Глава 23

Я давлюсь тостом и кладу его обратно на тарелку. Делаю глоток обжигающего кофе, чтобы не задохнуться.

«Вторник. Четыре тридцать».

Произношу это вслух, голос звучит как похоронный марш.

Накануне я спросила Дженис, обязательно ли мне идти. Мы говорили по телефону, и я хваталась за трубку, как за соломинку.

Она уже давно дала мне свой номер «на экстренный случай». Понятно, что имеется в виду. Мои шрамы на запястьях как иероглифы. Мама так и не освоила этот язык.

В тот день я зашла слишком далеко. Отойди от края. Береги себя.

На этот раз меня не манила пропасть, однако перспектива увидеть Мэтти тянула на чрезвычайную ситуацию. Дженис назвала бы это триггером.

– Обязательно, да?

– Как ты сама думаешь? – Она говорит спокойно, взвешивая слова.

Меня бесит ее манера отвечать вопросом на вопрос.

– Я точно не хочу идти.

– Хочу и нужно – разные вещи.

Я сжала губы и промолчала.

– Софи, ты слышишь?

– Да.

Говорю как надувшийся ребенок. Мама всегда меня ругала за этот тон. «На обиженных воду возят». Уж очень она любила всякие присказки.

– Ты думаешь, что так мне будет лучше. Типа исцеление. А если выйдет наоборот? Все эти годы… Может, встреча с ним станет последней каплей.

– Мы это обсуждали. Душевную травму можно вылечить, только если встретиться с тем, что ее нанесло. Ты травмирована, Софи. Мэтти в тюрьме. Мама…

Я крепко зажмурилась, шумно вдохнула носом.

– Я хочу сказать, что ты тоже стала жертвой.

– Не такой, как другие.

– Нет, но и ты пострадала. Тебе нужно с ним встретиться и избавиться от чувства вины.

Я фыркнула так, как, по мнению бабушки, леди делать не пристало.

– Едва ли он вдруг во всем сознается.

Я могла вообразить, как Дженис пожала плечами, а уголки губ опустились – она всегда так делала.

– Кто знает, в чем он признается перед смертью…

– Если он действительно все это совершил. – Мне до сих пор невыносимо произносить «Мэтти» и «убийство» в одном предложении. – Что, если он невиновен? Что, если я ему поверю? Едва ли это поможет справиться с чувством вины, а?

На другом конце провода Дженис вздыхает:

– Нет. Хватит «если». Правда даст определенность, и ты справишься.

– Мне нужно пойти.

Это не вопрос.

– Да.

Если б мы сидели в ее стерильном кабинете с бежевыми стенами, светлой мебелью и белыми шторами, она положила бы свою ладонь поверх моей. Обычно я не выношу прикосновений, но Дженис – другое дело. Мне нравится это ощущение близости, почти материнской заботы.

Кладу трубку. И в груди больно разливается воспоминание о маме. Той, которая была у меня, пока не появился Мэтти, пока все не пошло наперекосяк. В последнее время это случается часто. Наверное, поэтому мы так много разговариваем.

Бастер поднимает голову, грузно вылезает из своей лежанки, топает ко мне и кладет морду на колени. Глажу его бока, ногой ощущая тепло его мокрой пасти.

– Хороший пес.

Я спасла его, забрав из приюта, но он спас меня не меньше. Теперь не проваляешься весь день в кровати, жалея себя. В любую погоду нужно идти на прогулку. Кормить, ухаживать. Заботясь о нем, я забочусь и о себе.

Смотрю на дату, обведенную в календаре красной ручкой. Злая шутка. Сегодня все напоминает о крови и смерти. Эту ручку мне подарил Мэтти.

Снова повторяю шепотом:

– Вторник. Четыре тридцать. – Обхватываю голову руками. – Боже…

С похмелья болят глаза, ноги и руки налиты свинцом. Накануне я хорошо приложилась к бутылке, только это не помогло. Никогда не помогает, а я все пробую. Говорят, это и есть безумие – вновь и вновь повторять одни и те же ошибки и ждать другого результата.

Бастер обнюхивает меня и возмущенно лает, словно говоря: «Пошевеливайся! Пора гулять!» – и призывно смотрит на висящий на крючке поводок.

Я сдаюсь и тяжело встаю. Глажу по большой голове, стараясь не задеть больное ухо. Еще до того, как я его приютила, ему порвал ухо в драке какой-то питбуль, которому досталось не меньше. Эти ублюдки, бывшие хозяева Бастера, рану не лечили. Видимо, считали, что так пес выглядит злее и на него будут ставить охотнее.

У нас обоих есть шрамы, думаю я, и тут же в голову приходит другой образ: фотографии выловленных в реке тел. Я пытала себя этими снимками из интернета. Синяки. Отеки. Пустые стеклянные глаза.

Однажды я спросила у мамы:

– Что в нас особенного? Почему он и нас не убил?

Она посмотрела так грустно, словно несла на себе все бремя мира.

– Он нас убил.

Тогда ее ответ был мне непонятен. Сейчас я понимаю ее слишком хорошо.