6. Грабли гражданской инициативы
Когда мелкий я говорил маман, что хочу стать писателем, она осаживала меня очень неприятным – нет, токсичным – заявлением: «Все хорошие книги уже написаны». Она вообще литературу современную не любит, даже не давала моей младшей сестре читать «Гарри Поттера» – помню, тайком таскал Юльке эти книжки. Повезло мне, что я уже староват, чтоб мной командовать. Но я не о Юльке и не о Гарри… а о том, как прочно суждения тех, кто нам дорог, въедаются в нас и какими увесистыми потом становятся якорями. Да что там, я в психологи пошел, чтобы бонусом к корочке решить свои проблемы, включая эту – панический страх вторичности. Правда, с ней универ не помог. И писательские советы не помогли, и курсы – может, поэтому я что к тому, что к другому слегка предвзят. С проблемой мог помочь только я сам – и за это осознание сэнк ю. Знаете, какое психологическое образование, по-моему, лучшее? Которое к набору знаний дает будущему специалисту трезвое понимание: он не Фея-крестная. Без участия пациента ни одну проблему он не «вывезет». А вот как пациента «включить» – вопрос, на который уже может ответить лишь сам специалист. Черт, ну поплыл в сторону. Ладно, об этом в другой раз поболтаем. Знаю точно: у меня тут есть абитуриенты. Напишите в комментах, интересно?
Короче, я принял себя-писателя – ну, дал этому больному ублюдку внутри себя существовать – в момент, когда допер наконец до пары простых, но нужных вещей.
Первое: абсолютной уникальности, блин, нет. Нигде. Детские травмы, волшебные школы, зомби-апокалипсисы, Большие Братья, любовные треугольники, эльфы… их уже больше, чем китайцев. Даже если ваш Большой Брат будет травмированным эльфом, отучившимся в волшебной школе, а потом станет зомби, вы вряд ли кого-то удивите – миром, литературным в том числе, правит эклектика. Все где-нибудь было, все смешалось, и годами высиживать Нечто Уникальное – дохлый номер. Упадите уже в историю лицом, замарав первый чистый лист; соберите килотонну голубей на Pinterest; составьте план и поглавник, запишитесь на курсы, где вас встряхнут, – сделайте хоть что-нибудь, только не бойтесь.
Второе: не высиживать Нечто – не значит плодить Ничто. У уникальности есть лайт-альтернатива – оригинальность. Любое клише можно подать так, чтоб все охуели. Жила-была принцесса, которую унес дракон… а потом он оказался разумным звездолетом цивилизации прогрессоров. Жил-был священник, который вожделел прихожанку… а потом завел удава и вообще забыл об этой любви. Жил-был ребенок, который, когда колдун позвал его спасать мир меча и магии, ответил: «Окей, но давай-ка для начала похитим вон того полицейского, того врача, а еще грабанем оружейный склад». Unexpected is the new sexy – главное, во всем найти внутреннюю логику. А про логику эту еще Борхес рассказал. По его мнению, есть вообще всего четыре вечных сюжета-конструктора: Осажденный город (в роли которого можете быть и вы, борющийся с монстром), Возвращение домой (но дом не обязательно из кирпичей, домом тоже можете быть вы, потерявший себя), Поиск (принцесс, стульев или чего угодно полезного вам в хозяйстве) и Самоубийство Бога (которое я бы переименовал в Гибель Богов, но так или иначе оно – про ваш слом или жертву) . Может, он и прав: жизнь такая и есть. Раз за разом мы идем что-то искать, мучительно и непросто возвращаемся, приводим в свой город монстров, а потом жертвуем чем-то, обороняя его. В том числе поэтому я и не понимаю дрочки на жесткие сюжетные каркасы: зачатки гибкого плана уже у вас в голове. Дайте и голове этой, и книге хоть немного свободы. Дайте дороге вывести вас. Просто дайте.
К слову, о моих инсайтах. Они тоже где-то раньше были. С другими примерами и, наверно, красивее. Пардон муа, но вся наша жизнь – злоебучая банальность, приправленная банальной злоебучестью. Просто я пытаюсь сделать из этого историю, а некоторые – нет. Жил-был мальчик, который не был сиротой, но завидовал Поттеру с его чуланом… а потом, вместо того чтобы попасть в волшебный мир, пошел в писатели. Я бы такое почитал.
Однако у Джинсова случаются меткие посты. Подача резкая, но что-то в ней есть. Книги, как минимум серию под Вудхауза, правда можно бы почитать, если, конечно, после столь настырного отсвечивания в «реале» знаменитый писатель не угнездится в кутузке. К этому все идет. Очередной бестселлер родит в местах не столь отдаленных, скотина. И ведь правда небось бестселлер. Еще не дай бог Нобеля как политмученик получит.
«Господин полицай. Я аки гроб на колесиках, на пути к твоему городу. Есть разговор. Освободишься на 30 мин. – дуй в вокзальные “Грабли”».
«Дуй». Никакого уважения, зато сплошь она – гражданская, сука, инициатива. И не вовремя: сообщение насмешливо вибрануло в момент, когда на пару с Сергеем отчитывали Лешку за уже несущественную хрень – что вылез на задержании вперед батек.
Обошлось же. Всех положили и взяли. Не просто обошлось, благодарность из главка будет, которой так замечательно подтереться можно! Но Лешка приуныл, особенно на «Ты бы лучше по инстанциям так скакал!» и на Сергеевом «Мыши кабинетные». И такое себе было под унылым Лешкиным взглядом вылетать в коридор; оставлять его на трех трупняках, которые нужно, как детей на утренник, дособрать в суд; обещать себе потом как-нибудь… чем-нибудь… ну, замять, в общем. Мудацки вышло. Уж Сергея-то, угрюмо кашляющего в ворот растянутого свитера и непрерывно нудящего о компетенциях, заткнуть можно было: он Лешке не начальник. Он не начальник никому в СК, а, оперируя насмешливыми фразочками одной симпатичной молодой прокурорши, мальчик на побегушках. Сейчас он вообще благодарен быть должен; в его документах будет не «самодурство», а «эффективная командная работа в целях повышения показателей».
Ладно, стоп. Сейчас на повестке дня – Евгений Джинсов.
В Шуйском действительно завелись первые и пока единственные «Грабли». В Москве эта сеть довольно широкая, но с чего она забралась в такие нищие дали, непонятно. Впрочем, близ вокзала вроде не бедствует, обосновалась даже с шиком: заходишь в бывшую грязноватую шаурмичную – а тут чистота, тепло, ярко-зеленая оранжерея, и потолок в арабесках, и фонтанчик-какаду, и зеркала, зеркала, зеркала, где ты, и зелень, и какаду, и жратва бесконечно множитесь, множитесь, множитесь. Запахов приятных море: хочешь – брусничный пирог, как в скандинавских сказках; хочешь – грибной жульен, как у мамы; хочешь – бараний шашлык, как у самого мастеровитого джигита. Правда, сейчас как-то от этой смеси тошновато. Из-за мыслей. Про Лешку. Про показатели. Про Варвару. Да и…
– Э-э-эй! Господин полицай! Дмитрий!
Орет в голос. На такую сирену многие заполошно поднимают головы от полных тарелок. Только и остается пройти, поджав губы, к столику меж высоченных драцен – уединенному, даже стул тут один. Нехотя и скрипуче придвинуть второй, у кого-то отвоеванный. Опуститься, прямо и выжидательно держа спину. Евгений Джинсов – Джуд Джокер – цедит из узенького бокала светлое пиво, закусывая здоровенной свиной ногой. Впрочем, от ноги почти одни воспоминания остались: огромная обглоданная кость да пара кружочков овощей-гриль. Джинсов вытирает руки, потом рот и снова поднимает почти нетронутый бокал. Опохмел, что ли?
– А я вас ждать до-о-олго приготовился. – Дурацкая манера тянуть слова.
Молчание. Что тут скажешь? «Вот я, уже сижу, слушаю»?
– Будете что-нибудь?
– Благодарю, у меня мало времени, день расписан. Нет.
Джинсов лохматит свои вихры. Точно с бодуна – если приглядеться, видно. Кумир, черт возьми, молодежи, будущее отечественной литературы, собака страшная…
– Вы хотели мне что-то сообщить. – Корректность и дистанция зашкаливают.
– Не-а. – Собака страшная нисколько не пугается взгляда исподлобья. – Сообщить – не хотел.
Так бы и опрокинуть стол вместе с этим пивом, а костью – по балде.
– Что тогда вам от меня нужно?
– Предложить кое-какие методы розыска предполагаемой фигурантки по делу Варвары Перовой. Мне они кажутся потенциально эффективными.
Обороты-то какие… «предполагаемая фигурантка по делу»… Начитался. Или хватило передачи «Суд идет» и сериала «След»?
– Только я заранее предупрежу, что они не совсем традиционны и гарантировать результат я точно не могу. Но все же стоит попробовать.
Много слов, а день замороченный. Еще уголовники эти Лешкины, погоня, поножовщина, стрельба на весь район, за которую вдобавок к благодарности выдадут пизды… Голова кругом.
– Хотелось бы конкретики. Вы не могли бы не размазывать?
Джинсов снова делает глоток пива и немного подается вперед.
– Дмитрий, от вас мне нужен фоторобот. Это ведь закрытая информация, верно? Вы пробиваете его только по базам каких-то там уголовников, может, еще подаете в психбольницы и прочие сомнительные места? Висеть на всех столбах он не будет, правда?
– А где вы в последний раз видели «фотороботы на всех столбах»? Может, в Москве?
Только и остается криво усмехнуться. Да посчитал бы писатель Евгений, сколько, сколько, твою налево, совершается преступлений что в его Златоглавой, что даже в дыре, в Шуйском. Если каждого «предполагаемого фигуранта» вывешивать на столбах и стенах, в преступниках окажется весь город. Целый город убийц, лихачей, рецидивистов и педофилов. Целый город зверских черно-белых рож на трепещущих обрывках бумаги. Прям «вместе целая страна». На Красной площади такая портретная галерея, наверное, смотрелась бы особенно забавно. Надо идею подать. Чтоб кое-кто не расслаблялся.
Джинсов молчит, крутя в руке бокал, – на запотевшем стекле отчетливые узоры отпечатков. Кивает, не споря, мол, «не видел». Приходится продолжить.
– К тому же девушка пока лишь возможный свидетель. Где-либо ее вывешивать или делать запрос на местное телевидение, чтоб они ее показали в криминальных новостях, мы не можем. По вполне понятным причинам, разве нет?
– Люди не сдадут ее вам, а что-то с ней сделают? Этого опасаетесь?
– Все и всегда этого опасаются. Это называется «презумпция невиновности», а подобные действия – подстрекательство к расправе. Так что да. Пока – закрытые базы. Только они.
– И как, помогает?
Достал давить на больное. Приходится включить заезженную пластинку. Люда, начальница отдела, всегда подобную врубает, когда кто-то тычет ей в лицо микрофоном.
– Оперативно-розыскные мероприятия ведутся, я их контролирую. А потом…
– А потом – в «глухари». Да? Я же знаю, не любят у вас неуловимых, да и кто бы…
– Евгений, зачем вы так? – Лоб колет игла мигрени. – Дело условно «без лица», да, но…
– Но?
Пристально теперь смотрит, нехорошо, и весь бокал уже захватан пальцами, поверх узоров снова и снова проступают мелкие водяные капли. Джинсов нервничает. О, смотрите-ка. В ответ на заезженную пластинку следственного официоза – непередаваемая обывательская морда. Такое же заезженное «Все вы, менты, одинаковые, за что только вам платят, на хер вы нужны?». Как же вокруг воняет мясом, картошкой и чем-то еще пряным, жирным… Тошно. Тошно от этого, а не от бредовости разговора, не от мысли, что Ванилла, Варвара, Варя…
– Не хотелось бы. Я не собираюсь пока сдаваться.
Не хотелось бы. Ванилла, Варвара, Варя… так все остаться просто не должно. Не может. И не останется. Глаза болят… пальцы с силой давят на веки, трут их.
– Давайте более конструктивно и конкретно. Зачем вам фоторобот?
– Затем, зачем его и составляли. – И все же взгляд вроде смягчился. – Искать.
– Сами будете слоняться по нашему городу, что ли?..
Неожиданно Джинсов улыбается. Подается еще немного ближе, елозя по столу бокалом, и почти шепотом спрашивает:
– Дмитрий, у вас есть инстаграм?..
Какой тут конструктив? Пытка сплошная. Издевается, что ли? Сам вычислил, сам зачем-то подписался и теперь лезет, отнимает время, несет чушь… или спьяну забыл просто?
– Какая разница?
– Не у вас, – Джинсов поправляется торопливо, досадливо. – У Шуйского управления, у СК, у кого-то?.. Я вчера специально, знаете, помониторил по хештегам, погулял, посмотрел. У Хабаровского, у Владимирского, еще у нескольких – есть, и они вывешивают там данные о разыскиваемых людях. Насколько я понимаю, это пока условно официальные каналы, согласованы они постольку-поскольку, но…
Разбирает нервный, злой смех.
– Издеваетесь? У Шуйского ничего такого нет. Мы одни на город. У нас штат полторы калеки, у нас СК с МВД боками трутся в одном доме. Кому вести ваш собачий инстаграм и…
…И пора сесть на успокоительное. Да и в отпуск бы сходить.
– Догадываюсь. Хорошо. – С Джинсова все как с гуся вода. – Поэтому фоторобот мне и нужен. Я вывешу его у себя. У меня пятнадцать тысяч подписчиков. А издательство «Аргус Паноптес», если решится, вывесит на своем официальном аккаунте. У него эту цифру можно умножить на три. И это еще не все. Люди – действительно заинтересованные люди – будут это распространять, и…
– …И сколько из них живет здесь, да и вообще в области?
– А вы так уверены, что девушка местная? Что это подтверждает?
Если разобраться, ничего. Просто сама мысль – всплеск безумия, такого же, как волосы и взгляд этого типа. А он как ни в чем не бывало отхлебывает пива.
– Вы ведь понимаете, что процессуальные нормы мы нарушим? Если информацию пока не разрешено распространять среди гражданских лиц, то инстаграм…
– Я готов сказать, если вы попадете под каток начальства, что попросил знакомого хакера вскрыть вашу базу и достать мне картинку. Он у нас тип отбитый, он действительно сможет. Вы и не узнаете. Просто решил сначала попробовать цивилизованным способом.
Джинсов усмехается. Берет салфетку, начинает старательно обтирать плачущий бокал. Пузырьки в светлой жиже бегут, бегут вверх, ища дорогу хоть куда-нибудь с этой планеты.
– Евгений, это ведь тоже статья. Неправомерный доступ…
– Давайте это попробуем. Пожалуйста, не будьте мудаком.
Вот бы такую табличку. «Пожалуйста, не будьте мудаком». Показывать ее каждому второму встречному. Двинутым заявителям; покрывающим уродов свидетелям; судьям, которых подмазали и попросили забраковать дело с неудачным обвиняемым. А заодно опять же развесить на столбах. «Пожалуйста, не будьте мудаками, граждане-товарищи. Работы и так дохера. Разве это так сложно?»
– Вы что, были с ней настолько близки? – вырывается помимо воли, не удержать, только и остается сцепить пальцы на столе. Формулировка-то какая: «с ней». Даже не с «убитой». Ну хотя бы не с Варварой, Варей, Варенькой…
– Настолько – это насколько?
– Чтобы вам с хакером этим рисковать и злить филинов… ну, Управление «К» . Вами же оно займется в случае утечки.
Снова Джинсов делает глоток, нервный какой-то, судорожный. Тишина.
– Она была как я. А я – как она. Только я пиздлив, а она молчалива. Я Мюнхгаузен, а она – Джоконда. И оба мы что-то среднее между собакой на сене жизни и кошкой на раскаленной крыше творчества. А теперь вот ее нет, а я остался. И жизнь, творчество все какое-то… говно. Не то. Устроит ответ?
Устроит. Настолько, что лучше бы и не слышал. Сколько рыцарей на самом деле было у мертвой Прекрасной Дамы? Почему голоса их так похожи на его собственный?
– Но не-ет, я не вы. – Джинсов мог бы быть стервятником, кружащим и клюющим в темя, раз за разом. – Никакого молчаливого сталкерства, никаких помыслов о том, каково с ней это самое, никаких, короче, поползновений.
– С чего вы решили… – Кровь вскипела, вот-вот загорится. Игла во лбу раскалилась.
– Да на лице у вас написано. – Тон повышается с каждым словом. – Да потому что приперлись. Потому что еще не свалили. Из благородства так в жизни не делают, по крайней мере не загруженные следаки в ебенях. Вы и прислать кого могли. Но у вас личное.
Личное. И не выходит ни огрызнуться, ни осадить. Зато задним числом обуревает мысль: почему не работает «в поле», почему с такой чуйкой – педагогишка и писака? Колола бы эта собака страшная всех свидетелей и подозреваемых, даже самых крепких. Как два пальца об асфальт бы колола, грызла и не давилась. Раскрываемость бы подскочила, скорость… обвиняли бы, конечно, в пытках, но Джуд Джокер – это все-таки не «слоник» и не «славка».
– Нет-нет, я не вы… – Джинсов мотает головой с задумчивой жалостью. – Такого мне не понять. Я сразу беру, если мне что-то надо; подхожу, если кто-то интересен. Не оттягиваю до…
– До смерти?
Так ведь и получилось: оттянул до смерти. Не написал, не поговорил, не разочаровался и не утвердился в своем «культе», просто дал культу умереть с божеством, а теперь вяло, бессмысленно, бездарно пытается расследовать смерть этого самого божества. Звук такой – будто лошадь фыркает. А фыркает всего лишь Джинсов.
– До смерти – тем более. Я вообще весьма коварен и липуч. Как банный лист.
Молчание. Запахи – еды, чьих-то духов, мангального дыма – ползают под потолком. Мысли – и о Варваре Перовой, и о времени, которое убегает бессмысленно, и о Лешке снова – грызут хуже собаки. Страшной. Вот этой. А в сумке так и лежит «Пикник на обочине».
– Но, кстати, вы бы ей понравились. Может, не в том смысле, но понравились бы.
Что тут ответишь? Главное, не спросить: «А вы нравились?» Хватило Черкасова.
– Так можно считать, что мы договорились?
А что тут считать, что решать? Даже если этот писатель в кусты прыгнет, отказавшись от своей ереси про хакера, – не привыкать. По морде не били, на ковер не вызывали? Били. Вызывали. Как там сказал Джинсов? «Я Мюнхгаузен». Мюнхгаузенов стало мало, не у каждого имеется даже самое допотопное пушечное ядро, не говоря уже о последних каплях рассудка. Но за косицу из болота – по-прежнему возможно вытянуть. Сколько бы болот в Подмосковье ни осушили, постоянно приходится.
– Хорошо, Евгений. – Рука уже вынимает блокнот с привязанным карандашом, придвигает через стол. – Пишите вашу почту. Я отправлю вам фоторобот. Но очень прошу… – Он медлит, тоскливо глядит на чужое пиво: в горле как-то пересохло. – Никаких резких, категоричных сопроводительных формулировок. Никакого «Помогите найти убийцу», тем более «Ищем эту мразь»: видели такое, кончалось плохо. Даже в вашем собственном инстаграме – воздержитесь. И, разумеется, если будут подвижки, все сразу удалить. Людям в издательстве, я надеюсь, вы тоже это передадите. Хотя, думаю, они-то репутацией деловой и так дорожат.
– Непременно. Передам. А чем они там дорожат, сами разберутся.
Джинсов улыбается – приятная все-таки улыбка, на Лешкину чем-то похожа, только тусклее. И на Варину тоже, даже больше – они вообще неуловимо друг друга напоминают. Не лицами, нет, но, может, неопрятной естественностью волос, и манерой делать селфи с одного ракурса, и даже постами этими – глубокими, грамотно-матерными, жизнелюбивыми и все равно – грустными, грустными, грустными. На шепот похоже. Ласковый успокаивающий шепот из далекой-далекой темной комнаты.
– Что ж. Спасибо за содействие.
Неловко как-то это произносить, непонятно зачем. Кто вообще из них двоих кому должен говорить спасибо, кто кому содействует? В ответ незамедлительно звучит:
– Спасибо вам. – Джинсов возвращает блокнот и добавляет после паузы: – Вряд ли ошибусь, предположив, что у вас все дни непростые… но этот чем-то особенный, да?
– Вами и вашими гражданскими инициативами.
Слабая попытка отшутиться, но нечего тут вызывать на откровенность.
– А еще? – упорно не отлипает. Банный лист как есть.
– К чему вы ведете-то?
Джинсов делает вид, что не заметил перемены тона, не чует угрозы.
– Ни к чему. Просто, знаете ли, я за ментальное здоровье. И какое-никакое счастье. Пусть все будут как-никак здоровы и как-никак счастливы.
– Как-никак?.. – звучит примерно как «половинка электрички» или «полтора землекопа».
– Как-никак.
– А что это значит? – заинтересованность прорезалась неподконтрольно. Все-таки привычнее, что счастья либо нет, либо есть. А тут какие-то махровые полутона.
– Это значит, что вы хотя бы не станете ни пациентом, ни подсудимым, ага? – пощелкав пальцами в интеллектуальном поиске, поясняет Джинсов. – Да-аже если для всей мыслящей общественности ваше счастье – дерьмо собачье.
Не стоило спрашивать – и так башка кругом. Под рукой даже водки нет, а тут такое. Сразу вспоминаются застолья с большими начальниками, которые после пары стопок начинают внезапно вместо статистических сводок сыпать то теориями зарождения Вселенной, то байками о Чечне и Афгане, то рецептами «вот самой-самой, отвечаю» кровяной колбасы с яйцом.
– Мыслящей?.. Все равно я вас не совсем…
Джинсов вдруг удивительно раздухаривается. Раздувает ноздри, стукает по столу, начинает вращать бокал и одновременно говорит:
– Ну, например, вот знаете… среди авторов есть особая порода – те, которым все мало. Они хотят выше, ближе к облакам, как у Сологуба: «Высота нужна орлам!» Один тип – мой ровесник, пишет а-ля Набоков или Манн для плебеев – на полном серьезе жаждет за романы, где домогаются нимфеток, нескончаемо рефлексируют детство и размышляют об искусстве, получить однажды Букера. Полредакции ржет, другая половина крестится. А по мне, так пусть получает! Пусть, хотя с жюри, вручившим за этот безликий треш награду, я срать в одном поле не сяду. Зато парень будет рад. Может, перестанет бухать и ныть, найдет новую цель в жизни. Так или иначе, будет счастливее и здоровее, не прибьет однажды Павла за неправильное позиционирование, или меня, которому больше платят, или какого-нибудь критика, упрямо не видящего в нем новое светило, бутылкой. Счастливые и здоровые преступлений не совершают.
Какая парадоксальная тирада и какое наивное закругление. А ведь взрослый парень.
– Не совершают? А у нас тут сын одного олигарха, здоровый лось, отцовским джипом учительницу свою на той неделе задавил то ли за публичное замечание, то ли за двойку. Тяжкие телесные. Шейка бедра в крошево. Ходить она уже, вероятно, не будет.
Но это не сбивает с толку, и в шок не повергает, и вообще как лепет ребенка, судя по взгляду. Устало так глядит Евгений и говорит тоже:
– Тварь, конечно. Но счастье что, олигархами меряется? Или джипами? А еще счастливому человеку оценки и замечания похер, он сам знает себе цену.
– И чем же счастье меряется, по-вашему?..
Пустой треп. Пора ехать. Утомляет этот доморощенный философ.
– Только принятием себя – даже бракованного и недолюбленного, косячащего и просравшего все на свете. А как примешь и поймешь, не нужно будет ни себя давить, ни других. Ни джипом, ни интеллектом, ни авторитетом. Просто пойдешь дальше.
Кажется, второй «вечный сюжет» Борхеса. Путь домой, который путь к себе?
– Просто пойдешь?
– Очень просто. Так что у вас?
Может, у Джинсова гипнотизерские навыки, может, что еще, но язык-то развязывается. Борись не борись, а вырывается тусклое, унылое, полувопросительное какое-то:
– С напарником поругался. Влез куда не надо. Как вы, любитель процедуры нарушать…
…Осажденные города защищать, да. По первому «вечному сюжету».
– Молодой?..
– Немного моложе меня.
– И что? – Джинсов подпирает щеку кулаком, глаз становится совсем щелкой.
– Чуть не убили сегодня.
– Но ведь не убили?
– Нет. – А мысли снова, снова о «Пикнике на обочине». – Слава богу.
Просто, когда орал Лешке вслед: «Стой, сука!», вспомнился треш, та машина. Дело с совращениями. В его детдоме. Мальчишек, мальчишки-то там в основном и жили, девочки не задерживались. Случайно все вскрылось, один пацан за языком не уследил в новой семье, к брату старшему полез, мол, «расстегивай штаны, смотри, чему меня дяди научили». И понеслось. Родители попались храбрые, громкие, с друзьями в СМИ. Город заговорил – о влиятельных гостях из администрации, о бизнесменах-покровителях, готовых на денек отвезти сирот на дачу, угостить шоколадом и сигаретами, кивнуть на диван: «Мягко тут, ложись, малыш». Малыш. Конечно, всё хотели замять – особенно педсостав, им недавно ремонт сделали, мебель собирались новую покупать. Большие дяди приходили в следственный ласково поговорить, потом неласково, потом не поговорить, а потом… белая «нива» из-за угла, в лучших традициях деревенских страшилок. На Лешку. Именно на Лешку, который только-только ведь пришел, но уперся. Уперся, даже когда Дмитрий в какой-то момент спасовал и Люда спасовала. «Я закрою их, закрою, Дим. Лет десять дерьмо это у нас тянулось, хватит. А не закрою – перестреляю, буду как Евсюков, буду… а ты как хочешь. Я понимаю, ты другой, тебе отчетность, тебе все это…» И все с улыбкой, виновато, неловко, мол, прости дурака. Кое-что не вслух: «У тебя мама, которая жюльены готовила. Тебя не трахали на даче. И в камышах у речки. За сигаретку. За киевский торт». А потом… «нива». Из-под которой Лешка зло, с силой Дмитрия вытолкнул, но сам увернуться не успел. Вспомнилось, как кровь залила все губы, весь подбородок Лешки. Как врачи его тащили с места наезда – небрежно, будто труп, да что там, почти труп, никто не надеялся. После таких травм обычно не выживают, если выживают – остаются инвалидами, а если не остаются, то зарекаются геройствовать, валят в библиотекари и музейную охрану… А этот встал. Они тогда всем отделом оскалились, Людка чуть не слетела, но обложили многих из тех, кто наезжал в гости; наезжал годами; наезжал… Даже «Новая газета» об этом писала. Потом смеялись. Вспоминают теперь каждый раз, когда тяжело. Но даже когда по завершении отдел нажрался; когда пропахшие водкой оказались с Лешкой вдвоем в кабинете; когда лежали на полу и пялились на издыхающую под потолком лампочку, вопросы прозрачные: «А чего вцепился-то? Тебя… или чуваков твоих… тоже?» – остались в горле. Яиц не хватило. На одно хватает – теперь беречь. До остервенения. До одержимости. Слишком много в Лешке оказалось лихости и сил, самому нужных, да и всем нужных.
