Но!

Куугу игнорировали якоря, квартердеки и такелаж. Остались рав­но­душны к румпелям и штурвалам. Даже образцовый гальюн «Индевора» у кудрявых не вызвал ни малейшего интереса.

Для них не существовало корабля, по палубе которого они раз­гу­ли­ва­ли.

Чувства, причем сильнейшие, у них вызвали лишь че­репахи, выловленные на матросский суп. Вот тут куугу расплясались, раз­вылись и заверещали. Черепашки под­верг­лись тщательному осмотру и ошлепыванию.

---

Да, носок, смоченный лубрикантом течной суки, обязательно будет выкопан кобелем из кучи других носков.

Но тот же самый кобель, учуяв неизвестный запах — никогда не начнет раскопки. Как бы остро эта неизвестность не пахла — ни малейшего желания добраться до нее не возникнет.

Человек унаследовал свой мозг от предковой цепочки животных. Вместе с прочими радостями ему досталось и полное безразличие к миру и его загадкам.

Миллионы лет оно передавалось из черепа в череп. На мягких извилинах homo безразличие расположилось так же уютно, как и под лобной костью аллигатора или тюленя.

Именно по этой причине человек и прощелкал клювом полтора миллиона лет, не видя и не слыша крайне соблазнительных предложений природы.

Понятно, что у него была уважительная причина. При всем желании — «природному любопытству» человека просто не­от­ку­да бы­ло бы взяться. Предковая цепочка не могла передать его, так как сама не имела.

Явление рассудка должно было все изменить. Но этого не случилось.

Банкет, сервированный в плейстоцене, продолжился в Шу­­мерах. А затем и в Египте.

 

Смотрите сами.

Примерно 30-50 миллионов человек населяли Египет от его первой до его 31-ой, финальной, династии.

Из них, как минимум, десять миллионов стали хорошо про­сушен­ными и раскрашенными мумиями.

Что это означает?

Прежде всего, то, что командами «парасхистов», «тарихевтов» и жрецов Анубиса было сделано примерно 10 милли­онов полостных вскрытий женских, мужских и дет­ских тел.

На бронзу разделочных столов ложились дамы на разных стадиях беременности, старики, новорожденные, а так­же но­сители редких патологий и аномалий.

Дело в том, что египетская мумификация была отнюдь не целиковой засолкой и сушкой человеческих туш.

Это было тщательное разъятие тела с выемкой всех внут­ренних органов. Каждый извлеченный орган омывался и бальзамировался. Концентрированный раствор натра, в котором 40 дней вымачивался мертвец, обязательно от­сла­ивал кожу, волосы и ног­ти.

Если натровый рассол был крепковат, то отпадали еще и соски, фаланги пальцев, мошонка, пенис, ушные раковины и губы. Отлохмачивались даже верхние слои мышц.

К концу отмокательно-засолочного процесса тело пред­став­ляло собой просто набор органов.

Данный анатомический конструктор надлежало собрать за­но­во, не утратив ни единой детали.

(Дело в том, что некомплектные покойники на суд Озириса не допускались. Даже кожу, срезанную со стоп, мертве­цу над­ле­жа­ло иметь с собой, в мешочке, как пер­во­класс­нику — сменную обувь.)

 

Эти действия свершались повсеместно и ежедневно на про­тяжении почти 3000 лет.

Тут-то и начинается величайшее из всех египетских чу­­дес.

Т.е. нечто, на первый взгляд, абсолютно необъясни­мое.

Обозначим загадку конкретнее.

Египетская ритуальная возня с одним трупом про­дол­жа­лась при­мер­но 50 (в среднем) дней. Это 1200 часов, как дей­ствий, так и наблюдений.

Перемножив 1200 часов на общее количество древнееги­пет­ских мумификаций (т.е. на 10 миллионов) мы получим 12 миллиардов часов, которые Древние Египтяне потратили на рас­пат­ро­нивание и запатронивание своих мертвецов.

Стоп. Секундочку!

Но это же 12 миллиардов часов полноценной клинической сек­­ци­онной практики.

Это 12 миллиардов часов наблюдений за внутренним стро­ени­ем организма, а также за связями меж поражени­я­ми органов и проблемами здоровья.

Результатом этих 12 миллиардов часов неизбежно долж­ны бы­ли стать точные анатомические атласы, ре­ест­ры болезней, па­тологий и травм.

