Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Самое дорогое в нас, что мы помним хорошее, а плохое мы вспоминаем с усилием.
Если буду умирать, то как человек умру спокойно: я многое видел. Но как писатель я умру в муках: я ничего не оставлю.
Например, я вспоминаю деревню Зимник, названную так оттого, что в ней зимовали пугачёвцы, в нашу с Валей туда командировку. Я вскочил ни свет ни заря и говорил с хозяйкой, она смеялась: тебя бы в бригадиры, беспокойный больно. А главное для меня было не в разговоре, а в Валиной руке, упавшей и повисшей в прорези широких, на всю горницу, полатей.
Но хорошее воспоминание приходит само. Вспомним плохое. Как в драке били меня? Как было голодно, холодно? Это отлично: я ценю кусок хлеба. Плохим считали меня? И это тоже хорошо, чтоб не задавался.
Всё хорошо, значит? Не всё. Не уберёг я первой любви.
И как человеку, мне от этого горько. Но как писателю – и от этого хорошо. Значит, от любого мне враз и хорошо и плохо? Что же это за радость и что же это за мука?
Вот одно из лучших воспоминаний о жизни: я стою в кузове бортовой машины, уклоняюсь от мокрых еловых веток. Машина воет, истёртые покрышки, как босые ноги, скользят по глине.
И вдруг машина вырывается на огромное, золотое с белым, поле гречихи. И запах, который никогда не вызвать памятью обоняния, тёплый запах мёда, даже горячий от резкости удара в лицо, охватывает меня.
Огромное поле белой ткани, и поперёк продёрнута коричневая нитка дороги, пропадающая в следующем тёмном лесу.
В лунные ночи зимой волшебно и не страшно в лесу.
Тени деревьев не похожи на деревья, они самостоятельны. Это отчётливые синие контуры на светлом снегу. Да и ночь ли это? Даже теневая сторона деревьев видна прекрасно.
Ветви в снегу, в тяжёлых округлых сугробах, но кажутся лёгкими-лёгкими. И если стряхнуть тяжесть, ветви темнеют и тяжелеют.
Шапка на пне. Внутри неё тепло земли продышало горло, пахнет травой и грибами.
Я ходил в лаптях. Пишу об этом безо всякой гордости и безо всякой грусти.
Помню лучину, деревянную борону, верёвочную упряжь, глиняные толстые стаканы, морскую свинку, таскающую билетики с предсказанием судьбы.
Я много жил. Я помню Средневековье. Единственное, ради чего стоит записывать воспоминания, это ради осознания себя.
В воспоминаниях, даже о небольшом по времени, прочтётся прогресс. Толстой дожил до синематографа. Я тоже до чего-нибудь доживу. Тут можно ехидно улыбнуться. Но вопрос: как читать.
Да, о свинке. Она вытащила мне билетик с записью моей судьбы, но не успел я вчитаться в него, как билетик отобрали: желающих узнать свою судьбу было много, а билетиков не хватало.
Шёл вперемешку с дождём первый снег. Вот, казалось бы, и всё. Снежинки были тяжёлыми от воды, темнее зимних, и были чётче видны на фоне неба, чем на фоне зданий. Вряд ли и другой не заметит этого. По примете зима начинается через месяц после первого снега. Мне остаётся сказать, что первый снег шёл тринадцатого октября. Проверим тринадцатого ноября. Проверка приметы? Но она – среднегодовое, многогодовое, нынче может случиться исключение. Заметка для службы погоды? Но службы лучше моего следят за небом.
Не дело соваться не в своё дело. Моё дело было увидеть в полуподвальном помещении мокрые блестящие волосы вошедшей женщины. И то, каким голосом она сказала: «И не плакала, а ресницы потекли».
Неуловимы многие воспоминания. Начало их обманчиво чётко, но что это, где это было? Когда? – увы! «Спи, спи, малышка», – приговаривал я, низко склонясь над кроваткой. И вдруг воспоминание о чистой поре детства чем-то тёплым, ароматным, таинственным обдало меня. И прошло.
Может быть, это от детского дыхания доченьки, может, мы так, ещё крошками, близко-близко склонялись головёнками и шептались о разбойниках.
Я мало играл на деньги в азартные игры. Но как отливают свинцовые битки, я знал. На них шёл свинец выброшенных аккумуляторов. Отработавшие, легко мнущиеся электроды расплавляли в консервной банке. Счерпывали накипь и выливали в ямочки, выдавленные в земле. Тёплые битки увесисто, по-взрослому, тяжелили руку.
Как-то за кустами вереска, из которого мы вырезали луки на арбалеты, мы набежали на маленький костёрик. Парень у костра вскочил и оглянулся. Но увидел, что он сильнее нас, и успокоился. Но всё-таки прогнал.
– Кастет делает, – сказал один из нас.
Страшное слово – кастет. Для чего он его делал? Где этот парень сейчас?
Подсела цыганка:
– Не бойся меня, я не цыганка, я сербиянка, я по ночам летаю, дай закурить.
Закурили.
– Дай погадаю.
– Денег нет.
– Не надо. Ты дал закурить, больше не надо. Ты три года плохо живёшь, будет тебе счастье. Положи на руку сколько есть бумажных.
– Вот только мелочь…
– Не клади чёрные (медные), от них горе, клади белые. Через три дня будешь ложиться, положи их под подушку, будут как кровь, не бойся, будет тебе счастье.
Вырвала несколько волосков.
– Ты чешешься, бросаешь на пол, девушка выше тебя ростом подобрала, заколдовала. Видишь зеркало, смотри. Кого ты хочешь увидеть: друга или врага?
– Врага.
Посмотрел я в зеркало и увидел себя. Себя-то увидел, а где сербиянка?
Войти с помощью соц. сетей: