Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В завалах записей, которые уже бесполезно разбирать, всё же встречаются иногда какие-то листочки, которые немного жалко. Вот этот листок, совсем истёртый. Он – один из нескольких, которые исписал большим белым стихом об ораторах перестройки. Помню позыв к этому стиху – по телевизору настойчиво показывали «Броненосец „Потёмкин“», который, как представили в начале, «является лучшим фильмом всех времен и народов». Прямо Сталин какой-то киношный. Фильм, конечно, более чем простенький, заказной, лизоблюдский перед большевиками. Ну лестница, ну коляска. Но стал читать титры. Интересно. Матрос говорит священнику: «Отойди, халдей». Далее омерзительный кадр – православный крест втыкается в палубу. Но зачем я о фильме? Титры в нём меня насмешили. Цитирую: «Охрипшие от непрерывных речей глотки дышат трудно и прерывисто». Я без сожаления переключился на другие телеканалы. И на всех были такие же революционные глотки. Особенно надрывались и учили нас жить приехавшие миссионеры. Ради улыбки я тут же и написал стих «Охрипшие глотки». Жаль только, сохранился один еле читаемый (вытертый карандаш) отрывок – листочек. Может, когда найдется и остальное.
…Все по кругу кричат – выражаются,
Обсуждают, склоняют Россиюшку.
И кричат тут писцы израильские.
К ним пристали, примкнули, примазались
Удалые спецы словоблудия,
Докторанты школ демагогии,
И схоластики, и софистики.
Ай, велики мужи болтологии.
Ай, любители все словопрениев.
Хлебом их не корми, дай трибунничать.
Дай ты им дураков околпачивать,
На критическом вече покрикивать
И барыш на сем крике наращивать.
Вот зачали зомбировать зрителей
Языков своих долгодлинием,
Да заморских мозгов производствием.
Что ни брякнут, всё им мы не по сердцу,
Что ни сбрешут – всё против России то.
Прибежали хохлы им подвякивать,
Приезжали поляки подвизгивать…
Пока только это. Пустячок, конечно. Но уж очень тогда, в конце 80-х – начале 90-х навалились на нас общемировые ценности. А по мне, где общемировое, там и масонское, а где гуманитарное, там нравственный фашизм. Это же всё без Бога, а значит, бесчеловечно.
Не надо думать, что слежка за нами в годы СССР была чем-то необыкновенным. Любое государство, чтобы жить, должно иметь службу своей безопасности. Это совершенно нормально. Да, следили. Ну и что? И правильно делали. А уж как сейчас-то следят!
О слежке за собой я узнал первый раз в институте на втором курсе, когда наши студенты поехали в Чехословакию, и я должен был ехать, а меня не пропустили при оформлении паспортов. Не поехать – это ладно, но почему не пустили? Обидно же! Тем более в программе стоял мой доклад о военной прозе. Я в ректорат – объясните. Вскоре объяснили. Вызвали в районное управление КГБ, и очень вежливый человек разъяснил, что я имел дело с секретной военной техникой и от этого я на пять лет после службы стал невыездным. Он даже пошутил, что после пяти лет мои сведения будут никому неинтересны. Техника уйдет далеко вперед. Конечно, меня оскорбило недоверие государства ко мне, преданному гражданину, но что ж, порядок есть порядок. Узнал причину и успокоился, а потом и перед друзьями даже выхвалился: вы в Праге были, а я засекреченный.
Вот. А второе знакомство с органами было гораздо позже и гораздо длительнее. Уже я за границей побывал, уже и книги выходили и здесь и там, тогда и привелось познакомиться с человеком с Лубянки. Он был Николай Николаевич. Это, конечно, для меня, а как по паспорту, не знаю. Какая разница, был бы человек хороший. А он как раз таким и был.
Как-то так получилось, что меня привечали диссиденты. Думаю, оттого я был им интересен, что писал работы, которые не печатались, резались и редакторами, и цензурой. Смешно сейчас – повесть «Живая вода» не мог напечатать семь лет, да и то вышла вся отереблённая. Так же и другие. Вроде ничего особенного, я не обижался, борца за правое дело из себя не корчил. Но писал, что видел, что чувствовал, иначе не мог, вот и вся заслуга. Кстати, не такой уж я был страстный патриот, чтобы отказаться от публикации на Западе не напечатанного здесь. И охотно отдавал для прочтения свои рукописи тем, кто имел отношение к издателям «тамиздата».
Но для Лубянки я стал интересен прежде всего знакомством с писателями Львом Копелевым и Георгием Владимовым. Были и другие, но эти, особенно последний, выделялись даже среди инакомыслящих. Владимов тогда, год примерно 1974-й, возглавил Комитет помощи политзаключенным. Об этом он со мной и не говорил. Об этом говорили вражеские голоса. Правда, жена Георгия Николаевича, Наталья, бывшая жена клоуна Леонида Енгибарова говорила о всяких эмиграциях, отъездах, посадках куда охотнее. Её можно было понять: она – дочь репрессированного директора Госцирка. Мне же Георгий Николаевич нравился как писатель. Именно его повесть «Большая руда» и роман «Три минуты молчания» я, что называется, пробивал в издательстве «Современник», где был старшим редактором и секретарём парторганизации. То, что был секретарём, помогало и совсем не смущало ни Владимова, ни Копелева. Даже любопытно: как так – вроде свой для партии, а и его режут. То есть не меня, а мои повести и рассказы.
Николай Николаевич, вернёмся к нему, назначил мне встречу в отдельном номере гостиницы, теперь уже забыл, или «Москвы» или «России». Скорее «России». Да, этаж третий (поднимались пешком, но для данного рассказа такие детали неважны). Деликатно расспрашивал о моих знакомых, которые имели знакомых за рубежом. Я был начеку. «Что я могу сказать? Хорошие писатели. Копелев даже и не писатель, исследователь творчества Гёте и других немцев. Да, там издаются. Но это же их дело».
Одной встречи чекисту оказалось мало. Через неделю мы вновь беседовали. Он взывал к моей партийной совести. «При чём партийная совесть? – отвечал я довольно смело. – У меня и такая есть. Я стараюсь помочь Владимову издать роман. Он о рыбаках, о рабочем классе. Это же как раз то, что ждёт партия от писателей».
– А вы можете написать свои соображения?
– О романе? Я писал редзаключение, оно в деле, можете запросить.
– А всё-таки?
– Я же нового ничего не напишу.
Внутренне я уловил его желание получить от меня подписанную мной бумагу для его всемогущего Комитета. Надо ли говорить, что тема доносов, разоблачений, трусости была для пишущих интеллигентов одной из основных. Он давил и давил. Я уже было чуть не сдался, думая: а что такого, если я напишу в бумаге, что Владимов – хороший писатель, пишет о рабочем классе. Да ему премию надо дать, а не следить за ним. Но Бог спас: время встречи с чекистом истекло. Уже было далеко за конец рабочего дня, а может, номер этот был нужен для следующей встречи, Николай Николаевич засобирался. Но всё-таки очень просил написать о Владимове.
– Вы говорите: он хороший писатель, так? Вот и отобразите. И мне будет легче его защищать.
– А ему что-то угрожает?
– Не то чтобы, но подстраховаться не мешает.
– Но, Николай Николаевич, если его здесь не издать, там издадут.
– За него не переживайте, издают. И гонорары переправляют.
Чекист подарил мне книгу на русском языке о Солженицыне. Написанная женщиной, она убедительно рассказывала, какой Солженицын эгоист, как он всех использует, как думает только о своей известности, как он был на блатной шарашке, даже вроде того, что сотрудничал с органами.
И по дороге домой, и дома я всё прокручивал слова чекиста. Неужели готовится посадка Владимова или высылка, так, что ли? Надо как-то Владимова предупредить. Но как? Поневоле я попал в ситуацию, в которой надо было быть настороже. Может, уже и за мной наблюдение? За Владимовыми-то уже точно следили. Напротив их пятиэтажки на Филёвской улице возводилась девятиэтажка, и Наталья уверяла, что там установлена направленная на их квартиру следящая аппаратура.
А надо сказать, что Владимов писал очень толковые внутренние рецензии. Мы подбирали ему рукописи потолще, чтобы выписать гонорар побольше. Так же, помню, мы подкармливали и Владимира Дудинцева, и Олега Волкова. Да многих. Вскоре, когда я ушёл из издательства и со мною расторгли все договоры и нигде не печатали, я года три-четыре жил именно на рецензии. Так я к чему. На работе спросил секретаря редакции, пришла ли с внутренней рецензии рукопись, закреплённая за мною. Не спросил, принес ли Владимов рецензию, а пришла ли рецензия. Нет?
– Так позвоните рецензенту, поторопите.
Секретарь позвонил, поторопил.
– Обещал к понедельнику.
А понедельник был обязательный присутственный день. Так что я не специально вроде бы пришёл, а исполняя служебные обязанности.
Владимов обычно появлялся на очень краткое время. Отдавал работу, брал следующую и уходил. Многие редакторы хотели иметь такого рецензента, но я, как его редактор, имел на Владимова монополию, то есть именно я и приготовил ему очередную работу. Открыв её при нём, положил в неё бланки квитанций, которые заполняли рецензенты для оплаты. Протянул папку Владимову и поглядел в глаза. Как раз вместе с квитанциями я положил записку, что надо поговорить. Конспиратор он был гениальный. Через десять минут в редакции зазвонил телефон.
– Вам девушка звонит! – весело сказал секретарь редакции.
– Лишь бы не пишущая, – ответил я, взял трубку и услышал голос Владимова.
– Стою у входа в метро, – сказал он и повесил трубку.
– Что-то разорвалось, – пожал я плечами.
– Испугалась.
Я подождал для виду, потом сказал, что пойду в магазин. У метро мы встретились, я рассказал о чекисте. Владимов молча курил. Потом ещё закурил, но быстро выбросил сигарету в урну.
– Да ерунда, не переживайте.
– За вас переживаю.
Потом, потом он уехал в Германию, ещё куда-то, но умирать вернулся в Россию.
Войти с помощью соц. сетей: