7. Меня убили
Некоторые вещи мы решаемся выбросить из жизни, только хорошенько получив граблями по лбу. Со мной и коллегами такое было: после одной истории мы свернули забавную – как назвать? – издательскую политику, вольготно существовавшую еще с безынтернетных девяностых. Суть ее была в том, что мы разрешали авторам (а иногда и сами просили) менять не только имена, но и пол, возраст, биографию – всё либо на их собственный вкус, либо на вкус маркетинга. Случались прямо-таки эпатажные образы. Чего стоит садовод Глафира Перепелкина, рыжая жрица в вечных веночках на седеющей голове, – ее выпускала прикладная редакция, и за портретом скрывался наш директор-агроном. Или превратившаяся в сиамских близнецов учительница физкультуры, которая подарила нам серию приключений о корсарах?
С Варей такое тоже было: однажды, на заре сотрудничества, когда продажи еще не стали железными, ее понесло в эксперименты. Она написала космооперу, эпичную и неоднозначную – эдакий ретеллинг Библии с Мессией-андроидом и его апостолами-людьми. Там было все в лучших традициях жанра: бескрайний космос, научно обоснованные лазерные копья, гиперпрыжки и необычные расы, включая псоглавцев, смутно отсылающих к головану Щекну . Мы все буквально упали, уже видели эту дилогию, когда пришел Горыныч и в три горла поинтересовался, почему мы потираем руки. Услышав про НФ-романы, он флегматично возвел три пары очей горе.
– Мужчины фантастику, написанную женщиной, не купят, – сочным баритоном Саввы Морозова заявила первая голова. Кондинский. Коварная обманщица Глафира Перепелкина во плоти. – Тем более с такой подоплекой.
– И женщины не купят, – махнула рыжими кудрями вторая голова, женская. Повариха Гречнева. В знак утешения она поставила на мой стол блюдо с домашним лимонным кексом.
– Попроси у Перовой что-то попроще, – с сожалением посоветовала третья голова и облизнулась. Ивашкин, участковый и поэт в завязке, Варей зачитывался. – Вроде первой книжки. Она говорила, у нее много заначек для нас, со школы же пишет?
Я не мог не согласиться: борется-борется человечество с сексизмом, но здесь пока как об стенку горох. Сколько ни тормоши этот сегмент, целевая аудитория почему-то уверена: пусть женщина пишет про любовь, преступления и эльфов, но звездолеты ей трогать нельзя. И инопланетные станции, и экзосферные протуберанцы, и робототехнику – нельзя. Об этом я и сообщил Варе. И тут же мы с ней и Харитоном – шефом по пиару – придумали план.
Первая часть вышла. На четвертой сторонке обложки красовался светловолосый тип с глазами сурового летчика и улыбкой примерного отца – наш свежий менеджер в парике с антресоли корректора. Даже имя мы с Варей придумали пополам. А уж биография… Спецназовец, уволен по ранению, ныне – учитель в художественной школе при церкви, безнадежно мечтает посмотреть закат с Марса. Не женат. Последнее и было лишним.
Книжка продалась не феноменально, но нормально. Неожиданно обласкалась некоторыми представителями РПЦ и в довесок стала фаворитом «Мира фантастики», вторая – тоже. К допу все труднее стало отмахиваться от СМИ и блогеров, клянчащих интервью у «нового таланта с непростой судьбой», и от вопросов, где этого самого автора найти. А потом однажды, проверяя почту, я обнаружил письмо. Некая женщина – сотрудница Роскосмоса, между прочим! – умоляла дать ей контакты «этого ангела, я так хочу увидеть его вживую хотя бы издалека». Письмо было длинным, эмоциональным, даже мелодраматичным. Мне казалось, так и не пишут уже… Неловко похохатывая, я позвонил Варе и полюбопытствовал:
– У вас тут поклонники. Дамами учеными интересуетесь? – И зачитал ей пару абзацев.
В трубке долго молчали. Но едва я собрался снова позвать Варю, как услышал тихое:
– Я так и знала, черт… Давайте закончим, а? Напишите ей, что Игорь погиб или хотя бы постриг принял. Жесть какая-то, черт, черт… – И она повесила трубку. Через пару минут перезвонила сама и принялась умолять о том же. Заикалась, сбивалась и даже клялась выплатить неустойку, если надо. Отдать следующую книгу бесплатно. Две. Три. Четыре.