– Тогда не стоит закреплять в его голове деструктивную установку, что «лучше бы убили». – Джинсов, сцепивший пальцы в замок, говорит укоризненно, выхолощенным тоном мозгоправа.
– Установку?.. – Ни хера не знает ухоженная гражданская тварь, ни хера.
– Именно так. С подчиненными как с детьми: за хорошие поступки ругать не стоит.
– Хорошие поступки? – Аж в висках опять стучит, потому что перед глазами – писклявые датчики, Лешкино серое лицо и вмятина на месте его груди. – Вы, видимо, не совсем понимаете. В органах есть такая должность – оперуполномоченный, опер. А есть наша – следователь. Знаю, в современных детективах другое пишут, но это две разные должности. Там, где нет такой текучки и дурдома, как у нас, очень разные. Иногда следователь вообще почти не ведет никаких мероприятий, а только полагается на данные оперов и оформляет бумаги. И так или иначе, даже в нашем дурдоме на задержании мы работаем обычно с оперативниками, а порой и с подкреплением. Они подготовленнее, они боеспособнее, они страхуют нас и многое берут на себя. Они…
Осекается. Подготовленнее? Боеспособнее? Да блядь. Негласная установка как минимум в Шуйском главке намного проще: «Они тупее. Невелика потеря. Ну знаете же, в жопе движок. Заключение нормально не составят. С судьей-прокурором-адвокатом не поговорят, потому что через каждое слово мэээ, бля и таксказать: наговорятся с быдлом – и вася. А бегать – это мы быстро кого-нибудь научим. Мозги, дедукция, агентура? Какие там мозги, дедукция, агентура? Тут тебе не Детройт. А вот бумага сама себя не подмахнет».
Но это точно не для Джинсова. Еще напишет где-нибудь.
– Знаю, Дмитрий. Варя шарила в этом.
Задумчиво говорит, грустно и беззлобно. А правда ведь: шарила, но и реальность – что не всегда все делается так, как предписано, – тоже чувствовала. Что там по статистике? На среднего регионального следователя приходится 0,88 среднего регионального оперативника. 0,88, твою мать. Полтора землекопа. Три четверти человека. Они с Лешкой свои законные «три четверти» даже видят не каждый день, а уж чтобы на рискованное мероприятие взять двух… две… 1,76 оперативника…
– Так при чем тут установка? – Собственные зубы слишком зло скрипят.
– При том, что инструкция инструкцией… но, скорее всего, ваш помощник подставился потому, что коллеги где-то проебались. Поступил в лучших традициях всех этих лихих ребят? В детдоме – он же детдомовский, правильно помню? – ничего не давали смотреть, кроме «Улиц разбитых фонарей» и «Место встречи изменить нельзя», все такое… Что, нет?
Да. Хотя можно ли это назвать «проебались», когда оперов – как раз 1,76, и взмылены они, и работают по пятнадцать часов в сутки, и на задержании все оказалось не так, как ожидалось? Осведомитель подставил, и одного из ребят вот, Сергеева протеже, Юрку, – ранило. Пулевое в живот. Там было не до захватывающей киношной погони, да вообще ни до какой. А Джинсов со своей колокольни…
– Ладно. Это неважно. Главное, все обошлось.
Но по тону, наверное, все понятно, и в ответном взгляде – бесявое «Я прав». И все-таки Джинсову хватает мозгов больше не лезть в производственные будни. Он допивает залпом пиво, встает и, мотнув головой в сторону зоны с едой, бросает:
– Купите пирожков, что ли.
– Что?..
– Пи-рож-ков, – повторяет, как идиоту. – Тут их хорошо готовят. Вон там, ближе к кассе, стойка. Как раз свежих поднесли. – Джинсов воодушевленно машет рукой. – Ну и пицца тут, кстати, тоже ничего. Или роллы? Они в коробках, нести удобно…
– Зачем? – От этого внезапного гастрономического перекоса только мутит сильнее. – Вам, что ли? За помощь или за консультацию? Не треснет?..
Совсем, видимо, поехал и обнаглел. Или прямо таким и родился?.. Ну надо же. А теперь еще и артистично шлепает себя ладонью по высокому чистому лбу.
