О настройке внутреннего слуха, цветовой гамме разных сочинений, а также о красе ногтей (в буквальном смысле)

У меня — единственной в семье — не было ни музыкального слуха, ни голоса, ни терпения. Но родители все равно решили обучать меня игре на фортепиано. Так было принято в семьях советской технической интеллигенции — ребенок должен владеть музыкальным инструментом или иностранным языком. Я потом часто упрекала маму, почему она выбрала пианино, а не язык, всяко было бы больше пользы… Подозреваю, что ребенком, играющим на пианино, легче было хвастаться перед родственниками и друзьями: «Ну-ка сыграй нам Лунную сонату — и не капризничай, пожалуйста. И сиди ровно».

Уроки музыки я терпеть не могла. К нам домой приходили частные учителя — почему-то было решено, что так будет лучше, чем отправлять меня в далекую музыкальную школу. У моей первой учительницы была огромная меховая шапка, как у Талызиной в «Иронии судьбы», она ее никогда не снимала, во всяком случае без шапки я ее не помню. Зато помню ее длинные красные ногти, которые противно клацали по клавишам, — с тех пор я не люблю длинные ногти и срезаю их под самый корень. Училку в шапке сменила пожилая грузная женщина с некрасивыми толстыми пальцами. От нее пахло чем-то удушливо-сладким — и как назло, она всегда придвигалась поближе, нависала, дышала мне в ухо. Но музыку она искренне любила и, кажется, прекрасно чувствовала — чудесно играла Грига и Шумана, даже меня, которая отбывала уроки как наказание, ее игра иногда трогала. А тогда уроки были сплошным мучением: «Не горбись», «Играй с душой», «Не бей по клавишам», «Не жми так сильно на педаль», «Не мажь басы».

Как только я обрела свободу от родителей, я с наслаждением бросила пианино. В институтские годы в вечных припадках самосовершенствования ругала себя за невозможность расслышать музыку, понять, полюбить. Иногда ходила в Большой зал Ленинградской филармонии, разглядывала белые колонны и красные шторы, но во время концертов скучала, думала о своем — влюбленности, институтские разборки, книжки, в конце концов. Я покупала пластинки классической музыки фирмы «Мелодия», упорно слушала, пытаясь все-таки куда-то прорваться, но мало что слышала. Меня убеждали, что внутренний слух есть у всех, что его надо тренировать, как мышцу. Я честно тренировала, но мышца оставалась вялой. Впрочем, бывали какие-то редкие проблески. Йо-Йо Ма играл Баха в Большом зале филармонии так, что у меня выступили слезы. Седьмая симфония Бетховена меня потрясла — я заслушала эту пластинку до дыр. Как и все тогдашние неофиты, я любила пластинку «Времена года» и «Лютневую музыку эпохи Возрождения» (было забавно обнаружить там мелодию «Под небом голубым»). Из опер я почти наизусть знала «Дон Жуана» и «Турандот» (удалось урвать дефицитные роскошные западные пластинки с Караяном!). Пыталась что-то читать про то, как музыка устроена — тема, вариации, сонатная форма. Но всегда становилось скучно, какая-то тоскливая математика… И я опять махнула на себя своей немузыкальной рукой и на долгие годы оставила попытки прорваться в музыкальный рай. Для очистки совести я в какой-то момент купила отличное винтажное пианино в свою московскую квартиру, но критерием выбора инструмента было то, как он впишется в мой интерьер. Выбрала коричневое. Черное звучало лучше, но коричневый цвет лучше подходил к паркету и дверям.

А потом все изменилось. Несколько лет назад музыка стала огромной частью моей жизни, источником радости, способом очистки мозгов, медитацией, счастьем. Не то чтобы я вдруг четко расслышала все, про что читала в юности, — тема, вариации, сонатная форма… Но я обрела способность перемещаться в мир, создаваемый композитором или исполнителем, и в нем существовать. Я даже не очень понимаю, как, когда и почему это случилось. Думаю, мне помогло одиночество — оно научило меня никуда не рваться, сосредотачиваться, ничего от музыки не ждать, кроме соединения с самой собой в музыкальном эфире (на самом деле это очень точное слово — эфир). Ближе всего это сравнимо с наркотическим эффектом. Я поняла и что такое «дивная сладость» Августина, и что такое ницшеанское «рождение трагедии из духа музыки», и гегельянское «бесформенное чувство», и откуда появилось заклинание Малларме «музыки, музыки прежде всего». Я, наконец, почувствовала, что музыка не просто играет. Она играет с моей душой — и дает мне эту душу ощутить в ее объеме и глубине. Наверное, я непонятно объясняю и все это можно сказать обычным человеческим языком, но я не уверена, что хочу объяснять. Я просто хочу чувствовать.