– Я же не вру, я никогда не вру, о чем я только думала?.. Сука малолетняя!
Она была младше меня на море лет. Молодости, согласно некоторым стереотипам, свойственны эгоизм и жестокость, особенно в одной упряжке с успехом. Мол, продаешься – радуйся! Но нет, а теперь, слыша и чувствуя Варькин стыд, и я понял, что, в сущности, случившееся не смешно. Может, письмо и драматичное, может, и косноязычное, но… какого черта я вообще смел судить о нем по-редакторски, будто это рукопись? Кто тут сука независимо от возраста? Какая-то одинокая тетка повелась на наш обман, выстроила воздушный замок – при научном-то мышлении! А обман устроили лишь из-за того, что женщинам «нельзя» писать фантастику, а нам – издавать рискованные книги. Чушь.
Вскоре мы вовсе отказались от мистификаций: проворачивать их все равно становилось сложно, учитывая массовое вылупление соцсетей и сайтов. Авторы все еще издаются порой под псевдонимами, но живут вполне себе невыдуманными жизнями. Только агроном так и остался пожилой травницей: слишком прикипел к образу. Но он был чудаком и в школе, я его помню.
Что касается Вари, мне уже тогда не хотелось объявлять о смерти ее литературного альтер-эго – физической ли, мирской, неважно. Я испытывал смутное беспокойство, теперь я понимаю: сродни предчувствию. Конечно, я выбрал вариант с постригом: а ну как поклонница наложила бы на себя руки, узнав, что предмет ее нежности мертв? Без неустоек обошлись. «Звездный крест» годами остается дилогией того, кто покинул людей. Автора до сих пор ищут в монастырях – чаще всего почему-то на Валааме и Соловецком острове. Не находят его, но находят что-то другое. Возможно, для метафоры о Господе это и хорошо.
Прошло несколько лет, а ситуация не забылась. Более того, остро вспоминается сейчас, из-за Джудовых чудачеств. А с памятью пришел и муторный какой-то, зыбкий страх перед любыми мистификациями, которые раньше приводили меня в восторг…
Не отпускает даже сейчас – когда, немного отведя трубку от уха, я слушаю монотонную речь, где чаще всего мелькают «премия “Урюпинское Алмазное Перо”» и «признанные заслуги». Урюпинское. Урюпинское, понятно? Нет, город-то прекрасный: столица российской провинции, королевство теплых козьих платков… Но надутые эти щёки и интонации, некое подспудное «восхищайтесь, я снизошел к вам с высот» – такое, будто мне, плебею, рассказывают о Нобеле? Хотя и его-то порой вручают спорным книгам.
За фоновой, с утра не отлипающей тревогой из-за понимания, что уже творится в инстаграме, уныло плещется мысль: «Какого черта?» У меня есть секретарь. Младшие редакторы. В конце концов, ведущие. Ну кто, кто перенаправил очередного гения ко мне? Впрочем, возможно, он просто прошел уже через все руки и добрался до верхней инстанции. Выше – только Горыныч. С которым (которыми) мне лучше сейчас не ссориться.
– Вы получите ответ по электронной почте, если ваш роман нам подойдет.
– Когда? Я хотел бы знать сроки. У меня правда стоящая вещь, очень актуальная, очень…
Голос вроде даже вполне приятный. Интеллигентный. Молодой.
– Я ничего не могу вам сказать наперед. Мы очень загружены.
– Я хотел бы знать сроки, – попугайски повторяют мне, и я тоже повторяю:
– Мы очень загружены и не можем их прояснить. Извините. До свидания.
Попугай с попугаем поговорил. Я опускаю трубку. Господи. Кто вообще придумал это клювокрылое чудовище, обратную издательско-издевательскую связь?.. Через несколько столов я строю Динычу зверскую рожу. Она потупляет глазки.
Мы ненавидим, когда авторы нам звонят. Точнее, не так: когда звонят наши, мы рады – несмотря на все заповеди недружбы, порой мы общаемся неформально, кормим друг друга пирогами, даже в бары вместе ходим, по крайней мере у меня так. Такой звонок редко несет что-то действительно раздражающее или утомительное, максимум ворчание: «Дайте денег». Но когда названивает или пишет – упорно, раз по шесть на неделе – посторонний человек, месяц назад впервые отправивший рукопись, с целью узнать, получили ли мы ее, а завуалированно – восхитились ли и готовим ли уже золотые горы? – это приводит в вялое бешенство.
