В английском языке есть два слова для обозначения креветок: prawn и shrimp. Раньше я думал, что это разные названия одного и того же морского жителя, просто британцы и австралийцы предпочитают первое, а жители США — второе. Но недавно я узнал, что это два разных вида с разной сегментацией тела и жабр. Креветки prawn больше по размеру, вторая пара клешней у них развита лучше первой, и вообще клешнями оканчиваются три пары ножек; креветки shrimp меньше, и клешни у них только на двух парах ножек.

Есть и другие различия, но это же книга о еде, а не о биологии. А с этой точки зрения нам точно известно одно: ракообразные всегда вкусны — и жареные по-средиземноморски в чесноке и масле (скажем, испанские креветки с чесноком гамбас аль-ахильо (gambas al ajillo)), и приготовленные на гриле (как во многих англоязычных странах), и по-китайски поджаренные на вок-сковороде с разными соусами, и приготовленные в нежных специях, как любят в Южной Азии. Японцы жарят своих эби (ebi) в кляре и во фритюре, в результате чего получаются креветки эби темпура (ebi tempura), которых кладут сверху на нигири-суши (nigiri). Но могут положить и сырыми. Этот вариант называется ама эби (ama ebi), что буквально переводится как «сладкая креветка» (и она действительно сладкая). А у нас в Корее из креветок даже готовят ферментированный соус (сэу-джут (saewoo-jut); saewoo — это корейское слово, которое переводится как «креветка» (обоих видов), а jut используется для обозначения ферментированного рыбного соуса, как в мюльчи-джут, корейском соусе из ферментированных анчоусов). В северной половине Корейского полуострова (заметьте, это не то же самое, что Северная Корея) сэу-джут предпочитают мюльчи-джуту как средство, ускоряющее ферментацию при приготовлении кимчи. Там также считают, что вкус с креветочным соусом получается более глубоким. Но и северяне, и южане решительно едины в том, что вареную свинину надо обмакивать только в сэу-джут. По их мнению, лишь так следует есть боссам (bossam) — вареную свинину, завернутую в лист бэчу (baechoo — пекинская капуста). Это блюдо едят также с му-намулом (moo namul — жюльен из маринованной редьки (му) с молотым перцем чили), кимчи и самджангом (корейский соус мисо с рубленым чесноком, кунжутным маслом и медом).

Люди во всем мире так обожают креветки (любого из описанных выше видов), что сегодня, чтобы освободить место для креветочных ферм, уничтожаются огромные массивы мангровых лесов, особенно в Таиланде, Вьетнаме и Китае. Согласно отчету Reuters за 2012 год, начиная с 1980-го в мире уничтожено около пятой части мангров, в основном с целью обустройства креветочных ферм. И это чрезвычайно серьезная проблема, учитывая огромную ценность этих лесов с точки зрения экологии. Мангровый лес обеспечивает защиту от наводнений и штормов, служит питомником для мальков (в том числе тех же креветок, живущих в дикой природе), кормит всех существ, обитающих поблизости — как в воде, так и на суше, — и имеет еще множество достоинств, всех тут не перечислишь.

А между тем, если подумать, такая популярность креветок и их близких родственников — явление довольно любопытное.

В Америке и Европе в последнее время нарастают призывы употреблять в пищу насекомых. Сторонники такого питания не устают указывать на то, что это гораздо менее вредный для окружающей среды источник белка, нежели мясо. Выращивание насекомых практически не приводит к выработке парниковых газов, и на 1 кг живой массы требуется всего 1,7 кг корма — сравните с 2,9 кг парниковых газов и 10 кг корма, необходимого для разведения крупного рогатого скота, главного вредителя для нашей экологии (см. главы и ). А еще насекомым нужно гораздо меньше воды и земли на грамм произведенного белка по сравнению с животными. И все же особого спроса на насекомых что-то не наблюдается, хотя вегетарианство и веганство ширятся все больше. Употреблению насекомых в пищу, безусловно, мешает фактор отвращения, особенно в Европе и Северной Америке. Многим людям противна сама мысль о том, чтобы съесть жука или кузнечика.

Но вот что любопытно: большинство из тех, кто питает искреннее отвращение к поеданию насекомых, с удовольствием едят креветок и их родичей — например, омаров, лангустов и раков. По-моему, это самый большой парадокс, связанный с едой. И ракообразные, и насекомые — это членистоногие (от одного этого слова нельзя не содрогнуться); и у тех и у других имеются щупальца, экзоскелет, сегментированные тельца и несколько пар ножек. Так почему же мы с аппетитом поедаем одних и даже смотреть не хотим на других?

Слушайте, а не согласится ли больше людей питаться насекомыми, если их переименовать? Может, нам стоит начать называть сверчков «кустарниковыми креветками», а кузнечиков — «полевыми лангустинами» (или, для большей привлекательности, даже на французский манер, скажем, «лангустинами де шамп»)?

Впрочем, есть народы, которые и без того с удовольствием едят насекомых. Своей энтомофагией — так ученые называют поедание насекомых — славятся китайцы, тайцы и мексиканцы. Несколько десятилетий назад насекомых ели и мы, корейцы. Весьма популярными в моем детстве были жареные кузнечики (очень похожие на мексиканских чапулинес (chapulines)), но особым лакомством считалось беондеги (bun-de-gi).

