Большой мир сотрясали перемены: менялась военная удача, менялась власть в городах, менялась погода, день сменялся ночью, и тьма — светом, а на этой барже перемена была только одна — смерть. Теперь охрана устраивала расстрелы каждый вечер. Возможно, караульным было скучно, а возможно, они хотели сломать пленников ожиданием казни. Каждый вечер начальник охраны выкрикивал в люк две-три фамилии из списка, и «суки» бросались на охоту. Потом в трюме арестанты слушали выстрелы и всплески воды.

«Суки» ощутили силу, ведь от них зависело, жить человеку или умереть. Вместо того, кого назначила охрана, они могли вытащить потерявшего волю или больного, а могли просто подсунуть другого, и напрасно тот кричал: «Это не я!..» Охране было всё равно. И «сук» в трюме узники старались ублажить.

Кормили на барже всё хуже и хуже, и наконец в пайке остался один лишь хлеб. Его сбрасывали в мешке, и арестанты сами делили караваи. Крепкой ниткой под присмотром сотни глаз хлеб бережно резали на равные кусочки, каждому доставался ломоть в четверть фунта. Впрочем, не каждому. «Суки» требовали себе дань от тех, кто их боялся: корку, которую можно сосать целый час, или сразу весь кусок. Обделённые смирялись.

Мамедова «суки» не трогали. Исподличавшиеся люди, они приблизились к животным — и как животные тонко чуяли угрозу в этом бородатом азиате с угрюмым взглядом. Но инженера Турберна хозяева трюма раскусили быстро, и однажды, когда Мамедова не было рядом, в очереди к хлеборезу вспыхнула драка: «суки» накинулись на пожилого шведа, чтобы отнять его хлеб.

Турберна ударом повалили с ног, но он успел запихать всю пайку в рот под вислые моржовые усы. Его, лежащего, принялись пинать, а он судорожно жевал, давился и глотал, стараясь подставлять под пинки только спину.

— Сдохни, падаль!.. — истерично и обиженно вопил кто-то из «сук».

Сзади на мерзавцев налетел Мамедов. Одного он отшвырнул в сторону, другого сбил подсечкой, третьего схватил за волосы и ударил рылом о своё колено. «Суки» отскочили от скорчившегося Турберна.

— Шпигорину достанем и заколем тебя ночью, гнида татарская! — издалека прохрипел парень с переломленным носом, явно из уголовных.

Огромными шпигорными гвоздями доски борта были прикреплены к шпангоутам; достать шпигорину голыми руками не смог бы никакой силач.

Мамедов по-бандитски дёрнул плечами, сделав вид, что хищно бросается на врага, и уголовник исчез в толпе.

Турберн по-интеллигентски долго переживал нападение.

— Я понимаю, что такое голод, — негромко признался он Мамедову. — Когда мы бурили на Эмбе, нам тоже пришлось голодать… Но эти страдания можно вынести, а унижение невыносимо!.. Меня, выпускника Уппсальского университета, бьют какие-то недоразвитые каторжники!..

— Вам слэдовало отдать ым хлэб, — глухо ответил Мамедов.

— Что?! — не поверил Турберн.

— Здэс такой закон.

— Но вы же защитите меня, Хамзат Хадиевич?

— Нэт, — возразил Мамедов. — Ыначе оны убьют Альошу.

Отказом Мамедова Турберн был потрясён даже больше, чем избиением. В администрации «Бранобеля» привыкли надеяться на Мамедова: ему нет преград, он появится из ниоткуда, совершит невозможное и выручит из беды.

— Вы больше не работаете на нашу компанию? — спросил Турберн.

— Работаю, — проворчал Мамедов и отвернулся, прекращая разговор.

Он и сам впервые осознал, что Алёша ему важнее интересов «Бранобеля».