Я терпел в доперестроечные и ранние перестроечные времена: понятно, такой чудо-вещицы, как электронная страница «Условия для новых авторов», не было. Но прошло, черт возьми, не год и не два, теперь у каждого издательства есть сайт, где, как правило, написано что-то вроде: «Мы сами свяжемся с вами, если текст нас заинтересует. Срок рассмотрения <от месяца до года, у нас, например, стоит 3 месяца>». Какое из слов непонятно? Сами? Заинтересует? Неужели со стороны вправду кажется, что мы болезные? Непременно рукопись драгоценную потеряем, забудем в туалете или кофе на нее поставим и опять же забудем? А вот если позвонить… если названивать день за днем или проводить ковровую бомбардировку письмами, то тогда… И хоть забывай этику, прыгай на стол и ори: «Если ваш текст хороший, я с вами свяжусь! Свяжусь!» Кстати, здесь загвоздка. Авторы с хорошими рукописями нам, как правило, не звонят и не пишут больше, чем раз-два. Казалось бы, уважение к чужому времени не должно коррелировать с уровнем работы… а вот поди ж ты.
– Сабина, простите, пожалуйста. Ну и денек…
Риночка – именно она сидит сегодня на том стуле, где вчера страдал от похмелья Джуд, – только сочувственно кивает. Она из адекватных: тех, кто не звонил сто раз. Отправила первый роман, да и забилась в темную кладовку самоедства – ждать ответа и терпеливо принимать грудью все удары внутреннего критика, каждое «Да никому ты не нужна, таких полно». И вот сейчас она подписала договор на четвертую по счету книжку. Горда. Довольна.
– Наверное, это как с дюжиной деток, да? Всем внимание нужно…
– Нет, не как с дюжиной. Как с целой китайской провинцией.
Тихо смеясь, она качает головой, и на лоб падает прямая челка с красными кончиками. Риночка кажется очень молодой. Ей трудно, например, купить шампанское без паспорта. Вообще всё это поколение поздних восьмидесятых и ранних девяностых какое-то такое – худенькое, маленькое. Голодное перестроечное детство. Или, может, метафизическое объяснение: вся энергия космоса ушла на вводы и выводы танков, бархатные революции и прочие политические потрясения, а на детей адекватного размера не хватило. Вот и народились странные недосущества, которые еще и стареть категорически не желают. Джуда тоже до сих пор можно принять за студента, хотя ему скоро тридцать. И Варя была очень хрупкой, настолько, что я – хоть и не громадный монстр – в постели поначалу боялся ее раздавить.
– Так как вам текст? Понравился?..
Риночка неколебимо верит: главный редактор тоже читает ее книги, как же иначе? Многие авторы верят. А полностью и без пропусков читаю я только Lux in tenebris, Женю, Данькина с его самураями и Варю. Для всего остального у меня диагональ и чужие глаза. Не потому, что пренебрегаю, просто время. Большинство аргусовских книг попадают мне в руки только после выпуска или вообще уже после доптиража. И спасибо команде: кажется, ни разу еще, взяв свежий томик, я не отбрасывал его с полным ужаса риторическим стоном «Кто это издал?».
– Очень хороший. – Понятия не имею, что она там написала, но Динке доверяю, поэтому вру бесстрашно и убедительно. – Необычные образы. Кинематографичные. Нужно будет подумать, нельзя ли с кем-то зацепиться из знакомых продюсеров насчет экранизации…
Я жду, что Риночка с ее нетфликсовскими мечтаниями немедленно загорится и начнет расспрашивать, каких таких продюсеров я знаю, не знаком ли с Цекало, что думаю о грядущем «Гоголе» и прочее. Но почему-то она не отвлекается и продолжает невинно меня пытать:
– А как вы думаете… повзрослее обычного?
Ой-вэй. Скашиваю глаза, совсем как засыпающийся на экзамене студент. Абсурдная неловкость в духе «Профессор, конечно, лопух, но вопрос при нем, при нем…» . Динка старательно мотает головой: нихрена, нихрена не «повзрослее», всё та же пронзительная подростковость выпирает за серьезными темами и трагичными историями. Но такое сказать – чересчур, Риночка расстроится. И вместо этого я опять виляю чуть вбок:
– Что вы имеете в виду? Текст достойный и сильный. Ваша аудитория его полюбит. Тем более, сами понимаете, птичья тема очень цепляет. Все мы немного птицы.