Беондеги — это вареная куколка тутового шелкопряда, научное название которого bombyx mori прославилось благодаря триллеру «Шелкопряд» Дж. К. Роулинг (она написала его под псевдонимом Роберт Гэлбрейт). В 1970-е, годы моего детства, мы по пути из школы покупали пакетик (обычно скрученный из газеты) вареных беондеги у уличных торговцев, которые шеренгами выстраивались у школ, конкурируя друг с другом за наши детские карманные денежки. Они предлагали нам все, что только можно представить: леденцы, сахарную вату, ппопги (ppopgi) — это такие конфетки из карамелизированного сахара; его сначала вздувают с помощью пищевой соды, а затем сплющивают в диск. Конфеты всемирно прославились благодаря компьютерной игре Squid Game. Кроме угощений, продавали дешевые игрушки и даже цыплят мужского пола, от которых по понятным причинам отказывались производители яиц. Однажды я купил себе такого цыпленка, но он довольно скоро скончался, разбив мне сердце. Они почти все быстро умирали.

Куколки тутового шелкопряда считались среди корейских детей в 1970-х популярным лакомством, потому что они были вкусными (хотя мне их вкус никогда особо не нравился) и дешевыми. Это продукт, богатый белком и железом, но учителя все равно отговаривали детей покупать его у уличных торговцев из соображений гигиены. Стоили беондеги дешево, ведь это были отходы производства шелка, очень крупной отрасли. В те времена шелк считался одной из основных статей корейского экспорта. И после того как из коконов извлекали нить, у текстильной промышленности оставались горы никому не нужных куколок.

Ткани из нитей тутового шелкопряда начали изготавливать в Китае примерно в 2500 году до нашей эры, и на несколько следующих тысячелетий китайцы полностью монополизировали этот бизнес. Но со временем производство шелка распространилось на Корею, Индию и Византийскую империю — именно в таком порядке. Западная Европа пришла в эту отрасль поздно (очень). Там крупнейшим производителем шелка стала Италия. Читатели постарше наверняка помнят сцену из фильма Бернардо Бертолуччи «Двадцатый век», в котором рассказывается о классовом конфликте в сельской Ломбардии и о зарождении и подъеме фашизма и коммунизма в Италии. Так вот, в одной сцене молодые Олмо (сын фермера-арендатора; повзрослевшего Олмо, кстати, играет Жерар Депардье) и Альфредо (сын домовладельца; повзрослевшего героя сыграл Роберт Де Ниро) разговаривают в помещении, где разводили тутового шелкопряда. Их разговор сопровождает непрекращающийся шум гусениц, жующих листья тутового дерева на полках, такой громкий, что кажется, будто по крыше барабанит сильный ливень.

Но в новейшие времена самой крупной страной — производителем шелка стала Япония (там куколок тутового шелкопряда тоже наверняка употребляли в пищу). Япония имела долгую историю производства шелковых тканей, ведь шелководство (то есть выращивание шелковичных червей) пришло в эту страну из Кореи еще в VII веке. Однако пика японская шелковая промышленность достигла только вскоре после Второй мировой войны. В 1950-х годах Япония считалась крупнейшим в мире экспортером шелка (как шелка-сырца, так и шелковых тканей); шелк стал ее самым важным экспортным товаром.

Японцы на этом останавливаться не собирались. Они вознамерились обойти американцев и европейцев также в сталелитейной, судостроительной, автомобильной, химической, электронной и других передовых технических отраслях промышленности. Но в те времена страна была технологически отсталой и никак не могла конкурировать в этих сферах. И тогда японское правительство начало защищать отечественных производителей высокотехнологичных и других «серьезных» продуктов от иностранной конкуренции. Были введены высокие налоги на импорт (из-за чего ввозить эти продукты стало очень дорого), были и прямые запреты иностранным компаниям работать в подобных отраслях промышленности в Японии. А еще государство помогало отечественным производителям из выбранных сфер путем жесткого регулирования банков: их обязывали предоставлять кредиты этим компаниям, вместо того чтобы использовать куда более прибыльные для них схемы финансирования, такие как ипотечные и потребительские кредиты или (чуть менее прибыльное) кредитование стабильных отраслей, в том числе предприятий шелковой промышленности.

Надо сказать, у этой политики протекционизма нашлось немало критиков, причем не только за пределами страны, но и в самой Японии. Они отмечали, что было бы гораздо правильнее, если бы страна просто закупала, например, сталь и автомобили, а сама сосредоточивалась на товарах вроде шелка и прочего текстиля, ведь в этой сфере японцы действительно были большие мастера. Критики также указывали на то, что если вы защищаете своих неэффективных производителей, скажем автомобилей (таких как Toyota и Nissan), вводя высокие тарифы на иномарки, то вашим же отечественным потребителям приходится либо переплачивать за импортированные автомобили лучшего качества, либо ездить на ненадежных и уродливых японских машинах. Кроме того, как они добавляли, когда банковские кредиты искусственно, посредством жесткого госрегулирования, направляются в неэффективные отрасли вроде автопрома, правительство тем самым забирает средства у отраслей эффективных, в том числе у шелковой промышленности. А если бы эти же средства были выделены для эффективных отраслей, те могли бы произвести гораздо больший объем продукции.

