Когда я впервые приехал в Великобританию, среди штуковин, показавшихся мне совсем уж странными (а таких было немало), оказался морковный торт. Для меня морковь была овощем, который маринуют с пекинской капустой в кимчи, варят с луком и картофелем в каре (karé), или же карри по-японски, обжаривают с другими овощами в чапче (japchae) или, на худой конец, кладут в салат. Для десертных блюд морковь, по-моему, совершенно не годилась. Никогда и ни за что.

Теперь морковный торт является одним из моих любимых десертов, но изначально он был для меня… даже не знаю… чем-то сродни фруктового пирога из брюссельской капусты для британца или пирога с брокколи для американца. Словом, чем-то совершенно недопустимым.

В сущности, если хорошо подумать, деление продуктов питания на сытные (чтобы наесться) и сладкие (для десертов) довольно сильно зависит от культуры. Например, большинство народов на нашей планете едят авокадо как нечто сытное, а бразильцы — с сахаром, в качестве десерта. И на большинстве кухонь мира помидоры считаются ингредиентом для основных блюд, закусок и салатов, а в Корее во времена моего детства их давали на сладкое. Их ели как ягоды (коими они, кстати, и являются с точки зрения биологии), посыпая сахаром, если помидор был недостаточно сладким (что случалось нередко). А люди старшего поколения часто называли помидор однолетней хурмой, ибо он и правда немного напоминает этот фрукт, но, в отличие от хурмы, которая растет на дереве, является однолетником. Отсюда и такое прозвище. Даже спустя несколько лет жизни в Великобритании, где помидоры определенно не относят к сладостям, я был немало потрясен, увидев (великолепный) американский фильм 1991 года под названием «Жареные зеленые помидоры» (ну не придет же вам в голову жарить хурму?!).

Первоначально морковь, выходец из Средней Азии (скорее всего, с территории сегодняшнего Афганистана), была белого цвета. В дальнейшем появились желтые и фиолетовые сорта. Преобладающий в настоящее время оранжевый сорт вывели в Нидерландах только в XVII веке.

Широко распространено мнение, будто голландцы так активно продвигали этот новый сорт во имя Вильгельма Оранского (по-голландски Willem van Oranje, оranje переводится как «оранжевый»), или, как еще называют этого правителя, Вильгельма Молчаливого (по-голландски Willem de Zwijger). Он был предводителем Нидерландской революции — произошедшего в XVI веке восстания против Испании, которая правила тогда землями нынешних Нидерландов. Думаю, если это действительно так, то морковку, судя по всему, стоит считать самым политичным овощем в истории человечества. К сожалению, подобные легенды часто только мешают докопаться до истины; во всяком случае, никаких свидетельств в пользу этой версии нет.

Впрочем, даже если абстрагироваться от политики и истории Габсбургской империи и Нидерландов, появление моркови оранжевого цвета и правда было событием весьма и весьма значительным для всего человечества: по своим свойствам она сильно отличается от тех корнеплодов, которые выращивали раньше. Дело в том, что оранжевый цвет этому овощу придает бета-каротин, который при употреблении в пищу превращается в витамин А. Витамин А необходим для поддержания в хорошем состоянии кожи, иммунной системы и особенно глаз, так что как источник питательных веществ оранжевая морковь гораздо ценнее своей бледной предшественницы. Если принимать витамин А в слишком больших количествах, лекарство становится отравой (что справедливо и для большинства других витаминов); это явление известно как гипервитаминоз. Излишек витамина А приводит к вялости, нечеткости зрения, болям в костях, а в экстремальных случаях — даже к облезанию кожи (вот кошмар-то!). Первые европейские полярники, к своему ужасу, испытали все эти «прелести» на себе, употребляя в больших количествах печень тюленей, чрезвычайно богатую витамином А, и белых медведей, основным рационом которых являются те же тюлени.

А вот бета-каротин — совершенно безопасный источник витамина А, позволяющий избежать гипервитаминоза, потому что наш организм, исходя из потребностей, сам определяет, сколько именно бета-каротина нужно переработать в этот витамин. В 2000 году группа ученых под руководством Инго Потрикуса (Швейцария) и Питера Бейера (Германия), отталкиваясь от этого важного факта, пересадила два гена, способных биосинтезировать бета-каротин (один — из кукурузы, другой — из обычной почвенной бактерии), в зерно риса, создав так называемый золотой рис. В отличие от природного риса он богат витамином А, а бета-каротин придает ему красивый желто-золотистый цвет.

Как известно, рис — очень питательный продукт, способный прокормить гораздо больше людей, чем пшеница, выращиваемая на такой же площади. Но в нем мало витамина А. Малоимущие люди в странах Азии и Африки, которые в основном питаются рисом и потребляют мало других продуктов, часто страдают от дефицита этого витамина. По оценкам специалистов, именно дефицит витамина А виновен в двух миллионах смертей, полумиллионе случаев слепоты и миллионах случаев ксерофтальмии — изнурительной глазной болезни, которая каждый год поражает людей из этих регионов. И золотой рис потенциально может спасти их от смерти и страшных, калечащих болезней.