– «Все мы немного птицы»? – эхом повторяет она. – Как красиво.
Вроде бы в этот раз у меня получилось. Ее лицо проясняется. Теперь уж Риночка не усомнится, что текст я прочел, раз родил умную, годящуюся в статус для соцсети фразу. А ведь это не о молодежном романе «Просто птицы». И не о ней, и не о ее юных читательницах, фотографирующихся на крышах и в заброшенных зданиях. Все мы немного птицы, грязные больные голуби, теряющие перья на проводах. От голубей нас отличает, кроме бескрылости, одно: когда товарищ издыхает на асфальте, мы не склевываем разбросанные вокруг его трупа хлебные крошки. Мы вызываем полицию, проводим расследование, деваем куда-нибудь тело. А уже потом – продолжаем клевать крошки. До следующего трупика, завернутого в целлофан.
– Можем поставить на обложку. Как слоган. – Подмигиваю, внутренне содрогаясь от необъяснимой тошноты. – Если нравится.
– Да, давайте, ура! – Она хлопает в ладоши. Нехарактерный жест, нахваталась, наверное, у собственных детей. – Павел… я давно хочу сказать. Вы замечательный. И… и… – Бегают волоокие глаза, она явно смутилась, колеблется, наконец решается. – Павел, я репостну. Обязательно репостну информацию про ту преступницу. У меня много читателей. А вы… вы смело поступили! Я и не думала, что вы настолько защищаете своих авторов, их честь, да вообще правду и правосудие! Вы…
Не защищаю. Только опаздываю к ним и потом хороню. Ведь я мог успеть, мог, и ничего бы… ничего. Но я вытесняю эту мысль, как вытеснял раз за разом.
– Она еще не преступница, скорее свидетель. И это не моя инициатива.
– Неважно, я… Да, правда, неважно. Извините, что влезла.
Наверное, она споткнулась о пустое выражение моего лица. Замолкает, сцепляет пальцы в замочек – на безымянном блестит робко ободок обручального кольца. Риночка, милая, езжай домой. Риночка, я же знаю: запись о розыске ты репостнешь, но забыть, что Варе открыли дорогу в заветный «Свет…», а тебе пока нет, не сможешь. И о том, что мы любили ее в твоем представлении сильнее, тоже, хотя продаетесь вы одинаково, нет, у тебя даже допы суммарные уже больше. Ты даже в письме недавнем, прося в очередной раз личную серию, написала: «Я, конечно, не ваша Варвара, но…» У нее, кстати, серии так и не было, но она все равно тебе не нравилась. Это нормально. Авторская конкуренция вообще нормальна, и то, что ты в Варином стиле одну книгу попыталась написать, – нормально, и то, что не получилось, а получилось по-твоему, – нормально, ведь ты тоже наша яркая звездочка. Ненормально – делать теперь семикопеечные глаза. Я же не заставляю. Мы все часть семьи, но семья слишком большая, чтобы каждый любил каждого и скорбел о каждом. Кто-то всегда может отбиться, потеряться, а то и оскалиться… как мальчик тот, дьяволенок, еженовогодно вселяющийся в телеэкраны. Мальчик, которого зовут Кевин.
Пост – короткий, с фотороботом и текстом в духе «Разыскивается для выяснения обстоятельств гибели нашего автора Ваниллы Калиостро, звоните туда-то» – появился в корпоративном инстаграме в 8:00. Успел и разлететься – на удивление многие используют замороченное приложение для репостов. Комментарии я велел отключить, понимая: ничего хорошего и содержательного мы там не увидим. Мы второй раз за полмесяца нарушили негласное правило: маркетинговые инструменты должны, развлекая, продавать, а не грузить. Люди болезненно относятся к тому, что нарушает их иллюзию покоя. Среди пестрых книжных подборок, смешных цитат о чтении и описаний новинок им хватило одного поста о Вариной смерти – тогда они несли соболезнования в личные сообщения. Теперь еще и фоторобот, и тревожный текст, и колючие цифры ментовского номера. Немое напоминание: «Сегодня она – а завтра, может, и вы». В директ сыплется раздраженное «С каких пор издатели делают работу органов?». Когда это увидит Горыныч – он может, у него две головы из трех инстаграмно-продвинутые, – со мной, SMM-феей Ладой и допустившим «розыск» Харитоном будут разговаривать. А когда дойдет до начальства Дмитрия, разговаривать будут уже и с Горынычем в том числе. На ином уровне.
Джуд тоже разместил публикацию, ничего не приписав. Зато вчера он подогрел аудиторию: вывесил селфи в грязной электричке, а под ним вместо традиционной демагогии о совести, смелости и взаимопонимании прицепил неожиданно цитату, горькую и дымную. Не свою.
– Волки на солнце? – Блеснули темные, навыкате немного глаза под тяжелыми и плавными дугами бровей. – А волки тем не дают покоя, кто правду ищет; немало их, так что, щенок, не бойся. Ослепительные волки… – Махно схватил палку, вывел ею злую дугу в воздухе, швырнул в костер, и тот зарычал, как подхлестнутый зверь. – Не пой мне о волках, знаю…
– Знаете? Вы, вы? – Не верилось, в горле шиповником разрослась эта правда. Одним они больны с безумным анархистом, перевешавшим уже его товарищей, а завтра собравшимся его вешать? Одним одержимы? Не с Царем. Не с Колчаком. Не с красными даже. С ним. С дикой этой силой гуляйпольской, словно бы и не к людскому роду принадлежащей.
– Знаю, вижу, слышу… – вздохнул атаман, глядя на пламя. Ласково и страшно улыбнулся ему и потянул навстречу плотные свои, иззябшие руки. – Да только кому сказать из хлопцев моих, не поверят. Они правду клинком добывают, пулей, тачанкой. А иначе иногда надо… иначе, даже если за то тебя как сарынь на кичку. Слушай своих волков, щенок, слушай. И гляди, куда бегут.
– Не услышу больше. – Александр скупо улыбнулся и потянул к огню руки с другой стороны: что не погреться в последний раз? – Другим будут выть…
– И тебе будут, – атаман бросил это как бы между прочим, случайно, а потом отвернулся и сплюнул, качнув раздраженно густой волнистой копной. Настроение у него переменилось, переменились и жесты – стали еще более размашистыми, отрывистыми. Вынул из мешка кусок черного хлеба с крупной солью. Подошел. Сунул в руку. – Ешь. Не повешу я тебя. Не смогу. Одни у нас волки. А ну как и меня загрызут?
Дальше Женя написал, что мертвые тексты страшнее мертвых людей. Он упомянул Варю, сказал, что думает о ней и скучает. Упомянул обратный отсчет из ее последней книги. Он устал. Похоже, он тоже ужасно устал. Теперь вспоминается: нервная его хватка на запястье, цепкий взгляд ты-ж-психолога и «Не смей!». Мой вопрос жизни и смерти.
Мой вопрос, с которым мне некуда, да и незачем идти.
– Павел, – зовет Риночка.
– Да?..
Она хочет поменять тему, я вижу. И славно.
– Помните, ваша племянница Кристина недавно сказала, что она «выросла» из моих книг? Причем так вот неожиданно выросла, зимой читала, а теперь уже не может?..
Опять она о своем «стала ли я писать повзрослее?». Что ж, пусть лучше так.
– Помню. – Улыбаюсь как могу, даже нахожу своей двадцатилетней уже красавице-лошади достойное оправдание. – У нее, знаете, примерно как ветрянка, только увлечение интеллектуальной прозой, ну, со всеми вытекающими. Ничего больше в руки сейчас не берет, но скоро, думаю, вернется и к вам, и ко всем. Вам было очень неприятно?
Легкая усмешка, блеск глаз. Поднимается уголок губ. Неприятно, но не признается даже себе, не то что мне, это ведь будет слишком большой прыжок в длину.
– Что вы. Это стимул. Я не гений, я пока в поиске. В собственной талантливости меня не убедили ни тиражи, ни гонорары, ни даже письма читателей. – Жалостливо отвожу глаза, чтобы не видеть растерянную дрожь ее ресниц. – Не получается поверить в себя до конца, понимаете? Комплексы, наверное. Вечное мамино «Ты можешь лучше, человеческий детеныш», ну… она звала меня так, да. Мамы нет уже, а слова… они звучат. Даже жаль. Порой кажется: я такая самозванка. И найдется на меня свой Минин или Пожарский рано или поздно.
– Почему же самозванка? Вы очень хорошо пишете.
«…Многое смогли. И сможете лучше. Мама похвалила бы, не сомневаюсь». Но это слишком оголтело. Риночка смутится, отшутится или хуже – просто сбежит, сославшись на важные дела. Она это не любит – говорить о своей темноте. Она тоже из тех, кто черпает там силы. Не так ослепительно, как Варя. Не так громко и эпатажно, как Джуд. Темнота нужна Риночке, чтобы плести узоры – в том числе узор легенды о девочке-маугли, которая до самого конца бежит за матерью-призраком. Каждому из нас нужна легенда о себе, и пора признать: все мы ненадежные рассказчики, не любящие, чтобы нас переубеждали.
– Да потому что ваша Крис права. Из моих книг рано или поздно вырастают. Как вырастают из старых коньков, джинсов, мечты съесть пять мороженых или в минус двадцать пойти на улицу без шапки. Из моих книг вырастают. А вот из «Графа Монте-Кристо» не вырастают. Из «Дракулы» не вырастают. Даже из «Алых парусов», «Тени каравеллы» и «Маленьких женщин» не вырастают. Я вот так и не выросла, хотя уже мама…
Усмехается – а глядит грустно. Мама. Грустная девочка-мама, которая ходит в винный магазин только с паспортом, а потом бежит в садик за младшим сыном. Грустная девочка-мама, пишущая мрачную романтику и вдохновляющая заблудшие молодые души. Грустная девочка-мама, чей Прекрасный Принц работает в «Яндексе». Она сама все еще могла бы быть героиней янг-эдалта – в этом и проблема ее «невзрослых» текстов. Хотя, с моей точки зрения, проблемы нет. Это жизнь. Кто-то уже рождается старым и всезнающим, кто-то ищет себя почти до гроба, кто-то – посередине.
– Не надо так переживать. Дело же не в качестве ваших книг. Некоторые вырастают и из того, что вы назвали. У меня половина знакомых считает, что после двенадцати лет читать тех же «Трех мушкетеров» – глупость, а по мне так только после возраста гасконца и получится их понять, принять и полюбить вне дымки «великой дружбы». Дымка рассеется – книга останется.
– Может быть… – Девочка-мама медленно пропускает меж пальцев прядь. – Но даже если так, я хочу однажды написать то, из чего не «вырастают». Создать хоть что-то вечное. Гениальность – это безвозрастность. И вечность. Вдруг у меня получится?
Кто знает, Риночка, кто знает. Но даже в том, как мы тебя зовем, не по имени-отчеству, а уменьшительно-ласкательно от псевдонима, сквозит «питерпэнность». Твои героини всегда будут влюбляться стремительно и необдуманно, в темных, неприкаянных юношей и мужчин. Твои миры всегда будет спасать молодежь, а твой взгляд на тех, кто старше и мудрее, всегда будет таким: «Они не помогут, ты должен рассчитывать на себя, мир против тебя, а не рука об руку». Ты живешь с мироощущением нетаковости, Риночка. Нетаковости и непонятости. А кто, даже и не будучи одиноким в прямом смысле, ощущает себя более нетаковым и непонятым, чем подросток? Разве что застрявший на странных берегах Нетландии взрослый.
– Что ж. – Снова ищу для нее улыбку. – Пишите. Но мы будем любить вас любой.
Она улыбается. Сейчас все-таки как взрослая. Взрослые любят какую-никакую уверенность в завтрашнем дне, а клянущиеся в любви издатели ее дают.
Снова пищит телефон, и я нервно хватаюсь за него: Горыныч? Шуйская ментовка? Вообще какая-нибудь разъяренная прокуратура? Нет, из нонфик-редакции коллеги осторожно интересуются, пообедаем ли мы сегодня вместе пиццей. Не пообедаем: в горло не лезет кусок, ночь я не спал. Думал почему-то очень навязчиво о том, что Варя за все наше «вместе» ночевала у меня лишь четырежды, после корпоративов, а так – всегда заезжала ненадолго. У меня не осталось ни одной ее вещи, нет даже въевшегося в ее собственные стены запаха сигарет. Я не курю, и она у меня не курила, стеснялась, бегала на улицу. Ничего. И книжек нет, все стоят у рабочего места. Моя квартира выглядит так, будто Вари там никогда не было. Если разобраться, моя жизнь – тоже. А была ли Варя… вообще? Вдруг мы ее придумали?
Мир перед глазами весь идет красным маревом – но только на секунду. Варино «Сука малолетняя!», почему-то именно оно, отдается в ушах.
Была я, была, просто исчезла!
Меня отпускает. Я выдыхаю.
Пока я открещиваюсь от пиццы, Риночка отвлекается поковыряться в телефоне. Искоса наблюдаю: это всегда забавно – видеть, как стекленеет и болванится взгляд того, кто утыкается в перенасыщенную информацией красочную лопату. Петровское «окно» приобрело новые масштабы. Больше не нужны крестьяне и каторжники, не нужны осушенные топи, не нужны кости, уходящие в ил. Прорубить окно – хоть в Европу, хоть в Занзибар – может каждый, у кого есть несколько лишних тысяч или возможность оформить рассрочку. Вот и Риночка в окошко высунулась, смотрит, что там за час нашей беседы произошло.
– Ох…
Она дергается – нервная рябь по всему лицу. И вот глаза снова бегают, жадно что-то читают, неумолимо расширяются. Потом Риночка вертит головой, сталкивается взглядом с Динкой – а с той тоже что-то не то. Ее смартфон только что пискнул уведомлением, она его схватила, разблокировала, да так и замерла. Губы подрагивают, пальцы тоже. Риночка шумно выдыхает: будто уверилась, что ей что-то не померещилось или хотя бы померещилось не одной. А потом она медленно разворачивает экран смартфона и подносит ближе к моим глазам.
– Павел, это что? – шепот сдавленный. – Может… не надо было?
Обновление. В инстаграме Вари. Знакомый уже фоторобот.
Дорогие, хорошие, любимые. Меня убили. Несколько дней назад меня убили и уже успели закопать в землю. За меня борются – чтобы мертвая я не осталась просто так, чтобы не безнаказанно, чтобы не «глухарь», – и у меня очень хороший, неравнодушный следователь. Вот только дело мое табак. Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Вы тоже не видели, вы тоже не знаете, вы просто ждали мою новую книгу и не думали, что я умру.
Но я умерла. Ничего уже не сделать.
Эта девушка видела меня живой последняя. Эта девушка входила в мою квартиру. Этой девушке что-то известно о моей смерти. Пожалуйста, помогите ее найти. Если вы что-то о ней знаете или где-то ее недавно видели, звоните по номеру…
И снова они. Тревожные полицейские цифры.
– Кира, я тебе позже перезвоню.
Медленно опускаю трубку. В голове – снова она. Хи-ро-си-ма. Тысячи бумажных журавликов с обугленными крыльями шелестят на ветру.
«Помогите. Пожалуйста, помогите…»
– Чт-т-то-о это вообще? – Риночка заикается, облизывает губы.
Динка, вскочив и швырнув телефон, летит мимо нас.
– Павел…
– Не знаю. Ничего такого я не планировал.
Не знаю? Знаю, конечно. Джуд, кто еще. Молча беру собственный телефон, запускаю приложение, открываю пост – и смотрю на разбухающие, словно труп в воде, «сердечки». «Сердечки», «сердечки», «сердечки». Лайки. Лайки жутко-красивому посланию с того света, лайки циничному вызову всему, чему можно, лайки эпатажу, хайпу и креативу, лайки… пост с хештегами #ВаниллаКалиостро, #ВниманиеРозыск, #ГражданскаяИнициатива, #Объявление, #РазыскиваетПолиция и, конечно же, попсовое #МирДолженЗнатьЧтоЯЧитаю будет в так называемом топе очень скоро. Или уже там.
– Сабина, вы извините, но у меня очень много важных дел. – Мой голос как старая запись.
– Да, я понимаю, – а в ее интонации вдруг сквозит испуганная Нюша из «Смешариков». – У меня тоже… дети… Я плов хотела делать сегодня…
– Сабина. – Я встаю первым, и ей не остается ничего другого. – Там Дина. Она, скорее всего, плачет в туалете. Ей в последние дни и так очень тяжело, сами понимаете, она восприимчивая у нас… А туалет женский. Вы не можете…
Потому что я не могу. Мне ее не утешить. Да мне себя не утешить, а еще я хочу убить Женю. Он не вправе говорить от ее имени, ее мертвыми губами, ее мертвыми пальцами по сенсорному экрану, он не… он и так взял к себе ее солнечных волков.
