По научному определению клубника — это не ягода. Так же как и ежевика и малина. Зато с точки зрения ботаники виноград, банан, огурец, помидор, баклажан, арбуз и перец чили — это ягоды. Но не переживайте, в нашей флоре все же найдутся плоды, которые и с нашей, и с научной точек зрения являются ягодами: клюква, черная смородина, черника, крыжовник. Хотя, признаться, все же удивительно, почему лучшие ботанические умы бились-бились над этой задачей и (предположительно) горячо и много спорили друг с другом, а в итоге придумали странную научную категорию под названием «ягода», и теперь мы называем ягодами массу плодов, которые на самом деле ими не являются, и наоборот.

Но независимо от того, является ли клубника ягодой с ботанической точки зрения или нет, большинство людей по всему миру считают ее таковой. В сезон лучшие сорта клубники достаточно сладкие и ароматные, чтобы есть ее без всего. В другое время она несколько кисловата, и люди подслащивают ее сахаром или (на мой взгляд, так вкуснее) сгущенным молоком. Самые продвинутые едят клубнику с бальзамическим уксусом или черным перцем, а то и с тем и с другим сразу. А если вас пригласили на летнюю садовую вечеринку в Великобритании, можете быть практически уверены, что вам подадут клубнику со сливками (рискуя потерять немало друзей-англичан, должен признаться, что мне это сочетание вообще не нравится).

Мы часто готовим с клубникой всякие вкусности: пирожные, чизкейки и пироги (я обожаю французский пирог с клубникой). В компании с ванилью и шоколадом клубника образует главную «святую троицу» вкусов мороженого по всему миру, хотя, нужно признать, в большинстве сортов «клубничного» мороженого настоящей клубники нет и в помине. Особенно изобретательны в деле придумывания десертов на основе клубники англичане. Достаточно вспомнить, например, знаменитый итон месс (Eton mess — в буквальном переводе «итонский беспорядок»; смесь клубники, толченого безе и сливок, якобы изобретенная в Итонском колледже — частной школе, славящейся как кузница кадров английской политической элиты). Или, скажем, клубничный трайфл (клубника, перемешанная с заварным кремом, заранее пропитанным хересом бисквитным печеньем и (спорное решение) желе с клубничным же вкусом и кремовой прослойкой).

В наши дни проблему сезонности этой культуры вполне успешно преодолевают за счет ее импорта из стран с другим климатом или выращивания в теплицах. Но еще несколько десятков лет назад эти методы были слишком дороги, и для большинства людей единственный способ полакомиться клубникой вне сезона заключался в том, чтобы сварить из нее варенье. Джемы и варенья готовят и из других фруктов (например, из малины, персика или абрикоса), но, согласитесь, в представлении многих из нас варенье — это прежде всего именно клубничное варенье.

Чаще всего его едят, намазывая на бутерброд поверх сливочного масла. Но есть и масса других замечательных вариантов: это и британский сэндвич с вареньем и сыром, и французский креп с вареньем, и сэндвич с арахисовым маслом и вареньем — наша семейная вариация американской классики, сэндвича PB&J (Peanut Butter and Jam переводится как сэндвич с арахисовым маслом и фруктовым (часто виноградным) желе; см. также главу ). Но на мой вкус, самый лучший способ есть клубничное варенье таков: намажьте им британский скон (это такая сладкая булочка) со взбитыми сливками (кстати, сразу заявляю о строгом нейтралитете в девон-корнуоллской войне за порядок намазывания варенья и сливок: я считаю божественно вкусными оба варианта). А в России кладут клубничное (и другое) варенье в чай, чтобы подсластить его и смягчить дубильный привкус напитка; по мне, так очень неплохая идея, хотя я со временем слишком уж полюбил традиционный британский чай с молоком, чтобы пить его еще и с вареньем. Ну, разве что изредка, в особых случаях.

Надо сказать, клубника — культура чрезвычайно капризная и требующая большого труда, особенно во время сбора урожая. В отличие от таких фруктов, как яблоки или виноград, клубничины часто прячутся среди густых листьев, и их порой не так просто найти. А еще спелая клубника очень мягкая и нежная, и ее легко повредить при сборе; сборщики должны быть предельно осторожны, что еще больше увеличивает время работы.