Все эти доводы, нужно признать, верны и убедительны — если только принимать текущий производственный потенциал страны как некую стабильную данность. Однако в долгосрочной перспективе любое государство способно изменить этот потенциал и завтра стать лучше в производстве того, в чем оно совсем не преуспевает сегодня.

Конечно, перемены не произойдут сами собой. Потребуются огромные инвестиции в новое оборудование, в повышение квалификации рабочих и в научно-технологические исследования. Но в этом нет ничего невозможного. И подобное действительно случилось в Японии — в автомобилестроительной, сталелитейной, электронной и еще множестве других важнейших отраслей. В 1950-х годах Япония не имела ни малейшей возможности конкурировать в них на международном рынке, а через 30 лет стала лидером продаж во многих странах мира. Считается, что для существенных изменений производственного потенциала стране — любой — требуется не менее двадцати лет. А это, в свою очередь, означает, что такие изменения просто не могут произойти в условиях свободной торговли, ибо в таких условиях неэффективные, незрелые производители из новых отраслей будут быстро вытеснены более крупными и превосходящими их во всем иностранными конкурентами.

В экспертных кругах концепция защиты незрелых производителей в экономически отсталых странах с расчетом на то, что однажды они окрепнут, известна как «аргумент в пользу зарождающихся отраслей». В этом термине просматривается очевидная параллель между экономическим развитием страны и развитием ребенка. Мы ведь защищаем и оберегаем своих детей до тех пор, пока они не вырастут и не смогут конкурировать с другими взрослыми на рынке труда. Так вот, согласно этому аргументу, правительство экономически отсталой страны тоже должно защищать и развивать свои молодые отрасли, пока те не накопят производственный потенциал и не смогут на равных или почти на равных конкурировать с превосходящими их иностранными отраслями на мировом рынке.

Тут стоит отметить, что эта теория была разработана не в Японии. Она родилась в США, и родителем ее был не кто иной, как первый министр финансов США Александр Гамильтон; кстати, именно его лицо вы видите на десятидолларовой купюре. В настоящее время интерес к этой исторической личности заметно возрос благодаря нашумевшему бродвейскому мюзиклу «Гамильтон» Лин-Мануэля Миранды. Так вот, Гамильтон утверждал, что американское правительство должно защищать «отрасли в зачаточном состоянии» (его слова) от более зрелых и эффективных конкурентов из Англии и других европейских стран, иначе Америка никогда не станет индустриальной.

Но и это еще не все. Говоря так, Гамильтон черпал вдохновение в протекционистской политике Британии XIX века, особенно при Роберте Уолполе (его считают первым премьер-министром Британии), когда страна только начинала свое восхождение к мировому промышленному превосходству. В связи с этим Гамильтона часто называли уолполеанцем и обвиняли в стремлении к централизации власти и вмешательству государства в экономику. А главными его оппонентами, разумеется, были сторонники свободной торговли, такие как Томас Джефферсон, первый госсекретарь и третий президент США (при котором, кстати, была совершена Луизианская покупка; см. главу ).

Таким образом, вопреки нынешнему имиджу Великобритании и США как главных прибежищ свободной торговли, на более ранних стадиях своего экономического развития это были самые протекционистские страны в мире. На свободную торговлю они перешли только после того, как достигли промышленного превосходства (см. главу ). То же самое касается и большинства других экономически развитых стран. За исключением Нидерландов и (до Первой мировой войны) Швейцарии, все нынешние богатые страны — от Бельгии, Швеции и Германии на конец XIX века до Франции, Финляндии, Японии, Кореи и Тайваня на конец XX века — подолгу использовали концепцию защиты зарождающихся отраслей, содействуя тем самым собственной индустриализации и экономическому развитию.

Однако это вовсе не означает, что подобный протекционизм гарантирует экономический успех. Как и в случае с детьми, зарождающиеся отрасли, если их воспитывать неправильно, могут так и не «повзрослеть». В 1960–1970-х годах чрезмерный протекционизм во многих развивающихся странах привел к тому, что отечественные производители оказались «в теплой ванне»; их защиту со временем не ослабили, и молодые отрасли так и не получили стимула для повышения производительности. Усвоив этот урок, страны, наиболее умело использовавшие данный принцип (в частности, Япония и Корея), изо всех сил старались предотвратить подобную ситуацию. Они постепенно ослабляли свою защиту — точно так же, как родителям по мере взросления детей приходится постепенно «отпускать поводок» и требовать от растущих чад все большей и большей самостоятельности.

Без должной защиты зарождающихся отраслей ни одна из стран, которые некогда были маленькими «креветками» мировой экономики, — а это и Британия в XVIII веке, и США, Германия, Швеция в XIX веке, и Япония, Финляндия, Корея в ХХ веке — никогда не превратилась бы в крупных рыбищ.