О войне

Колхозный ток. Молотьба. Колотится, вздрагивает молотилка с конным приводом. Слабый свет сквозь пыльные, забранные в решетку фонарные стёкла. Течёт на чёрный брезент жёлтое зерно.

Подаёт снопы в молотилку Фёдор Иванович. Он упёрся деревянной ногой в станину.

Нагибается, хватает сноп, кладет его колосьями к устью молотилки, раскатывает ровной полосой и чуть подталкивает. Зубцы барабана зажимают колосья, и подносящие снопы то появляются, то исчезают. Они вдёргивают внутрь.

Место у молотилки освещено сильнее. Женщины держат снопы вперехват, как детей.

Я отгребаю зерно от лотка, женщины жестяными совками ссыпают его в мешки.

Ритмично грохочет молотилка.

Фёдор Иванович был конюхом. Когда вернулся из госпиталя, стал председателем. Он привёл с собой в колхоз слепую лошадь, тоже побывавшую на фронте. Лошадь ходит в темноте по кругу, подгонять её специального человека не приставлено – Фёдор Иванович понукает её через бревенчатую стенку. Он кричит на всех: на лошадь, чтоб быстрее ходила, на женщин, чтоб быстрее подтаскивали снопы, на мальчишку моего возраста, Тольку, чтоб быстрее разрезал свясла, на меня, чтоб быстрее отгребал зерно, на других женщин, чтобы быстрее насыпали в мешки.

Он злится не из-за того, что мы плохо работаем, а из-за того, что болит натёртая протезом нога, что из мужиков остался только он да мы с Толькой, ему жалко лошадь, жалко нас, он злится из-за того, что молотьба, бывшая до войны праздником, сейчас только работа.

Дребезжит молотилка, рывками вдергивает барабан снопы. Женщины торопятся: у всех дома некормленые дети, недоеные коровы.

Деревня рядом, но отсюда не видна. В окнах нет света: ребятишкам не велено зажигать коптилки, чтобы не сделать пожара.

Уже пала роса.

Никто не злится на Фёдора Ивановича: ни женщины, ни мы с Толькой, ни лошадь, – Фёдор Иванович кричит, чтоб быстрее закончить. Нога его болит сильно, но никто бы не догадался, если бы сквозь сердитый крик не прорвался наконец стон.

– Шабашим?! – кричит одна из женщин.

– Толька! – кричит Фёдор Иванович. – Встань! Ещё сотню пропустим.

Толька подскакивает, сменяет Фёдора Ивановича. А Фёдор Иванович отстёгивает, отбрасывает протез, садится на пол и разрезает свясла на снопах.

– Ровней расстилай, – кричит он, – ровнее! Не комками. – Он командует через стену лошади: – А ну ещё! А ну пошла! – И там, в темноте, лошадь убыстряет ход, обшаркивая ногами мокрые лопухи на краю круга.

Женщины торопятся подтаскивать снопы, отметать солому, насыпать зерном мешки, и я тороплюсь отгрести от лотка пыльное теплое зерно.

Я уже наелся зерна и больше не хочу, Я устал, но мне стыдно сказать об этом.

Вот кончим, и никто не засмеётся, не затеет веселой возни, все торопливо побегут по домам.

Я завидую Тольке: он стоит подавальщиком на месте взрослых мужиков. Я высовываюсь, вижу его потное, грязное, напряжённое лицо. И он взглядывает на меня и подмигивает: мол, вот где я! Голова его резко дёргается, исчезает.

И раздаётся крик…

Я ничего не понимаю, вскакиваю, слышу, как Фёдор Иванович гаркает лошади остановку.

Стала молотилка. Висит в воздухе пыль от соломы.

Навзрыд кричит, бьётся о землю Толькина мать.

Кладут Тольку на снопы. А он, боясь посмотреть на левую руку, которой нет, обливаясь кровью, испуганно говорит:

– Дяденька, не ругайте меня! Дядя Федя, я не нарочно.

Через пять лет Тольку забракует призывная комиссия райвоенкомата.

Это всё, что я могу рассказать о войне.

Зелёнка

В наше село были вывезены дети блокадного Ленинграда. Вывезли их совсем крошечными. Когда окончилась война, многих нашли оставшиеся в живых родители, а многие так и остались детдомовцами. Окрепшие на вятском молоке, живущие в любви к ним и жалости, детдомовцы оказались вскоре и вредными, и драчливыми. Круглосуточная совместная жизнь сплачивала их, им было легко побеждать нас, измученных к тому же ещё и межуличной враждой.

Мы звали детдомовцев бандой зелёных. А звали потому, что их лечили не как нас, не йодом, а зелёнкой. Тогда я её впервые увидел. Детдомовцы были лихие ребята, все перецарапанные, поэтому все перемазанные зелёнкой. Но наступили школьные годы, детдомовцы были включены в число обычных школьников, и у них, и у нас появились новые друзья. Только мы не могли понять, зачем надо воровать картошку для костра, если мы её и так принесём. Другое дело – воровать старые аккумуляторы в МТС, чтобы свинец из них переливать на битки, это и мы делали.

Все наши игры были военными: с разведчиками, пленными, землянками, штабами, трофеями. Спасибо нашим тогдашним учителям военного дела и физкультуры: они наши стихийные сражения превращали в увлекательные состязания по скорости разжигания костра, переправе через реку и чтоб сохранить сухими спички, по ориентированию в лесу по компасу, а зимой – по бесстрашному катанию с крутых гор и прыжкам через трамплин. Так и говорили: через трамплин, а не с трамплина. Эти трамплины можно было и объехать, испугавшись в последний момент. Ещё бы не испугаться: на нем так подбрасывало, что земля, покрытая снегом, долго летела под тобой где-то внизу. Тут уж мы давали фору ленинградцам.

Детдомовцы стали бывать и в наших домах, а мы ходили к ним. Помню случай, когда один мальчик стал настолько своим в многодетной семье, что его уже не отличали от своих и он стал называть мамой маму своего друга. Также помню, как инспектор роно взяла на воспитание троих мальчиков. Они выросли у неё, одинокой, не имевшей своих детей.

А тот первый мальчик рос и рос в многодетной семье, и ему уже было лет четырнадцать, когда его разыскала настоящая мать. Она приехала вся такая нарядная, с подарками. И он, её сын, сказал ей:

– Я понимаю, что вы моя мама, но я от своей мамы никуда не уеду.

Эта женщина пожила у них несколько дней, пыталась помогать по хозяйству, ходила с сыном пастушить корову и телёнка, потом уехала. От неё потом часто приходили посылки. Им, многодетным, это очень помогало.

Уже нет того детского дома, только стоит на этом месте памятный знак, и ещё иногда приезжают в село бывшие детдомовцы, седые мужчины и женщины, приезжают на свою вятскую родину.