Я никогда не слушаю классическую музыку фоном, никогда не отвлекаюсь — не представляю, как у других получается чистить картошку под Баха или бегать под Равеля. Для того чтобы войти в музыкальный мир, мне надо оторваться от мира окружающего, подготовиться, лечь на диван, опустить ставни, отключить все звонки и напоминалки, закрыть глаза. Я купила специальные наушники для классической музыки. Наушники — это важно, они должны подавлять наружные звуки, но при этом быть открытыми всем объемам звука. Я загрузила несколько приложений, из которых опытным путем в конце концов предпочла Idagio: там неплохой выбор исполнений, а со мной случается, что одну и ту же вещь я слушаю в десятках интерпретаций. Слушаю я запоями, повинуясь не вполне рациональным импульсам. Выбираю композитора, который резонирует с моим внутренним состоянием на данный момент, — и остаюсь с ним до тех пор, пока сохраняется этот резонанс. Например, целый месяц слушаю Дворжака или Франка. Опытным путем нахожу тех исполнителей, чей темп и чья страсть совпадают с моими. Это совпадение с исполнением — загадочный процесс, на удивление субъективный. А сравнение исполнений — одно из моих главных музыкальных удовольствий, хотя иногда «неправильный» темп или «неправильные громкости» вводят меня в полную фрустрацию. В определенный момент я чувствую, что мне пора прощаться с Дворжаком и уходить к другому — Моцарту или Прокофьеву, — и начинается новый этап, с другими чувствами, с другими мыслями, с другими внутренними ритмами. Мир каждого композитора для меня очень осязаем, я даже иногда вижу его цветовое поле (например, Гайдн для меня — цвета индиго), ощущаю формы — острые или округлые. В карантин, когда музыки в моей жизни было в разы больше, чем обычно, я интуитивно не хотела слушать трагических композиторов. Не могла, например, слушать обычно любимого мной Шостаковича, слышала в его музыке пугающую меня безысходность. Зато бесконечно слушала Генделя и Баха — первый давал мне ощущение радостной гармонии, второй — божественной светлой справедливости. И, пожалуй, никогда я не слушала столько фортепианной музыки — видимо, камерность карантинного мира ее требовала. Слушала сотни великих пианистов, но в итоге всегда возвращалась к Гилельсу, у него удивительный дар играть так, что каждый раз кажется, что это единственно возможное исполнение. Второй мой любимец — Мюррей Перайя: люблю его удивительно интеллигентное легкое прикосновение к клавишам и невероятную артикулированность игры. Его Моцарт — это чистейшее счастье. Я снова начала читать книги о классической музыке — те, которые когда-то казались мне такими сухими и унылыми; теперь они читаются совсем по-другому, потому что озвучены любимой музыкой. Я открыла для себя чаты и блоги любителей классики — я часто захожу туда, когда ищу лучших исполнителей, это на удивление благородная и уважительная блогосфера, где почти никогда не появляется оскорбительный или дурной тон — там собираются люди с хорошим слухом.

Если надо выбирать единственного композитора для необитаемого острова, то я выберу Бетховена. Я снова купила пианино — только для того, чтобы сыграть бетховенскую сонату Tempest (ну и для того, чтобы в конце каждого дня, проведенного в бесконечных экранах, делать что-то тактильное, прикасаться не к компьютерным клавишам). Для меня Бетховен — абсолютный гений, вобравший в себя все: и XX век, и джаз, и атональную музыку. Сейчас мне кажется, что на диете из Бетховена я могла бы прожить всю жизнь. В нем не один мир, а множество. Не один цвет — а все цвета радуги. На необитаемом острове у меня будут бетховенские «Разумовские квартеты» (после долгих мучений остановлюсь на «Quarteto Italiano»), все сонаты (Гилельс, Кемпф, Ковачевич, Перайя), все фортепианные концерты (Гилельс и Пол Льюис), по меньшей мере четыре симфонии (Фуртвенглер) и даже несколько багателей (Соколов и Гилельс).

Написала это и задумалась. Как я буду на необитаемом острове без «Бранденбургских концертов» и без «Магнификата» Баха? Без виолончельного концерта Дворжака, без «Золушки» Прокофьева, без Второго фортепианного концерта Брамса? Без «Симфонических вариаций» Франка, без скрипичного концерта Сибелиуса, без экспромтов и фантазий Шуберта? Без шумановского «Карнавала», без гайдновской «Прощальной симфонии», без последнего акта «Аиды»? Без «Тристана и Изольды», без «Музыки на воде», без моцартовских концертов? Без Четвертой симфонии Малера, без Шестой Чайковского, без «Моря» Дебюсси? Это будет слишком душераздирающе. Я хочу взять с собой всю музыку, которую люблю. И ту, которую еще не знаю, чтобы продолжать открывать новые миры. С музыкой остров никогда не будет необитаемым, а одиночество — неразделенным. А больше, наверное, мне ничего и не надо.