– Да мать твою, господин полицай! – Опять такой вопль, что соседи оборачиваются, давясь супом, котлетами и всем, чем располагают. – При чем тут я? Это из-за меня, что ли, тебя выколбашивает? Бросил напарника посреди рабочей горячки, настроение испоганил… Купи ему пожрать! Извинись, похвали. И все будет окей. Эмпатия. Человечность. И еда. Это всегда работает. Бывай, жду фоторобот.
Вот так, с полпинка перейдя на «ты» и подхватив со стула щеголеватое, бежевое, вопиюще московское пальто, Джинсов со своей гражданской инициативой шустро выметается из «Граблей». Даже матернуть его вслед не получается, остается только мрачно поглядеть на двери. А затем встать и двинуться к чертовым этим пирожкам, на ходу залезая в карман за парой смятых купюр. Действительно ведь неплохо пахнут, заразы.
Поехавший писатель… да кто тут еще, если вникать, поехавший? Что взять-то? С мясом или с грибами? Точно с мясом, и так вся жизнь уже – сплошные грибы. И можно парочку с вишней: Лешка говорил, что со сладким в детдоме был вечный швах, тот самый, который приучает радоваться самому убогому смородиновому варенью, «Раковым шейкам» и клюкве в сахаре. Сладкое получше доставалось… только там. На чужих дачах.
Конфеты с коньяком. Малина, желтая и красная. И нежно-белый подтаявший пломбир.
Горло будто в тиски вдруг угодило: кое-что вспомнилось. Завалил однажды Лешку протоколами и заключениями, так, что тот остался в кабинете ночевать. Отрубился вряд ли из чистой вредности – но поутру лежал в облаке кудрей мордой на столе, слюни на ст. 166 УПК пускал. Стало неловко: новенький ведь. Горы ворочает, совесть отдела – нахрен зверствовать? Да, в бумагах раздолбай. Да, почерк кошмарный и голос громкий. Да, «звонит», а не «звонит» и «пошлите», а не «пойдемте», как ни переучивай. Притрется. А сейчас вид замученный и новый день на горизонте. Надо будить и отправлять за кофеином. Людка увидит спящим – вырвет то, до чего дотянется, хорошо если волосы. «Лех… – подошел, позвал тихо. Не просыпается. – Лех!» Все еще тишина. Тогда протянул руку. Тряхнул за плечо, а потом – что только нашло? – взъерошил кудри, слишком сильно, наверное, запустил в них пятерню… Лешка дернулся весь, едва со стула не упал. Руку схватил, резко начал распрямляться. Стиснул – все пальцы разом хрустнули, столкнувшись друг с другом. «Не трогайте, не смейте ко мне лезть, не…» Хриплая злая громкость росла на каждом слове, боль от хватки и другая, ледяная, внутри, – тоже. Ясно, с чем спутал. Почти ясно, с кем. А потом Лешка оторвал окончательно башку от стола, осоловело моргнул пару раз и разжал хватку. «Ой. Ты, чувак? Времени сколько? Я все, только вот как думаешь, к формулировке не прицепятся, можем немного иначе… Дим?» Он слушал, слушал, убрав обе руки за спину и сжимая, разжимая, опять стискивая горячие кулаки. Люд, спасибо. Люд, разное говорят, но мы-то знаем: «рай» и «руководство» только начинаются с одной буквы. Ты не прогнулась. С улыбочкой глядела – да в каждую холеную морду. «Да-да, у вас два сына такого возраста, а это все газетная грязь. Заказная. Вы не такой. Да. Разберемся. По ней. По справедливости. Нет, что вы. У меня уже есть дача».
Людке тоже пирожки не помешают. Людка вечно худеет, а лучше бы сделала что-то с увядающими глазами не юной, но все еще гордой кошки. Людка рыбу любит. Пирожки с семгой тоже есть. А вот самому… самому придется зажать нос, пока остальные будут есть, потому что внутри по-прежнему тошнотная пустота. Чертов… Джокер. Как та самая коварная карта: не поймешь, откуда это добро свалилось и как вернуть его в рукав владельца.
Голова гудит. Гудит, стоит вспомнить весь мозгоковырятельный разговор, а за ним – прочтенный недавно пост в инстаграме. Очередной. И такой жизненный прямо сейчас.
Я рос неправильным. Мне никогда не нравилось читать про ровесников.
Почему? Я был недостаточно наивен. Знал, что в мою тверскую пердь не прилетит волшебный корабль, сова не позовет меня в Хогвартс, за старой церковью не зарыты рубины, да и преступников поймает милиция. Детям в реальности не положены приключения. И фантазии о них – ерунда. Sooo, когда Крапивин, Линдгрен, Твен, а позже Роулинг рассказывали мне, сколько приключений, оказывается, может пережить пиздюк лет десяти-пятнадцати, я только фыркал. Нет, они прекрасны, но их герои – не моя чашка чая. Мне не нравились Пеппи и Гарри, не нравились Том и рыбаковские пионеры: их эмоции, мысли, решения. Возможно, дело в том, что я рано почувствовал себя старше всех их вместе взятых. То ли дело – взрослые. Разные чудаки, порой на букву «м». Я любил Холмса, и Бильбо, и Атоса. Глеба Жеглова, Дона Кихота и Бендера. Матушку Ветровоск, Мину Стокер и Минерву Макгонагалл – хотя признаюсь, не хватало мне в том возрасте женских персонажей на передних планах; может, поэтому я до сих пор в некоторых вещах махровый сексист. Ну а возвращаясь к теме, я даже Базарова любил и… понимал. Таким, как все эти люди, я себя видел там, впереди. Это и было для меня главное в книге – увидеть то, каким я хочу вырасти. Сотворить кумира, но… в моей-то сфере у таких кумиров другое название – «значимые взрослые». И они очень нужны. Особенно если в реальности их нет.