Вскоре после создания своего замечательного продукта Потрикус и Бейер продали технологию транснациональной компании Syngenta, специализирующейся на агробизнесе и биотехнологиях. Любопытно, что саму Syngenta, чья штаб-квартира находится в швейцарском Базеле, тоже можно уверенно назвать результатом своего рода генной инженерии в наиболее сложной форме. Она образовалась в итоге целой серии слияний и поглощений, которые начались еще в далеком 1970 году. В них принимали участие три швейцарские фармацевтические компании (Ciba, Geigy и Sandoz), британский химический гигант Imperial Chemical Industries (ICI), шведская фармацевтическая компания Astra и китайская государственная химическая компания ChemChina. Syngenta и так имела право частично претендовать на технологию золотого риса, потому что через Европейский союз косвенно финансировала соответствующие исследования, но теперь она окончательно расплатилась с учеными и получила полный контроль над новым продуктом. Потрикус и Бейер, к их чести, долго вели с Syngenta тяжелые переговоры, настаивая на том, чтобы компания позволила бедным фермерам из развивающихся стран использовать эту технологию бесплатно.

И все же многие сочли продажу коммерческой фирме столь ценной для общества технологии, как золотой рис, совершенно неприемлемой. Ученые-создатели оправдывали свое решение тем, что если бы они сами занялись коммерциализацией продукта, то им пришлось бы вести переговоры о лицензиях на более чем 70 ранее запатентованных технологий с 32 разными их владельцами. Потрикус и Бейер утверждали, что у них не было никакой возможности этим заниматься и что они не смогли бы заплатить за лицензирование такого количества патентов. Критики же возражали, что на самом деле нужно было бы получить лицензии всего примерно на 30 важнейших патентов.

Как бы там ни было, суть дела не меняется — патентов было слишком много, чтобы двое ученых могли самостоятельно получить на них лицензии. В итоге проблему патентования взяла на себя крупная транснациональная корпорация. Но, к сожалению, из-за многочисленных разногласий вокруг генетически модифицированных организмов в обществе в целом вопрос повсеместного распространения этого ценнейшего продукта, золотого риса, и сегодня, спустя два десятилетия, все еще висит в воздухе. Но мы не будем отклоняться от темы: проблемы с ГМО — это совсем другая история.

Патент, как известно, предполагает, что государство предоставляет изобретателю новой технологии монополию на нее на фиксированный срок в обмен на то, что эта технология будет обнародована (иными словами, изобретатель делает ее patent, то есть «явной, очевидной, доступной»). Надо признать, с точки зрения создания и распространения новых знаний патент — это палка о двух концах. С одной стороны, он стимулирует их создание, обещая изобретателям новых (достаточно новых) идей монопольное право использовать их в течение определенного времени (сегодня это двадцать лет, хотя раньше было чуть меньше — подробнее об этом позже). Это позволяет им, не опасаясь конкуренции, весь указанный период получать максимально возможную на рынке прибыль. С другой же стороны, система патентования препятствует созданию новых знаний, поскольку в период монополии другие люди не могут использовать для этого запатентованные технологии.

Проблема в том, что знание является важнейшим исходным продуктом для производства новых знаний, и, если запатентовано много релевантных знаний, разработка новых становится слишком дорогостоящей, как это и случилось в истории с золотым рисом. Я называю это проблемой взаимосвязанных патентов, а выдающийся экономист Джозеф Стиглиц окрестил «патентными дебрями».

Надо сказать, что проблема взаимосвязанных патентов отнюдь не нова. Именно она парализовала технический прогресс в сфере разработки оборудования для швейных производств в середине XIX века. В те времена, кажется, все в этой отрасли судились друг с другом за нарушение патентных прав, так как технологии были тесно взаимосвязаны. Это сильно тормозило разработки новых методов. Выход из этого тупика был найден в 1856 году: им стал так называемый патентный пул. Компании отрасли согласились сделать патенты на все ключевые технологии общим достоянием (они и составили данный пул) и сосредоточиться на разработке новых; был организован Союз производителей швейных машин. Впоследствии в разных отраслях было создано множество подобных патентных пулов, например для производства DVD (MPEG-2, Moving Picture Expert Group — 2, то есть Экспертная группа по движущимся изображениям) или мобильных телефонов (RFID, или Radio Frequency Identification, — радиочастотная идентификация).