При наличии письменности, языка, специальной касты, занятой только этим делом и ничем иным, неизбеж­но должны были образоваться обширные и точные знания в анатомии, фи­зио­ло­гии и ме­ди­ци­не.

Но! Никаких наблюдений. Никаких анатомических ат­ласов. Никаких пониманий. И никакого любопытства к важ­нейшему механизму жизни человека, к его организ­­му.

 

При этом ничто человеческое древним препараторам бы­ло не чуждо.

Их служение Анубису даже не пахло аскезой или религиозной прострацией.

Не случайно мертвых дам отдавали в руки парасхистов толь­ко подтухшими.

Дело в том, что у этой братии была цеховая тради­ция — насиловать любые попавшие к ним женские тела.

Чтобы немного попортить жрецам удовольствие, покойниц вы­держивали дома до появления явных признаков раз­ложения.

Но! Если верить вруну Геродоту — опарыши в вульве не пор­тили сексуальный аппетит служителей Анубиса.

 

Потребность в медицинских и санитарных познаниях была огромна. Это не паровоз, без которого можно и обой­­тись. Это избавление от мук, напрасных смертей, болезней и ран.

Помимо всего прочего, эффективная медицина — это власть.

Да и товар. В страдающем мире он доходнее, чем да­же ко­жа бе­гемота.

 

Древние Египтяне были чрезвычайно больным наро­дом.

90% населения, включая фараонов, страдали мочеполо­вым шистосомозом, т.е. они мочились кровью. В ас­сор­­ти­мен­­те были все виды рахитов, экзем, малярия и костные па­тологии.

Не лучше обстояли дела и с санитарией.

Бабушка Тутанхамона, у которой сохранились волосы, сквозь эпохи донесла до нас весть о древнеегипетской завшивленности. Даже после 40-дневной натровой ванны, бальзамирования, смоления и пеленания — ее лобковый волос сияет сотнями древ­них гнид.

 

Несомненно, врачевательство как таковое существова­ло.

Лекаря суетились и в Верхнем, и в Нижнем царстве. Они бормотали заклинания и малевали бредовые папирусы.

Самый знаменитый из них «папирус Эберса» был обнаружен в анусе мумии древнеегипетского доктора.

Что представляет собой «папирус Эберса»?

Это двадцать метров абракадабры, закрученной в свиток. Тот, кто вставил его врачу в задницу и вместе с ним похоронил, поступил абсолютно правильно.

Во всех медицинских трактатах Египта смешно все без ис­клю­чения, но особого внимания заслуживают тесты на беременность, а также представления о сердце, зре­нии и месячных.

Итак, египетское сердце — это главная часть пищеварительной системы. Своими толчками оно загоняет финики и пиво в ки­шеч­ник. Это же сердце вырабатывает слезы. А также мочу.

У врачевателей той эпохи не было ни малейших сомнений в том, что месячные чаще бывают у мужчин, чем у жен­щин, а сле­поту лечат поеданием глаз свиньи или про­мы­ванием кровью летучих мы­шей.

Прекрасен и тест на беременность. Под калазирис (платье) па­­ци­ент­ке задвигалась дымящаяся жаровня.

Если дама была «в положении» — то весь дым, не имея ни выхода, ни прохода — оставался под юбкой.

Если не была, то проникший в ее вагину дым — мог свободно подняться до горла и выйти наружу через рот и уши.

Любое мимолетное наблюдение докажет обратное.

Но дым из ушей — становится догматом египетской ме­ди­цины. И визитной карточкой ее немыслимой тупости.

 

Иными словами, в течение трех тысяч лет Древний Еги­пет демонстрирует слепоту, не имеющую никакого рациональ­ного объяснения.

Препарируя миллионы трупов — он ничего не замечает, не дела­ет никаких наблюдений и выводов. Организм чело­ве­ка ему не ин­те­ре­сен.

Тело — это лишь объект культовой практики. Предмет для предъ­­­­яв­ле­ния богам. И ничего более.

Основная забота египетских препараторов — на­це­пить маски шакалов и соблюсти последовательность раз­­­ре­зов и гимнов.

Более того.

Лысые трупорезы Египта бальзамировали не только лю­дей. Миллионы ибисов, кошек, крокодилов, соколов, баранов, быков и па­виа­нов тоже были превращены в му­мии.

