Хамзату Хадиевичу всё это было безразлично.

В люк сбросили мешок с караваями и крикнули:

— Товарищи, баржа взята на буксир кораблями красной бронефлотилии! Мы ведём её в Сарапул! Скоро вы будете свободны!

Тёмный и вонючий трюм взорвался ликованием. Арестанты обнимались и плакали. Испуганные «суки» уже не решились сунуться в делёжку хлеба. А Мамедов даже не поднялся с соломы, чтобы сходить за своим куском.

Вскоре баржу куда-то пришвартовали. Сверху объявили, что пленников выпустят утром, а сейчас нужно составить списки: один — общий, другой — погибших арестантов, если кто их знал, а третий — тех, кто снюхался с охраной, то есть «сук». Солдат со звездой на фуражке принёс бумагу, карандаш и свечи.

До полночи арестанты взволнованно гомонили над списками; казалось, что маленький огонёк свечки осветил весь огромный дощатый трюм. «Суки» сбились плотной кучей в корме и шептались. Когда кто-то толкнул Мамедова в бок и спросил имя, он назвал себя, но не стал называть Алёшку Якутова.

А на «Межени» до рассвета никак не могла уснуть Ляля.

Утром возле пристаней собрались красноармейцы с оркестром, военморы и жители Сарапула, у которых в «барже смерти» сидели родные и знакомые. Баржа была причалена к плавбатарее «Разин», на которой между зачехлённых орудий топтались чекисты с наганами.

Вокруг распогодилось, и в синеве неба сверкало холодное солнце. Чекисты готовились сортировать бывших узников по спискам: честных — на митинг, подлюк — в тюрьму.

Ляля стояла на галерее дебаркадера. Военный оркестр сипло и визгливо заиграл «Марсельезу». Из трюма баржи под крики толпы хлынул серый поток арестантов, закутанных в рогожи. Арестанты виновато улыбались и щурились. Ляля выискивала взглядом Мамедова. Вот же он, чёрт возьми!.. Похожий на абрека, с короткой полуседой бородой… Даже в тесном людском движении Мамедов держался наособицу, и лицо у него было пугающее — словно бы его не освободили, а, наоборот, навеки заточили в каземат. Ляля надеялась, что Мамедов заметит её, но он не заметил. Заполненную народом палубу «Разина» озарила вспышка магнезии: дивизионный фотограф сделал снимок для газеты.

Хамзат Хадиевич не знал, что ему теперь нужно от жизни. Он безучастно смотрел, как арестантов на берегу приветствует Раскольников, и арестанты окружают командира, подхватывают, качают. Хамзат Хадиевич шёл вместе со всеми на митинг и слушал на площади какие-то речи, но думал только об Алёше Якутове — о мальчишке, которых хотел строить корабли, но оказался на гражданской войне. Мамедов холодно и беспощадно обвинял себя: если бы он не подстроил гибель парохода «Ваня», Алёша не попал бы на «баржу смерти».

После митинга Мамедов долго дожидался Раскольникова на пристани. Брезгливо оглядев Хамзата Хадиевича, Фёдор Фёдорович всё же предложил ему пройти на «Межень». Видимо, он еле воздержался, чтобы не попросить грязного гостя ни к чему не прикасаться в салоне.

— Промысел мы ещё не отбили, товарищ Мамедов, — сказал Раскольников. — Николо-Берёзовка пока остаётся под властью ижевцев. Однако я намерен предпринять рейд по Белой, в ходе которого высажу на промысле десант.

— Я должен прынять участье в этом рэйдэ, — твёрдо произнёс Мамедов.

План он наметил себе простой. Инженер Турберн успел сообщить, что главную ценность промысла — буровые журналы — он спрятал в топке старого локомобиля. Журналы были теми документами, от которых зависело будущее «Бранобеля»; о них Вильгельм Хагелин и говорил Мамедову в Свияжске. Хамзат Хадиевич рассчитывал забрать журналы из тайника — и отправиться в Уфу. Там у него было дело, не менее важное, чем судьба компании.

