Умру любя

Первое, что я запомнил у Пушкина наизусть, была поэма «Цыганы». Было мне лет шесть. Я не знал значения знаков препинания, разделения на строки, не понимал смысла скобок, я читал слова подряд, так и заучивал. Не специально, а от частого перечитывания. Рука магнитно тянулась к книге, привычно раскрывалась на влекущем месте, и я шептал: «…они сегодня над рекой в шатрах изодранных ночуют». Всё было настолько точно, что я и понятия не имел, что это написано больше ста лет назад. Цыгане приходили в село летом, разбивали изодранные шатры недалеко от реки, ходили по улицам. Нас к табору не отпускали, цыган побаивались, мы смотрели издали. А благодаря этой поэме я как будто был вместе с ними, знал, что там у них костры, сидит у костра старый цыган и рассказывает о Мариуле и успокаивает Алеко. Ну разлюбила тебя Земфира, ну что ж делать, все они такие, цыганки.

Я читал и читал, а как добирался до самого главного места, забывал дышать и читал взахлёб:

«Вдруг видит близкие две тени и близкий шёпот слышит он над обесславленной могилой первый голос пора второй голос постой первый голос пора мой милый второй голос нет нет дождёмся дня первый голос уж поздно второй голос как ты робко любишь минуту первый голос ты меня погубишь если без меня проснётся муж Алеко проснулся я куда вы не спешите оба вам хорошо и здесь у гроба Земфира мой друг беги беги Алеко постой куда красавец молодой лежи вонзает в него нож Земфира Алеко цыган умираю Земфира Алеко ты убьёшь его взгляни ты весь обрызган кровью о что ты сделал Алеко ничего теперь дыши его любовью Земфира нет полно не боюсь тебя твои угрозы презираю твоё убийство проклинаю Алеко умри ж и ты поражает её Земфира умру любя умирает…»

Так я и читал: «Алеко умри ж и ты поражает её Земфира умру любя». И ему не отомстили, только и сказал старик: «Ты зол и смел оставь же нас прости да будет мир с тобою».

Когда к нам приходили цыганки с детьми, мы обязательно что-то давали им. Раз я отдал маленькой неумытой девочке-цыганке цветные тряпочки для её куклы. Её мать поняла всё величие моего подарка, мне же ещё предстояло объяснять свой порыв сёстрам, взяла мою руку, повернула ладонью кверху:

– Ой дорога, дорога, ой дальняя дорога. Будешь ты полковником, будет у тебя жена Маруся, и проживёшь ты восемьдесят лет.

Два её предсказания уже не сбылись.

Сашка

У Сашки отец водитель, мама продавец и ещё есть бабушка. Бабушку он не слушает, маму тоже, у него один авторитет – отец. Сашке пять лет. Он уже разбирает буквы, но особенно у него получается арифметика. Вот он играет с соседской девочкой Варей. У Вари очень шумная мама, поэтому Варя очень тихая. Варя считать ещё не умеет, поэтому Сашка её всё время обманывает. Вот они бросают по очереди палочку маленькой собачке Туське. Туська очень любит бегать за палочкой.

– Ты близко кидаешь, – говорит Сашка. – Ей короткие рейсы делать невыгодно. – Он размахивается и бросает палочку.

Туська сразу кидается и с ходу хватает добычу.

– Тормоза у неё хорошие, – одобряет Илюша.

Он бросает и бросает, Туська бегает и бегает. Варе тоже хочется поиграть.

– Ладно, – решает Сашка. – Давай бросать по три раза. Чур, я первый. – Он бросает и с левой, и с правой руки.

Варя чувствует, что её обманывают.

– Теперь я, – говорит она.

– Нет, я, – возражает Сашка. – Это же я все нулевые бросал.

Вскоре бежит кататься с горки. Горка рядом с улицей, поэтому бабушка идёт следом и дежурит. Бабушка уже замёрзла и умоляет:

– Сашка, ты же говорил: ещё десять раз, и пойдём домой. А ты уже десять по десять раз проехал.

Румяный и довольный Сашка тащит на горку санки и заявляет:

– Считать надо уметь.

Интересно, кем будет Сашка, когда вырастет? Наверное, бухгалтером. У новых русских.

Рассказ о двух повешенных

Ну хорошо, мы, любящие России, уже ничему не удивляемся, то есть в смысле издевательств над Россией. В основном это издевательства публичные. Вот выпустили на экран свинью гулять, а на свинье чёрной краской: «Россия». Вот иконы оскверняются. Вот реклама: царский посол ворует кофе, ну и так далее.

В чём секрет русского неотмщения издевательству над русским? Думаю, в русском осознании своей греховности. Это осознание выше многих. Праведно проживший монах говорит: «Плачьте обо мне, братья, потому что не приготовил я себе напутствия в вечность. Вот идёт день, после которого не будет другого утра. И будут муки, которые мы заслужили. И из пламени будем взывать: „Господи, Ты сотворил нас для жизни праведной, а мы уподобились скотам, считая плоть за главное в жизни. Забыли, что не деньгами платили за нас, а кровию Христовой“».