Их вскрытия, соотносительно со вскрытиями людей, не­из­беж­но образуют понимание родственности всех ор­га­низ­мов и их общего происхождения.

Тела номархов и жриц разделывались бок о бок с па­ви­­аньими и крокодильими трупами. В один и тот же натровый маринад опус­ка­лось сердце фараона и сердце вер­блюда.

А кишки страусов сплетались с кишками вельмож.

Это же в чистом виде уникальный практикум по сравнительной анатомии!

А она не может не зацепить. Родство организмов не мо­жет ос­тать­ся незамеченным.

У парасхистов было все, чтобы положить начало под­лин­ной био­­­ло­гии и сравнительной анатомии.

Но и тут Древний Египет ухитряется сохранить безразличие. Он полностью игнорирует очевидность.

Его волнует лишь последовательность заклинаний Кни­ги Мерт­вых. А из бегемотов и фараонов он тупо штам­­пует кадры для страш­­ного суда Озириса.

12 миллиардов часов клинических наблюдений не ос­тав­ляют никакого следа ни в папирусах, ни в лечебных практиках.

 

Это «чудо полного безразличия» наглядно доказывает, что «пытливость» и «любопытство» совершенно чужды «чистому» мозгу homo и являются позднейшим, искусственным изобретением, а не свойством полушарий.

Древнеегипетская ситуация поразительно напоминает равнодушие стайного homo к предложениям среды.

И его неспособность замечать и связывать явления.

Как видим, в Египте еще рулит корневое свойство, доставшееся от тысяч поколений предков. Его преодоление еще даже не на­ча­лось.

Любопытство не зародилось.

Да, идет вялое накопление ремесленной и бытовой ме­лочевки. Ею медленно, век за веком, пропитывается оби­­ход. Но! Никакой потребности знать что-либо, ле­жа­щее за пределами хорошо известного, не возникает.

 

Впрочем, что там Египет!

И в XXI веке люди тотально демонстрируют то же самое пещерное безразличие. И сегодня мозг homo не знает вкуса правды. И не испытывает в ней ни малей­шей потребности.

Любопытство не тащит homo по цепочке фактов к пер­во­при­чи­не явления. Оно не становится мотором мыш­­ления.

В противном случае все население планеты во всех ню­ансах бы разбиралось в квантовой механике, космоло­гии, эволюционной биологии и других основах жизни. Не знать этого было бы не­воз­мож­но.

Ведь если любопытство — это непобедимая потребность знать, то и закончиться оно может только там, где заканчиваются факты.

И никак не раньше. Проникновение в суть вещей и со­­бытий не может прерваться на полпути или ограничиться бреднями про богов.

Если любопытство — природное свойство, еще одна «по­­треб­ность», то она должна быть так же всевластна, как голод, страх, жажда. И должно автоматически выво­дить каж­дую особь к созданию максимально полной и точ­ной кар­ти­ны мира.

 

Ясно одно.

Если бы любопытство было свойством мозга, то оно неотвратимо приводило бы каждого человека к пониманию кон­струк­ции жизни. Даже вопреки желанию. Про­цесс познания было бы не остановить.

Акула не может отключить свои «ампулы Лоренцини», а светлячок — погасить свою задницу. Это глобальные свой­­ства их нерв­­ной системы. Акула всегда и везде будет различать тончай­шие электроимпульсы, а светлячок обречен све­тить попой, даже когда у него нет ни малейшего желания это делать.

Так и homo был бы вынужден непрерывно познавать. И зна­ние дотла выжгло бы религию и искусство.

Смешно было бы культивировать откровенную глу­пость или просто сохранять ее, как милый артефакт. Зна­­ние реальной ме­ха­ники мира, увы, безжалостно указы­вает истин­ную цену красивых выдумок культуры и от­­ключает к ним всякий интерес.

Следовательно — никаких Данте с его дурацкими кру­га­­ми. Ни­ка­ких «троиц» и Будд.

Наделенный элементарным любопытством мозг не плакал бы от сериалов и не бегал бы со спичками за г=ном Дж. Бруно.

Наличие любопытства, как врожденного свойства, ради­­кально изменило бы всю картину цивилизации. Она вообще ничем бы не напоминала то, что существует сегодня.