Иногда патентные пулы создавались в результате вмешательства государства, чаще всего США (этих якобы главных защитников прав обладателей патентов). Так, в 1917 году, когда страна готовилась вступить в Первую мировую войну, в которой все большее значение приобретали военно-воздушные силы, правительство настоятельно «рекомендовало» (читай: навязало) патентный пул авиационной промышленности, в том числе двум крупнейшим на тот момент производителям самолетов — Wright Company (основана братьями Райт) и Curtiss. А в 1960-х годах военно-морской флот США, фактически полностью финансировавший ранние исследования в области полупроводников, не менее настоятельно «рекомендовал» создать патентный пул компаниям Texas Instruments и Fairchild, тогда ведущим производителям этого продукта.

В последнее время проблема взаимосвязанных патентов существенно усугубилась, потому что изобретатели патентуют все более и более дробные кусочки знаний, вплоть до генома, как мы видим на примере золотого риса (более 70 патентов для одного зернышка!). Сегодня ученым требуется целая армия лучших юристов, чтобы пробиться через «патентные дебри», а без этого серьезного прогресса не достичь. С этой точки зрения патентная система, когда-то дававшая мощный толчок технологическим инновациям, все больше превращается в серьезное препятствие для них. Следовательно, назрела необходимость эту систему реформировать.

Одно из решений — сократить сроки действия всех патентов. Патенты впервые появились в Европе в конце XVIII века и обычно выдавались на 14 лет (это срок ученичества, умноженный на два). В наши дни патентная защита действует в течение 20 лет, а в фармацевтической отрасли продлена еще на 8 лет из-за дополнительного времени, необходимого для клинических испытаний, и потребности защищать полученные в их ходе данные. Однако ни одна из существующих ныне экономических теорий не подтверждает, что 20 лет (или 28) — это оптимальный срок. Нет у нас и теории, свидетельствующей, что 20 лет в данном случае лучше, чем 14 или, скажем, 10. А ведь если бы мы взяли и сократили срок действия патента, то знания становились бы общественным достоянием быстрее, а те особенности патентной системы, которые сегодня препятствуют инновациям, стали бы менее выраженными.

Второй способ сделать патентную систему более пригодной для распространения полезных знаний — это премии. То есть изобретатель технологии получает разовое вознаграждение (пропорциональное ее полезности), и технология сразу же становится общественным достоянием. Такая система успешно использовалась в прошлом; с ее помощью люди получили доступ к некоторым из самых важных изобретений в истории человечества. Так, в 1760-х годах Джон Харрисон изобрел морской хронометр — прибор, позволяющий измерять долготу в открытом море, резко повысивший точность навигации. И это случилось отчасти потому, что еще в 1714 году Британский парламент предложил изобретателю премию в размере 20 тысяч фунтов стерлингов. А в 1809 году Николя Аппер, французский кондитер и пивовар, изобрел технологию консервации продуктов (Аппер использовал для этого стеклянные банки, жестяные появились позже; см. главу ). Это открытие отчасти было ответом на премию, обещанную Наполеоном, который хотел как следует кормить свою армию в походах. Не зря же великий полководец, как гласит история, говорил, что «армия марширует на своем животе» (хотя вполне вероятно, что эти слова принадлежат Фридриху Великому).

В сущности, в сферах человеческой деятельности, для которых характерен быстрый технический прогресс, премиальная система может быть для изобретателя более прибыльной (следовательно, больше стимулировать инновации). Почему? Потому что изобретателю не придется беспокоиться, что в период действия патента кто-то предложит более эффективную технологию, из-за которой его изобретение морально устареет, а он лишится рынка. Если такое произойдет, он, конечно, сохранит патентную монополию на свой продукт, но толку от нее будет немного.

А еще мы могли бы заключить международное соглашение, обязывающее патентообладателей лицензировать свои технологии по сниженным ценам, если они признаны необходимыми для разработки других общественно важных технологий. Так, в примере с золотым рисом Syngenta добровольно отказалась от своих коммерческих интересов вскоре после того, как купила эту технологию еще в 2001 году. А сейчас, на момент написания этих строк (осень 2021 года), активно ведутся дебаты о том, не следует ли нам обязать фармацевтические компании передавать лицензии на их запатентованные вакцины и методы лечения от COVID-19 в развивающиеся страны по сниженным ценам или даже бесплатно. А в свете климатического кризиса мы, по-моему, должны сделать то же самое в отношении технологий зеленой энергетики и других изобретений, полезных для адаптации человека к климатическим изменениям (таких как опреснение соленой воды). У развивающихся стран нет возможности разрабатывать такие технологии самостоятельно; по крайней мере, им никак не успеть за то время, которое у нас еще осталось (см. главу ).

Как и в случае с любым другим институтом, мы используем патентную систему, потому что ее преимущества превышают затраты на нее. А когда это перестает быть таковым, необходимо изменить устаревший институт, какой бы непривычной и даже нелепой ни казалась нам на первый взгляд его новая форма. В конце концов, мы сегодня грызем оранжевую морковку только потому, что у какого-то голландца в XVII веке возникла, казалось бы, совершенно странная идея, что этот белый овощ мог бы быть такого цвета.