— Я посоветуюсь с командованием, — ответил Раскольников. — А вы идите на рембазу. Я распоряжусь, чтобы вас поставили на довольствие, выдали бельё и одежду. Ожидайте решения Троцкого или наркомата. Я вас извещу.

Ремонтной базой флотилии, а заодно и плавучей казармой служил товарно-пассажирский пароход «Кашин». Боцман назначил Хамзату Хадиевичу место на двухъярусных нарах в общей каюте третьего класса. В иллюминатор был виден только ржавый понтон дебаркадера, в железо плескала тёмная вода.

Два дня Хамзат Хадиевич лежал на тощем матраце и думал.

Ради чего он жил — дрался, рисковал, убивал? Ради месторождений, новых машин и «Бранобеля»? Нет. Ему нравилось, когда что-то созидается. Но созидают не месторождения, не машины и не коммерческие компании. Созидают люди. Очень редкие люди. Их меньше, чем залежей нефти. Сам он, конечно, не был таким человеком, но работал как раз для таких людей — для Нобеля, Шухова, Губкина. Он, Хамзат Мамедов, не заслужил права находиться в их ряду, но ему была оказана великая милость. Как Нобель строит новый мир, как Шухов изобретает новые конструкции, как Губкин открывает новые законы, он, Мамедов, тоже мог что-то создать — создать судьбу человека, который встанет вровень с Нобелем, Шуховым и Губкиным. Он мог создать судьбу Альоши!.. Вот поэтому после промысла ему надо не к Нобелю в Петроград, а в Уфу.

…Вестовой от Раскольникова явился на третий день утром.

— Пошли, — сказал он. — Комфлота вызывает.

По дороге от «Кашина» к «Межени», пробираясь по берегу среди пустых складов и деревянных эстакад, Мамедов заметил, что миноносцы на рейде дымят всеми трубами, разогревая машины; по воде долетал звон корабельных рынд. «Межень» тоже была под парами. Мамедов не придал этому значения.

На борту парохода Хамзата Хадиевича ждали два матроса с винтовками. Вестовой сразу цапнул Мамедова сзади за воротник на загривке:

— Ты арестован, Хамса. Не рыпайся — пришибём.

Мамедова увели в трюм и втолкнули в заранее приготовленную каюту.

На «Межени», на «царской яхте», имелось множество небольших кают для обслуживающего персонала — горничных и лакеев. У Хамзата Хадиевича оказалось вполне приличное помещение: койка, столик, шкафчик и даже рукомойник с медным краном. Хамзат Хадиевич подошёл к иллюминатору. «Межень» отваливала от причала. За дебаркадером разворачивался город: внизу — длинный ряд пристаней и водокачка, на взгорье — Набережная улица с тюремным замком, особняками, храмами и торговыми рядами.

Хамзат Хадиевич догадался, что в Сарапул он больше не вернётся. Страха у него не было, и удивления тоже, а сердце давила тоска.

О Мамедове долго никто не вспоминал, а потом, уже днём, пришла Ляля. Она была без охраны, и дверь за ней никто не запер. Ляля торжествовала.

— Вы оригинальный человек, Мамедов, но вашей жизнью командую я!

Хамзату Хадиевичу сделалось как-то тягостно от навязчивого стремления этой комиссарской красавицы удовлетворить своё самолюбие.

— Что проысходыт, Ларыса Мыхайловна? — устало спросил он.

— Раскольникова срочно затребовали в Нижний к командованию. Видимо, последует новое назначение. Миноносцы он уводит с собой.

— Пры чём здэс я?

— А вас приказано переправить в Москву, в Реввоенсовет.

Мамедов посмотрел в иллюминатор. «Межень» шла на полной скорости, мимо быстро скользили серые лесные берега. Мамедов понял, что его план добыть документы Турберна и уйти в Уфу бесповоротно провалился.

— Не злитесь на меня, — вдруг по-человечески улыбнулась Ляля. — Это ведь я придумала увести от ижевцев баржу с арестантами. Можно сказать, из-за вас. Вы мне очень интересны, правда, Мамедов. И мы можем подружиться.