Какое же счастье сидеть в деревне одному, без телевизора, с восходящей на небеса молодой луной. Счастье – тихонько выходить во двор, чтобы не спугнуть скворцов, счастье – замереть над первыми цветами, да даже и такое счастье, чтобы горестно охнуть над погибшим ростком сирени.

Счастье-то счастье, но не уходит из головы ужас и цинизм только что виденного повешенного! Где? В самом центре Москвы, в начале Тверской, там, напротив Театра имени Ермоловой, сейчас контора Евросети. Контора эта – по-нынешнему говоря, офис. Там тебя не обхамят, но без денег к ним не приходи. И вот я зашёл и увидел, что при входе в Евросеть над головами входящих висит повешенный мужчина в галстуке, в хороших ботинках. На груди табличка: «Повешен за некультурное обращение с клиентами». Большей мерзости, цинизма и пошлости я никогда не видел и очень надеюсь, что не увижу. Вот это символ Евросети. Сеть её наброшена на нас, а над сетью висит повешенный манекен.

Возмущенный, я сказал офисным (читай: конторским) служащим:

– С чёрным юмором у вас в порядке.

Они, думая, что оценен их уровень, захохотали, довольные.

Нет, я человек старой закалки, а передо мной были люди новой формации. Закалка что-то значит, нас закаляли, а этих формовали, штамповали.

А теперь надо рассказать про второго повешенного. В тот же день поехал в своё Никольское. И мне первый встречный на остановке сказал:

– Чего Серёжик-то выкинул, а?

– А что Серёжик?

– Да повесился.

Ничего себе новость. Серёжика я знал давно. Крохотного роста мужичишка, он сильно пил. Пил с женой, потом её похоронил и напился сразу же. Ходил пить на могилу. Жил с матерью. Она не пила, умерла сама. То есть вот это неизвестно. У них загорелся дом, её утром нашли мёртвой. Может быть, она задохнулась в дыму. Огонь быстро потушили. Серёжик даже и не проснулся – спал на крыльце. Заметили соседи, вызвали пожарных. Вскоре дом снова горел. Тоже потушили. Говорили, что от проводки – дом старый.

Серёжик часто приходил ко мне. Конечно, за деньгами. Но не было, чтобы он цыганил деньги просто так. Он каждый раз обязательно что-то приносил. Он воровал на стройках. Строек в наших местах было много – Москва расползалась. Серёжик воровал всё, что мог унести. А так как был малосильным, то уносил немного.

– Дядь Вов, – говорил он, – возьми рубероид. Хотел крышу крыть, да раздумал. Купи, а?

Когда была жива жена, то приходил вместе с нею. Она не смела войти за калитку, стояла за ней и смотрела на меня молитвенно и отчаянно.

– Серёжик, – говорил я, – ну куда мне рубероид? Лучше я тебе просто так дам. Реанимируйтесь.

– Дядь Вов, – вздымал руки Серёжик, – дядь Вов, знаешь чего? Не знаешь, дядь Вов. Я же к тебе в крайнем случае. Я всё считаю, ты можешь не считать, я записываю, сколько тебе должен.

– Свечку поставишь в церкви, и ладно, – отвечал я.

– Да! – кричал он возбуждённо. – Да! Но одеться же надо, так же не пойдёшь. Да я и так за тебя молюсь. У меня и икона есть. Материна, ещё от её бабушки.

Нет, четко подумалось мне, не мог Серёжик сам повеситься.

– Это когда?

– Да с неделю.

Я подошел к дому Серёжика. А в дом уже было не войти: уже вся одворица была обнесена забором и внутри ходили рабочие. Меня внутрь не пустили, сказали: не велено.

Да, не мог Серёжик сам повеситься, помогли. И не от проводки загорелся его дом, а поджигали.

– Дядь Вов, – кричал он, – пойдём со мной, пойдём! Я тебе покажу, где проводка, а где загорелось. Там и бутылка с бензином. Поджигали меня, дядь Вов. Пожарник говорит: «Начали поджигать, всё равно сожгут».

Вот и весь мой рассказ. Теперь на месте дома Серёжика стоит угрюмая жёлто-красная домина, у ворот будка со сторожем. Иногда из ворот выезжает нерусская машина с задымлёнными стёклами. Да, в общем-то и плевать в эту сторону. Но вот жаль, не знаю, где похоронили Серёжика. С его смертью я лишился молитвенника за себя. Это главное.

А висит ли в конторе-офисе манекен, это мне уже и неинтересно. Злу не положено предела, ещё и не то увидим.

А Серёжика нет.