Каму заливали осенние дожди, и никакого ощущения победы у Фёдора Фёдоровича не было. Недавние надежды на речные сражения, в которых он топит суда противника, Фёдор Фёдорович вспоминал с печальной усмешкой. Вместо сражений были бесконечные и бесполезные перестрелки между двумя флотилиями и медленное отступление адмирала Старка, объясняемое вовсе не нажимом краснофлотцев, а общим положением на фронтах Заволжья.

Фёдор Фёдорович понял, что виной всему — миноносцы. Напрасно он так убеждал Троцкого в необходимости этих кораблей. Они стали его проклятием. Отправить их в битву Фёдор Фёдорович не решался — слишком ценные суда, а посылать на врага бронепароходы, когда есть миноносцы, тоже было нельзя: балтийская братва может забунтовать от несправедливости риска.

Хотя флотилия красных была куда сильнее, Старк не проиграл. Он сдал Каму на своих условиях. Упрямо проторчал у Пьяного Бора целую неделю, но всё же повернул вверх по Белой к Уфе. Десять пароходов адмирала, непокорно дымя, утянулись за излучину створа, оставив на устье минное заграждение. За время отступления Старк потерял только один боевой буксир; ижевцам Старк не помог, зато защитил караван беженцев. Словом, адмиральский вымпел на «Вульфе» не был посрамлён: Раскольников осознавал это здраво и ясно.

Не преследуя адмирала, Фёдор Фёдорович увёл свои суда в Сарапул. 16 октября он отправил в Реввоенсовет длинную телеграмму, что с тяжёлыми боями освободил Каму от вооружённых сил учредиловцев.

Пароходы флотилии заняли все пристани Сарапула. С мостика «Межени» Фёдор Фёдорович наблюдал за швартовкой судов и разглядывал город. Какая унылая глушь… Васильсурск, Козьмодемьянск, Чебоксары, Свияжск, Лаишев, Елабуга, Чистополь, Сарапул — все эти городишки казались Раскольникову на одно лицо… Он трезво осознал: его порыв командовать Волжской флотилией был ошибкой. Сейчас флотилия всё дальше уходила в тьмутаракань, а Фёдору Фёдоровичу требовалось оставаться на виду у командования. В конце концов, даже красота Ляли работала только в столице, где на Лялю смотрели наркомы и вожди. В Москве или Петрограде муж фаворитки Троцкого был фигурой значительной, а в Сарапуле он — никто. Как, впрочем, и сама фаворитка.

Поздно вечером Фёдор Фёдорович сидел в салоне один и читал газеты, которые вестовой раздобыл для него на почте. Газеты были самые разные — и свежие, большевистские, и старые, белогвардейские, доставленные в Сарапул из Ижевска, Уфы и Екатеринбурга. Гражданская война распахивалась перед Фёдором Фёдоровичем во всём неимоверном размахе. 15 сентября «Армия Ислама» взяла Баку, и вскоре британцы расстреляли пленных руководителей Бакинской коммуны. 26 сентября белые учредили в Уфе Всероссийское правительство. 30 сентября белоказачья Донская армия окружила Царицын, перерезав Волгу и железную дорогу. 7 октября КОМУЧ бежал из Самары; сразу после этого весь реквизированный нефтефлот красные бросили на вывоз нефти из Саратова. 9 октября уфимское правительство выехало в Омск…

В салон сунулся вахтенный — мокрый и перепуганный:

— Товарищ комфлота, там у складов братва бучу затеяла!..

Накинув реглан, Раскольников перешёл с борта «Межени» на дебаркадер и по мосткам — на берег. В тёмном воздухе чуть мерцал тяжёлый дождь. На пустыре возле пустых пакгаузов гомонила толпа балтийцев человек в сто.

— В чём дело, ребята? — спокойно спросил Фёдор Фёдорович.

Моряки были озлоблены и возмущены, однако он сразу понял, что гнев военморов в этот раз вызван вовсе не командованием флотилии.

— На канлодку-один пехотный караул припёрся! Грицая увёл! — закричали Раскольникову. — Из пулемётов надо было их покрошить!

— Стоп! — остановил моряков Раскольников. — Расскажите по порядку!

После Чистополя канлодкой-один считался буксир «Цыган»; командовал им Левко Грицай. Отряд Грицая, состоящий из трёх пароходов, Раскольников отправил на Вятку, чтобы удалить из флотилии грицаевскую вольницу. Отряд вернулся четыре дня назад. Фёдор Фёдорович принял доклад от Грицая: мол, пароходы славно повоевали с белобандитами и утвердили советскую власть. Конечно, это было враньём. Грицай мародёрствовал, но Раскольников не мог покарать его — братва любила своего бесшабашного вожака. И флотилия лихо отпраздновала воссоединение. Грицай щедро угощал деревенским первачом и пирогами, дарил гармони, сапоги и самовары. А в Сарапуле веселью пришёл конец. В городе уже полторы недели стояла Железная дивизия Вольдемара Азиньша — по-русски он называл себя Владимиром Азиным. На канлодку-один нагрянул вооружённый наряд, высланный Азиным, и арестовал Грицая.

