Мелочь

Почти ничего не значит нынешняя мелочь. Денежная, имею в виду. Помню из детства утверждение дедушки, что гибель России началась с момента изъятия из обращения монетки достоинством в полкопейки. Полкопейки – это грош, он остался только в пословицах, которые тоже умирают. «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Алтын – сколько копеек? Три копейки. Правильно. А две копейки? Это семитка. А гривенник – это десять копеек. А пятиалтынный – это пятнадцать. Двугривенный – двадцать, а полтинник и вовсе пятьдесят. Наконец, рубль – это целковый. Копейка рубль бережёт – так говорили. Копейка – это кусок хлеба, коробка спичек, стакан газировки, на рубль в студенческие времена иногда жили по три дня: хлеб ржаной, буханка – девять копеек, картошки килограмм – десять копеек, кило макарон – четырнадцать, остальное соответственно.

Совершенно сознательно я вспоминаю цены детства и юности, чтобы хоть как-то напомнить нынешним молодым о ценах, которых достигло Отечество всего за пятнадцать лет после самой страшной войны в истории. Почему, спросим, росло благоденствие народа? Ответ самый простой: не воровали. Были и Гусинские, и березовские, и разные рыжие прохиндеи, но условий для воровства им особо не создавалось. Боялись, попросту сказать.

Но что мы всё о них, их и без нас Господь накажет, надо больше с себя спрашивать. А чего вдруг я стал про мелочь размышлять? Я шёл в зимний день без перчаток и грел руки в карманах куртки. А в кармане мелочь, вот и тряс ею. Ещё вспоминал, как до сих пор у меня в Вятке продавщицы в сельских магазинах сдают сдачу с точностью до копейки, и я заметил, что их обижает наша московская хамская привычка не брать на сдачу медяшки. И ещё меня выучил уважать нынешние монетки один мужчина, Александр Григорьевич. Мы шли с ним по улице, он нагнулся, поднял копейку и объяснил: «Ты же видишь – изображение Георгия Победоносца, как же его оставить под ногами, ещё кто наступит». С тех пор я поднимаю даже мелкие монеты. Подними, донеси их до ближайшего нищего, идти далеко не придётся, и отдай ему. А у него набежит монетка к монетке на хлеб, на соль.

Шел такой густой свежий снег, что белые стены домов не ограничивали пространство, а чуть не въехал в высокую белую стену Сретенского монастыря и пошёл вдоль неё. Увидел у ворот занесённую снегом нищую. Да нищую ли? Очень бойка она мне показалась, но правая рука, трясущая в кармане мелочь, захватила её в горсть и извлекла на свет Божий. Я решил подать монетку, всегда вспоминая маму, учившую, что подавать надо, но понемногу. «Большой милостыней не спасешься, лучше чаще подавать. Нищий настоящий и куску хлеба рад, а тут деньги».

На ладони правой руки лежала грудка беленьких монеток, и левой рукой я стал эту грудку ворошить, ища монету жёлтенькую, я решил подать полтинничек. То есть правая рука знала, что делает левая. И что мне было дать рубль, нет, видимо, пожалел. А рубль-то как раз у меня из ладони и выскользнул и упал в густой снег. Где там его было искать. Я дал нищей пятьдесят копеек и подумал, что хорошо меня Господь вразумил за жадность.

Мало того, тут ещё и вот что случилось. Нищая достала из-под шали бумажку, это был грязно-зелёный доллар, и спросила:

– Тут шли не наши, эту бумажку дали. Куда я с ней?

– В обменный пункт, так дадут тридцать рублей.

– Кто меня туда пустит. Возьмите вы её себе.

– Не хочу, – ответил я, – я брезгую долларами, прикоснусь, потом руки не отмыть, отдайте кому-нибудь. Или в церковь. Нет, – тут же прервал я себя, представив, как эта заокеанская «зелень» будет лежать в церковной кружке. – Если мы её ещё и в церковь пустим, то и вовсе беда. Выкинь её, матушка, или порви, без неё проживем. А весной тут рубль мой из-под снега вытает, я рубль уронил, тут он, как в Сбербанке, около монастыря полежит.

И опять я шёл внутри московской метели, но как-то уже легче думалось о жизни. Думал: конечно, я плохой пророк в своём Отечестве, но в чужом хороший. Скоро, вот увидите, загремит с печки доллар, загремит. Говорю без злорадства, просто знаю. Ещё думал: теперешнее ворьё страшится Господа и Его слуг, например, святого великомученика Георгия. Они же даже его изображение боятся в руки взять. Вот попросить их вывернуть карманы, в них наверняка не будет мелочи, только зелёная слизь.