В богатых странах с высокой заработной платой такая высокая трудоемкость чревата для производителей клубники серьезной проблемой, так как из-за нее сбор ягоды обходится слишком дорого. Сегодня небольшие хозяйства, к которым легко добраться от основных транспортных путей, частично решают эту проблему благодаря схеме PYO (pick your own — собери сам для себя), когда клиенты и заказчики предоставляют для сбора урожая собственную рабочую силу. Но для большинства предприятий это решение жизнеспособным не назовешь. Они пытаются преодолеть проблему (потенциально) высокой стоимости рабочей силы путем найма дешевых рабочих-иммигрантов.

В Калифорнии, крупнейшем сельскохозяйственном штате США, на который приходится более 80% североамериканского урожая клубники, такую дешевую рабочую силу в основном поставляет Мексика. Около 70% калифорнийских сельскохозяйственных рабочих родились в Мексике, и по меньшей мере у половины из них нет документов, то есть они работают в США нелегально.

Между собой эти мексиканские рабочие-мигранты называют клубнику la fruta del diablo, то есть плодом дьявола. Сбор ее урожая считается одним из самых низкооплачиваемых, самых тяжелых и, следовательно, наименее желанных видов сельскохозяйственного труда в Калифорнии. Клубника — растение низкорослое (примерно 10–12 см плюс грядка высотой 20–30 см). Поэтому сборщику приходится постоянно наклоняться и делать это по 10–12 часов в день на протяжении многих недель и даже месяцев, что со временем «часто вызывает мучительную боль в спине и может привести к пожизненной инвалидности». И большинству этих работников платят за труд в столь тяжелых условиях буквально крохи. Если человек работает нелегально, он получает в лучшем случае около половины платы «легальных» сборщиков; при этом многие подвергаются жестокому обращению, ибо работодатели точно знают, что в полицию нелегалы обращаться не станут.

За последние два-три века сельское хозяйство очень сильно механизировали — по крайней мере, в богатых странах с дорогой рабочей силой. Начиналось все с использования воловьих или конных плугов, с мотыг и кос, потом появились тракторы и комбайны, а теперь и сельскохозяйственные дроны. Однако сбор урожая клубники до сих пор упорно сопротивляется механизации, поскольку здесь требуется постоянное участие человека в процессе (поиск спрятанных в зарослях плодов и оценка спелости), а плод очень нежен (его легко помять и повредить при сборке).

Впрочем, и эта ситуация меняется. Сегодня мы наконец находимся на пороге коммерческого применения роботов, наученных собирать клубнику (и другие хрупкие и нежные ягоды, фрукты и овощи, такие как малина, помидоры или салат). В настоящее время уже несколько компаний разрабатывают роботов-комбайнов, которые умеют находить клубнику, оценивать ее спелость и срывать, не повреждая плод. Они еще не так хороши, как люди-сборщики, но постоянно совершенствуются, так что момент, когда последний рубеж автоматизации сельского хозяйства — я говорю именно о сборе урожая клубники — будет достигнут, судя по всему, не за горами.

Кстати, из-за автоматизации потенциально могут потерять работу не только сборщики клубники. В наши дни редко удается прочитать, послушать или посмотреть в СМИ новости и не получить очередного напоминания, что роботы скоро заменят большинство работников-людей, и, как следствие, это большинство пополнит армию безработных. Страх перед грядущей безработицей особенно здорово подстегивается развитием технологий искусственного интеллекта (ИИ-технологий), которые позволяют машинам заменить не только человеческие руки и мышцы, но и человеческий мозг. Ярким символом этой глобальной озабоченности по поводу автоматизации можно назвать интерактивную программу под названием «Может ли робот выполнять вашу работу?», запущенную в 2017 году газетой The Financial Times.

Надо сказать, что угроза потери рабочего места из-за автоматизации остается характерной чертой капитализма на протяжении уже по меньшей мере двух веков (см. главу ). Как известно, журналисты, экономисты и бизнес-эксперты, пишущие для изданий вроде The Financial Times, десятилетиями неустанно клеймили рабочих за противодействие техническому прогрессу, когда те, боясь лишиться работы, пытались отсрочить внедрение трудосберегающих технологий. Так почему же теперь эти репортеры и комментаторы вдруг обеспокоились тем, что автоматизация может негативно повлиять на рабочие места?