— Хватит, успокойтесь! — приказал военморам Раскольников. — Я сейчас пойду в штаб и разберусь. Назначайте мне трёх человек в комитет.

Фёдор Фёдорович шагал по лужам вдоль тёмных домов и думал, что ему всё надоело. И Грицай, и матросская вольница, и дожди над чужой рекой. Три военмора молча топали вслед за командиром.

Штаб Железной дивизии располагался в трёхэтажном краснокирпичном Доме городского общества на Соборной площади. В мокрой тьме над пустой площадью призрачно светлела колокольня Вознесенского собора. Караульные не пропустили моряков к начдиву — разрешили пройти только Раскольникову.

Фёдор Фёдорович вошёл в большой кабинет с тяжёлой резной мебелью. Под потолком с лепниной горела хрустальная электрическая люстра. Азин и Грицай сидели за просторным дубовым столом и пили «балтийский чай». Оба они уже были пьяными — их лица мертвенно побелели от кокаина и онемели. Фёдор Фёдорович надеялся, что в сухопутных частях соблюдают дисциплину, оказалось — напрасно. Рослый, красивый, кудрявый Грицай был уже в одной тельняшке. Своим дружелюбным обаянием он явно подавил комдива Азина — невзрачного мелкого мальчишку, и чувствовал себя как дома.

— А, прискакал!.. — ухмыльнулся Грицай Фёдору Фёдоровичу.

— Что здесь происходит? — сухо спросил Раскольников.

Азин без слов придвинул ему по столешнице бланк с телеграммой.

Телеграмма была от командующего Второй армией. Фёдор Фёдорович слышал, что полковник Василий Шорин, командарм-два, офицер немолодой, воевал в окопах на Японской и на Германской, заслужил Георгиевский крест. Его уважали за справедливость и силу духа. Шорин юзировал из Вятских Полян, где размещался его штаб: «пароходы под командованием леонтия грицая занимались на реке вятке грабежами зпт самосудом и насилием тчк любому командиру второй армии приказываю при возможности арестовать и расстрелять грицая по закону революционного правосознания тчк шорин».

Фёдор Фёдорович непонимающе посмотрел на Азина. Тот, похоже, почти не ворочал языком. В чёрных окнах кабинета отражались огни люстры.

— Володька стрельнуть меня хочет, — сообщил Грицай. — Токо вот допьём.

Азин с трудом вытащил из деревянной кобуры на бедре тяжёлый маузер.

— Пальчиком за крючочек цепляйся, — посоветовал ему Грицай.

— Грабил, Левко? — невнятно спросил Азин.

— По закону революционного правосознания! — весело глумился Грицай.

— Насилил… силиял?..

— Дак девки там!.. — Грицай потряс чубом. — Спело яблоко и святой кусал!

— Самосуд вершил?..

— Ох, душа гуляет!.. — улыбнулся Грицай широко и по-детски открыто.

Азин поднял маузер и выстрелил. От грохота звякнули подвески в люстре. Раскольников вздрогнул и отшатнулся. Грицай вскочил, словно от изумления, и Азин выстрелил в него второй раз. Грицай рухнул, уронив стул.

В кабинет ворвались часовые. Азин вяло махнул им рукой, со стуком положил маузер на стол и долил себе самогону.

…Фёдор Фёдорович и матросы, командированные братвой за Грицаем, возвращались в молчаливом ошеломлении. Балтийцы не могли освоиться с новым ощущением: они привыкли, что всегда могут заставить командиров поступать так, как хочется братве, но беспощадный пехотный комдив просто смахнул их с пути, будто мух с тарелки. А Фёдор Фёдорович размышлял о том, что во флотилии неизбежно вспыхнет смута, и виноватым в гибели Грицая назовут его: не защитил, не вытащил. Кто-то ведь должен быть виноватым.

На «Межени» Раскольников сразу двинулся к каюте капитана.

— Пётр Константинович, выводите команду по местам, но без шума, — сказал он. — Поднимайте пары в машине. Будьте готовы немедленно уходить.

— А что случилось-то? — всполошился капитан Мудров.

Под его расстёгнутым кителем белела исподняя рубаха.

— Вероятно, вспыхнет мятеж.

От каюты капитана Раскольников прошёл к своей каюте, но Ляли там не было. Поразмыслив, Фёдор Фёдорович направился в салон.

В салоне горели все лампы. Уютно пахло самоварным дымком.

Ляля встретила Раскольникова сияющая и торжествующая.

— Смотри, кто здесь! — Она по-царски простёрла руку, показывая на диван.

С дивана, задорно встряхнувшись, поднялся Волька Вишневский.