Сегодняшняя — это именно то, что должно было бы создать животное, получившее возможность обеспечить свои потребности в еде, размножении, убийстве, играх и других раздражителях НС.

 

Но!

Мы видим, как жестко срабатывает плейстоценовый прин­цип, со­глас­но которому животное готово узнать лишь то, что оно уже знает. Лишь то, что входит в привыч­ный набор раздра­жи­телей и в орбиту сложившихся представлений.

И то не больше, чем отмерено социальной ролью.

Все остальное человеку так же безразлично, как жрецу Ануби­са строение печени.

Видим и самое скверное: незнание не мешает ему жить, не делает жизнь невыносимой. Оно не ощущается не толь­ко как тра­­ге­­дия, но даже как дискомфорт.

 

Любую ложь люди благодарно едят с любых рук. И так же бездум­но, как древние египтяне, довольствуются те­ми суррогата­ми, которые подсунули им религия, куль­тура и тра­ди­ции.

Да, слово «любопытство» существует. Оно прочно дер­­жит­­ся в лек­сиконе.

Более того, любопытство считается двигателем «развития».

Но «развитие» человека — это очередная, хорошо от­корм­лен­ная химера.

Позвольте, а где результаты этого «развития»?

О каком развитии можно говорить применительно к су­щест­вам, 99% популяции которых до сих пор сохраняет веру в бо­гов, духов, душу, а также послушание диктато­рам?

Дело в том, что под «любопытством» понимается не желание добраться до сути вещей и явлений, а простой поиск при­вычных раздражителей.

Да, у homo наработался набор известных интересиков. Их круг не велик и давно очерчен.

Читатель романа мало чем отличается от кобелька, роющегося в старых носках.

Как и всякое другое животное, homo готов копать «но­соч­ную кучу» реальности, только повинуясь зову хорошо зна­­­ко­мых, соблазнительных запахов: секса, денег, иму­щества, власти и развлечений.

К любопытству и жажде познания все это не имеет никакого отношения. Провокатором поиска выступает простая фи­зиология и наборчик старых рефлексов, разработанных еще синапсидами.

Правда, вся предковая цепочка человека оттачивала эти ре­флек­­сы на натуральном продукте.

Чтобы испытать сладость убийства, необходимо было убить. А любовь познавалась через рёв и содрогание ор­газ­ми­рую­щей самки.

А вот культура позволяет любить, даже не расстегивая шта­­нов. Кровь, страх, восторг она научилась кодировать в сло­вах и пикселях.

Ну и мозг оказался настолько глуп, что поверил ей.

Увы и ах.

В общем, с мифами о любопытстве и «жажде познания» при­хо­­дит­­ся прощаться.

Новость не самая приятная, но трагедию и из нее делать не сто­ит.

Это все равно непоправимо.

Надо храбро признать, что — да, естественный мо­ти­ва­тор зна­ния, увы, начисто отсутствует.

С этим-то все понятно.

 

Тем не менее, любопытство существует.

Оно является сверхредким свойством. В массе homo его про­цент невычисляемо мал.

Ведь Галилей, Борн и другие ученые «собачки» рылись имен­но на неведомый запах. Их поиск невозможно объ­яс­нить физиологией.

Но!

Если любопытство не является врожденным свой­ством — то от­куда оно взялось у них, а также у Вольты, Свам­мердама и у про­чих «гениев»?

Объясняю.

Оттуда же, откуда у собаки-ищейки берется желание ис­кать пред­меты, лично для нее не представляющие никакого интереса.

Шеллак и сажа ничем не соблазнительны для собаки. Они не обещают ни еды, ни половых радостей.

Тем не менее, ситуация, при которой эта собака будет азарт­но искать ваксу, сделанную из этих компонентов, не является чем-то чрезвычайным. Она просто должна прой­­ти специальный курс дрессировки.

Человеческое любопытство имеет точно такую же при­ро­ду.

Да, дрессировочную. Просто дрессировка ученых гораздо более глубокая и долгая, чем та, которую получает овчарка или гамбийская крыса, разыскивающая мины.

И в человечьей популяции есть свои мопсы, свои ох­ран­ни­ки, а есть и выученные ищейки.

Иными словами, любопытство — это профессия. Не более то­го.

Ничего страшного. Даже и таким жалким образом в ве­селой кар­ти­не мира удалось кое-что разнюхать.

Отправить