Я вижу в этом проявление классового лицемерия. Конечно, пока их собственной занятости никакая опасность не грозила, этим комментаторам было легко осуждать отказывавшихся принимать прогресс работников ручного труда, представителей так называемых синих воротничков (например, луддитов — так называли британских текстильщиков начала XIX века, думавших, что они смогут сохранить свои рабочие места, если разобьют текстильные станки, которыми их начали заменять). Однако теперь, когда автоматизация стала все больше влиять и на профессии «белых воротничков» — на медицину, юриспруденцию, бухгалтерию, финансы, преподавание и даже журналистику, — эти злобные комментаторы вдруг с большим опозданием обнаружили, что тоже боятся безработицы, порождаемой технологиями, и, что еще хуже, ощущают постоянную избыточность своих навыков.

Но не стоит поддаваться новоявленной панике по поводу автоматизации, крепнущей среди упомянутых выше «экспертов». Автоматизация с нами вот уже более двух с половиной веков, а мы что-то пока не видели массового уничтожения рабочих мест в масштабах, которые нам давно предсказывают. Объясняется это тем, что автоматизация не только уничтожает рабочие места, но и создает их.

Во-первых, автоматизация создает новые рабочие места сама по себе. Например, роботы могут заменить сборщика клубники. Зато автоматизация в этой сфере формирует больший спрос на инженеров-конструкторов робототехники, а также на рабочих: тех, кто будет эту технику собирать, и тех, кто будет изготавливать для нее детали. Более того, хотя автоматизация нередко и снижает потребность в рабочей силе на единицу продукции, она в то же время повышает спрос на рабочую силу в целом (следовательно, создает больше рабочих мест), в результате чего продукт становится дешевле, и, соответственно, спрос на него повышается. Как показало исследование Джеймса Бессена, проведенное в США еще в XIX веке, автоматизация сделала ненужным 98% труда ткача, необходимого для производства одного ярда (это почти метр) ткани. Но в результате количество ткачей фактически выросло в четыре раза — благодаря спросу на хлопчатобумажную ткань, резко возросшему из-за низкой цены на этот товар.

Не следует забывать и о тех рабочих местах, появление которых косвенно связано с автоматизацией. Например, когда компьютеры и интернет достаточно распространились, многие сотрудники туристических агентств оказались не нужны (поскольку большинство туристов теперь бронируют путешествия сами, в интернете). Но это привело к созданию миллионов других рабочих мест в туриндустрии — для тех, кто управляет сайтами для бронирования; для тех, кто сдает жилье через сервисы вроде Airbnb; для гидов, предлагающих небольшие специализированные туры, которые могут привлекать достаточное количество клиентов только благодаря возможности размещать рекламу в интернете. И наконец, последнее по порядку, но не по важности: автоматизация повышает производительность и, следовательно, увеличивает доход на душу населения, что создает спрос на новые товары и услуги, удовлетворяющие все более разнообразные потребности, причем нередко «более высокого порядка». А это, в свою очередь, создает новые рабочие места: в сфере высшего образования, развлечений, моды, графического дизайна или искусства (скажем, управление художественной галереей).

Кроме того, мы ведь всегда можем принять коллективное решение о создании дополнительных рабочих мест с помощью соответствующих политических мер. Уже довольно давно, по крайней мере начиная с 1930-х годов, существует стандартная практика: в условиях экономического спада, когда компании частного сектора вынуждены сокращать свои расходы (урезая инвестиции или сокращая сотрудников), государство, напротив, увеличивает свои расходы, повышая тем самым уровень спроса в экономике, что со временем дает частному сектору стимул не увольнять работников или даже нанимать новых. Во время пандемии COVID-19 правительства многих богатых стран доходили до того, что выплачивали людям значительную долю зарплаты (в Великобритании до 80%), дабы не допустить увольнения «лишнего» персонала. А еще государство может создавать новые рабочие места посредством регулирования — и уже делает это. Когда на государственном уровне вводится правило, требующее большего количества персонала на одного человека, скажем в сфере образования (число учителей на одного ученика в школах, воспитателей на одного ребенка в детских садах), здравоохранения (число врачей или медсестер на одного пациента в больнице) или ухода за пожилыми людьми (число санитарок на одного человека в домах престарелых), это неизменно ведет к созданию дополнительных рабочих мест в этих отраслях. А как нам весьма наглядно продемонстрировала пандемия COVID-19, именно в эти сферы необходимо нанимать больше людей, чтобы предоставлять действительно качественные услуги (см. также главу ).