А мы, а мы по-прежнему будем считать копейки. Ничего страшного. Деньги счёт любят, копейка рубль бережёт. Вот и возьми нас за грош.

Завоёванные марши

Название напоминает нам пушкинскую повесть «Метель». То место, когда восторженные русские женщины встречают героев, покоривших Париж, «и в воздух чепчики бросают». Герои шагают под музыку. А какая музыка? «Музыка играла завоеванные марши», и русские солдаты маршируют под них. И то сказать: ценную добычу мы вывезли из Европы, новые моды, Вольтера, декабристов…

А взять войну, которую мы застали. Великую Отечественную. Мы с ума сходили, ломясь на четыре серии «Тарзана», потом кричали, как обезьяна Чита, превращали прибрежные ивняки и берёзы в джунгли, пикируя с их вершин. Музыка на танцах тоже была уже не наша, наяривали «Розамунду», «линдачили», чуть позднее от цивилизованного Запада, после ещё одной войны, «холодной», пришёл рок-н-рол, помню, парни орали: «Я вхожу, она лежит, и попа гола, на столе стоит бутылка кока-кола». Очень нам было интересно отведать этой кока-колы. Подумаешь, квас, медовуха, морс, лимонад, берёзовый сок, взвар, темнота это, отсталость, а кока-кола – культура, химия. Тут и рубашки с Запада пришли, нейлоновые, красота опять же, что там наш лён, хлопок, сатин, ситец, шёлк, креп-марокен, гладить надо, тут сверкает и не мнется. Правда, тело не дышит, задыхаешься и платишь ещё за всё это дорого, но модно же, Запад же.

Право, смешно видеть седых и лысых мальчиков, вспоминающих шестидесятые. Они видели счастье свободы в каких-то там записях битлов на рентгеновских снимках. Даже термин у торговцев был: на рёбрах. Отведут в сторону и негромко: «Есть и на рёбрах. Возьмёшь? Но дороже». Всё это называлось воздухом свободы.

Ну вот, дожили до счастья гласности, и можно стало извлечь на свет божий то сокровенное, что проклятые партократы запрещали. И извлекли, и что предстало взорам: пошлость, разврат и насилие. Сказанное не значит, что я жалею партократию, отнюдь. Она выгнила изнутри оттого, что на неё влияли те, на кого влиял Запад. Ведь наивно думать, что от власти чего-то зависит, потому что сама власть зависима. От кого? Да от тех же детей, которые слушали музыку на рёбрах, ходили на закрытые просмотры. А что такое закрытый просмотр? Это на десять процентов Феллини и Антониони, а на девяносто порнуха.

Для кого-то же пели Марио Ланца, Мария Каллас, Элизабет Шварцкопф, Рената Тибальди, для кого-то же дирижировали Герберт фон Караян и Клаудио Аббадо, они не их выбрали в образцы для подражания, не их искусство, а хрипение, визги, а что классика? Классика думать заставляет. А думать уже нечем – с чердака крыша съехала, ветер гуляет по чердаку. Разве не круто? Прикинь. В натуре не стрёмно. А взрослые дяди очень заботятся о деточках. Миленькие, ведь думать-то тяжело, на себе испытали, вам поможем. Сочинение изложением заменим, литературу и язык из школы изгоним, и будет сплошной английский для бизнеса, а свой будем упрощать и упрощать и доведём до мычания, скоро же будет не жизнь у вас, а сплошные инстинкты.

А мы ещё чего-нибудь на Западе собезьянничаем. За стекло затолкаем жить, запустим туда политика, который будет торопить ваше спаривание, или писателя – специалиста по прямой кишке. А то на остров вылезем и будем хихикать, как вы превращаетесь в дикарей.

Ну и так далее. Словом, продолжаем плясать под «завоёванные марши». Всё дело в уровне организаторов этих плясок. Если они делают такие передачи, угнетающие психику, унижающие, развращающие, – значит, они сами ещё хуже и стаскивают остальных к своему уровню. В этом всё дело. А там и ад рядышком. Но провалятся в него не заблудшие и обманутые из поколений, прозванные собачьими именами: поколения пепси, секси, пофигистов, – а организаторы. Зная историю предыдущего времени, можно утверждать с точностью, что так и будет.