Вряд ли что-то поменялось. Дети-то разные: одни ищут в книгах близких сверстников, с которыми могли бы себя отождествлять, а другие – свое будущее. Не все мечтают вечно оставаться маленькими, многие – наоборот.
В годы учебы я читал много статей, в том числе о детской литературе. И вечно встречал этот категоричный посыл: ребенок ДОЛЖЕН читать о ровесниках. С ними расти и брать пример. Минутку. Где вы видели, чтобы дети воспитывали детей? Разве что в детдоме, а это так себе пример. Дети учатся у взрослых. У живых… и у книжных тоже. Тянутся к ним. Глядя на этих людей – какой бы их жизнь ни была крутой, – дети и понимают, что быть взрослым не только интересно, но и ответственно. Сложно. Грустно. А все-таки хочется.
Так что никто никому ничего не должен. А вот когда заканчивается детство, все становится сложнее. Мир как-то… мрачнеет. Начинает давить. И уже нужнее собеседник-ровесник, проходящий то же дерьмо, что и ты. Опять же, не всем, но большинству он не помешает. Короче, эй! Молодежь! Вас не тошнит от фразы «Молодежь не читает»? Меня тошнит. Я-то знаю: всё вы читаете. Просто немного иначе.
Некоторые, видя школьников и студентов на моих презентациях, и меня записывают в ряд этих собеседников – «звезд молодежной прозы». Но мы-то с вами знаем: нихрена. Я пишу не для молодежи, хотя я ей рад. И все же я пишу… для тех, кто верит, что они уже взрослые. И знает, что это значит по-настоящему. Сейчас насаждается тезис, что взросление – это бунт. А мне кажется, что взросление – это понимание того, что бунт никому ничего не доказывает. А вот эмпатия, ум, храброе сердце и знание цели и цены каждого поступка – да.
Пример: недавно я пересекся в редакции с племянницей Павла Викторовича – кто не в курсе, это наш Большой Книговождь. Так вот, Светка – ей пятнадцать – напялила короткую юбку, да что там юбку, расклешенные труселя с оборочками. Моя двадцатидвухлетняя сестра такую уже не наденет. Почему? Моя сестра знает: она взрослая. Но никому не говорит, ведь взрослой быть немного грустно. Чтобы грустить меньше, она носит не то, что бросает вызов, а то, что ей нравится, – вареную джинсу, юбки-карандаши и маленькие черные платья. А вот Света пока не знает правды о взрослении, а только хочет верить, что постигла ее. Но постигнет.
Герои молодежной прозы всегда ищут путь, не боятся ошибаться и быть уязвимыми. У них тот самый «ум новичка», который так ценят мастера дзен и который взрослые персонажи – и вообще люди постарше – нередко теряют или даже начинают воспринимать как что-то стыдное. Мне кажется, для этого – для постепенного перехода между мирами – и существует та самая молодежная проза. Может, и жаль, что в мои юные годы ее особо не было. С проблемами – разными – я болтался один. Я вообще много был один, мало с кем чем-то делился и мыслил как те самые взрослые герои – то есть зачастую радикально и цинично. Я стал тем еще любителем спасать утопающих и палить из пушки по воробьям… но, как говорил Бак из «Ледника», я выжил, а значит, не будем о грустном!
Мои родители часто и обиженно говорили, что нам – в смысле поколению 90-х – вообще-то очень повезло. Родиться в щадящую эпоху, не волочь на плечах громаднющие камни режимных каменоломен, не качаться в разбитой лодочке с серпом и молотом. Но вдобавок к «повезло» родители уточняли не без насмешки: «Ну и что вы можете написать? Вы не видели ничего». Я не спорил. Я готов признать правоту Высоцкого: все мы книжные дети. Но то, что битвы у нас другие, не значит, что мы их не знаем, и не зря люди – особенно мои ровесники – пишут сейчас так много. И пусть пишут более личностно и менее глобально, больше для своих, чем для вечности, это тоже способ говорить о важном. И эти авторы хотя бы не погружают в экзистенциальный ужас, как некоторые (Федор Михалыч, это я вам!).
Что касается меня… Лично я думаю о чем угодно, но не о возрасте моей аудитории. Вам может быть двенадцать, а может – сорок пять. Но я пытаюсь сказать всем, кто готов слушать, что Настоящие Взрослые остаются собой – людьми странными, зато с открытыми сердцами. Стойкими. Честными. К ним возвращается «ум новичка». И читают они разные книги о разном: о ровесниках, детях и пенсионерах. А еще у них всегда есть время на Чай и Молитву. И не важно, с кем пить первый и кому возносить вторую.
Не думаю, что смогу сказать что-то другое. Или что смогу повзрослеть как-то иначе. Это сложно. Охренеть как. А вы? Все ли решения, которые вы принимаете, и поступки, которые совершаете, – это решения и поступки взрослых людей?