Учитывая, что в этой игре задействовано множество факторов и сил — разнонаправленных, действующих самым непредсказуемым образом и в течение очень долгого времени, — никто на свете не скажет вам точно, способствует ли автоматизация безработице в целом или нет. И неважно, о какой отрасли идет речь: будь то сбор клубники, ткацкое производство хлопчатобумажной ткани или журналистика. Но вот уже на протяжении четверти тысячелетия непрерывной автоматизации у большинства людей все-таки была работа (хотя многие из рабочих мест были далеко не идеальными, а то и опасными или сопряженными с угнетением). И это позволяет нам предположить, что общее влияние автоматизации на занятость населения до сих пор не являлось сплошь негативным.

Тут кто-то из вас может возразить, что на этот раз все по-другому, ведь сейчас машины начинают заменять людей на тех видах работ, которые раньше совершенно не рассматривались как объект автоматизации. Но такова уж природа технического прогресса — большинство людей не замечают его поступи, пока он не придет. Если бы вы на заре XX века сказали британской леди из верхней прослойки среднего класса, что через несколько поколений львиную долю работы ее горничных будут выполнять разные приспособления, она бы рассмеялась вам в лицо. Но потом появились стиральные машины, пылесосы, микроволновые печи, холодильники, специализированная техника для производства готовых блюд и так далее и тому подобное. А скажи вы японскому слесарю году эдак в 1950-м, что через несколько десятилетий большую часть его работы будет выполнять машина (токарный станок) под управлением другой машины (компьютера), он и вовсе счел бы вас сумасшедшим. Но сегодня станки с числовым программным управлением (ЧПУ) считаются стандартом на производстве всех экономически развитых стран мира. А еще лет через пятьдесят, возможно, нашим потомкам будет очень трудно понять, почему в начале XXI века было так много людей, считавших, что труд так называемых белых воротничков невозможно автоматизировать.

Все вышесказанное отнюдь не означает, что мы с вами можем игнорировать влияние автоматизации на уровень занятости. Она действительно уничтожает одни рабочие места, хотя и создает другие, и ее воздействие на тех, кто лишается работы, поистине разрушительно. И даже если совокупное влияние автоматизации на общую занятость населения не является негативным в долгосрочной перспективе, вряд ли это послужит большим утешением для людей, которые из-за нее становятся безработными.

Теоретически те, кого уволили, так как роботы и станки сделали их навыки устаревшими и невостребованными, могут переквалифицироваться и найти другую работу. Именно это стандартно предлагали и предлагают сторонники свободного рынка, считающие, что люди становятся безработными прежде всего потому, что не хотят работать по действующим ставкам заработной платы. В реальности же пройти переподготовку, необходимую для нового трудоустройства, без всесторонней поддержки государства сегодня очень трудно, а то и вовсе невозможно. Особенно если человек не готов идти на низкоквалифицированную работу: расставлять товары на полках в супермаркетах, убирать офисные помещения или охранять строительные площадки. Уволенным работникам надо получать пособия по безработице, которые помогут им пройти весь процесс переподготовки, не испытывая лишений в самом необходимом. Им нужен доступ к эффективной системе переподготовки, предполагающей государственные субсидии для соответствующих учебных заведений и/или для студентов. Им необходима эффективная (а не оказанная для галочки) помощь в поиске новой работы вроде той, которая сегодня предоставляется в Швеции и Финляндии благодаря программам активной политики рынка труда.

На автоматизацию в наши дни смотрят как на разрушителя рабочих мест, хотя это совсем не так — точно так же, как большинство людей ошибочно считают клубнику ягодой. Нам нужно увидеть автоматизацию такой, какова она есть. Это вовсе не разрушитель работы в чистом виде. И не один лишь технический прогресс определяет количество доступных рабочих мест на рынке труда. Наше общество при желании вполне может принять меры для их создания — посредством правильной фискальной политики, изменения политики на рынке труда и более жесткого регулирования конкретных отраслей.

Только начав видеть автоматизацию такой, какова она на самом деле, мы сможем на корню задавить технофобию (то есть убеждение, что автоматизация — это зло) и пессимизм молодых работников («мы никому не будем нужны»), которые начинают заполонять наш мир.