Но Алёша умирал. Он уже почти не приходил в себя — лежал и бредил. Хамзат Хадиевич бессильно укутывал его рогожами, укрывал своей курткой, поил, размочив в воде хлеб. Он слушал бред мальчишки — и словно заглядывал ему в душу. Там, в душе, по рекам плыли удивительные корабли — могучие, многоярусные, с крыльями и пропеллерами, все в электрических огнях; там рычали машины и распадались волны под непобедимыми форштевнями. Там не было денег, не было большевиков и пушек, но были папа, мама и сестра.

Хамзат Хадиевич думал о чёрной бездне, которая разверзнется в его душе, когда Алёшка угаснет. Сначала он убьёт каждую «суку» в этом трюме. Потом пойдёт наверх убивать конвойных. А потом, наверное, больше ничего не будет — его самого убьют, потому что со всеми врагами ему не справиться.

…В этот день под вечер, как обычно, раскрылись створки большого люка на палубу, и со светящейся высоты раздалось:

— Лукьянов и Вечтомов, наверх!

«Суки» ринулись в толпу выискивать тех, кого назвали.

Ослабевших от ужаса людей тычками погнали к лестнице. Босые, одетые в рогожи, эти люди казались уже бестелесными. Арестанты провожали их долгими взглядами. В прямоугольном проёме люка полыхало блёклое небо.

Арестанты ждали пальбы, однако с палубы вдруг снова крикнули в трюм:

— Рубер… Трунбур… Швед усатый, тоже иди сюда, гнида!

Это была месть оскорблённых «сук». Конечно, они охотнее отомстили бы самому Мамедову — но кто рискнёт волочить его на палубу? Свирепый татарин не дастся без борьбы, утащит кого-нибудь с собой. Глумливо улыбаясь, «суки» спускались по лестнице, выискивая глазами Турберна и Мамедова.

Турберн странно задёргался, не зная, что делать.

— Меня?.. — без голоса переспросил он.

Мамедов отвернулся: пусть «суки» видят, что он не станет вмешиваться.

— Хамзат Хадиевич… — торопливо заговорил Турберн.

— Нэт! — отрезал Мамедов.

— Я не о том!.. — Турберн цепко схватил его за локоть. — В моих буровых журналах — доказательства правоты Губкина! Они в тайнике на промысле, в старом локомобиле за моим домом! Там же и пистолет!.. Запомните!..

Турберну заломили руки и вздёрнули на ноги.

— Мамедов, не дайте пропасть открытию!.. — отчаянно крикнул инженер.

Мамедов сгорбился, как под неподъёмной ношей. Тяжёлой ладонью он тихо гладил Алёшу по горячему лбу. На палубе грохнул нестройный залп.

Голоса довольных «сук». Ругань и шаги охраны. Тупое тюканье штыков, впивающихся остриями в доски палубы: проверяя расстрелянных, охранники протыкали их насквозь. И затем за бортом — три шумных всплеска.

Хамзат Хадиевич не любил думать о смерти, но сейчас думал. Он словно бы наблюдал, как в глубине реки течение медленно катит мёртвого инженера по илистому дну, и Турберн зыбко размахивает руками, поднимая муть.

Арестанты успокоились быстро. Сегодня им повезло, курносая выбрала других. Начались негромкие разговоры; кто-то взобрался по лестнице наверх с самокруткой, набитой соломой, и выпросил у конвойных огонька — внизу к нему потянулись такие же курильщики соломы. Жизнь в трюме наладилась, страх ежедневного расстрела развеялся. Предатели и жертвы, праведники и подлецы сидели общими кучами и прижимались друг к другу для тепла; они штопали одежду, передавая друг другу иголку, и от скуки слушали байки. Для драки за хлеб и для выдачи ближних на смерть время ещё не пришло. В этой тихой обыденности предстоящего зла и заключался подлинный ужас.

В проёме люка выросла тёмная фигура — охранник с винтовкой.

— Эй, шваль красножопая! — закричал он. — Давайте сюда Лексея Якутова!

Хамзат Хадиевич устало распрямился. Что ж, вот, значит, она будет какая — его последняя схватка.