– Могу. Конечно. Я зайду. До свидания.
И, подхватив договор, нервно затолкав его в слишком узкую сумочку, забрав со стула короткую дымчатую шубку, Риночка – девочка-мама, Сабина Ясминская, наша звезда, светящая над Нетландией, – быстро выбегает из опенспейса. Ей неуютно. Стало с нами. Со мной. После поста. Я же знаю: Сабина только пишет мрачные книги. Настоящая тьма – не бархатная, не та, что похожа на мягкий клубочек вязальной шерсти, не та, за которую платят высокие гонорары и оставляют хорошие отзывы, – очень ее пугает.
– Женя! Какого хуя?!
Первые мои слова. Нет, ор. Первый ор после Хиросимы – и непременно она, матерщина, взрывающая все наше рабочее пространство, клубящаяся в нем, оседающая на чужих ушах токсичным пеплом. Первые слова после того, как читаю пост еще раз, как набираю номер, как понимаю, что телефон трясется в руках. Джуд смачно зевает:
– Чего-о?
– Запись, Женя. На ее странице! Откуда она…
– Пост? А-а-а, пост… Это психологический метод, Паш. Очень хороший, проверенный психологический метод. И психотерапевтический. И оперативно-розыскной. И…
Ему не стыдно. Да что я, стыдно ему не было сроду, даже когда после какого-то митинга не то против войны, не то в защиту лесов я – именно я, потому что он только мне дозвонился, – вытаскивал его из кутузки, в очередной раз зарекаясь интересоваться, чем там живут мои авторы за пределами книг. Пусть хоть призывают сатану.
– И что за метод?..
– Шок-терапия. Всего лишь. Ну согласись же, больше всего заинтересованных людей подписано именно на саму Варю. Кто-то мог не увидеть пост у меня, у тебя, у…
– Женя, такое могла выкинуть только полная тварь.
– Возможно. – Я точно знаю: не впечатлился, обижаться не будет. Ничем не возьмешь: ни ударами росгвардейских дубинок, ни вот таким вот. – Но я тварь с мозгом. И понимаю, что пресловутое «уважение к мертвым» и «нервные клетки не восстанавливаются» нам сейчас не актуально. А еще понимаю, что, если девица из Вариных подписчиков, она там, возможно, обосралась. И сама придет, если нервная, если убила случайно, если мало ли что. Очень скоро.
– Женя, это все равно скотски… – Просто не понимаю, как не понимает он. Вернее, почему понимает так спокойно. Как же честь альма-матер, бережность к людям, это всё?
– И неэмпатично, знаю. – Опять вворачивает любимое слово, потом не сдерживается и чуть повышает голос: – Но где убийство невинного человека и где эмпатия, а? Они что, и там должны в обнимку стоять?! Нам нужны быстрые результаты. Чтобы по уже не горячим, но хоть теплым следам. И, к слову, чтобы никто не получил по репе, ни ты, ни господин полицай. Чтобы…
– А если результатов не будет? – В этом я, если честно, уверен.
– А тогда в мире нет справедливости, – и говорит он это без паузы, без запинки. Верит.
Я бью кулаком по столу. Пара пестрых макетов обложек подпрыгивает.
– Ты что, не знал, что ее нет? – В голове не укладывается, что я задаю вопрос этому здоровому лбу. – Тебе лет-то…
– Хочу проверить. Вдруг целых двадцать девять я заблуждался?
Оба молчим: он опять зевает, а я пытаюсь восстановить дыхание. Я же вижу: пост распространяется. И я знаю: больше глаз – больше шансов. Бесконечные обезьяны начали работу, а на самой высокой ветке, угукая и потрясая одиноким бананом, восседает мой VIP-автор Джуд Джокер. Что в этом обезьяннике буду делать я – попытаюсь ли остановить орущее стадо разумных бандерлогов или уподоблюсь Каа, – нужно решать быстро. И я решаю.
– Откуда у тебя доступ к ее аккаунту?.. – спрашиваю мягче, тише и добавляю: – Извини. Перегнул. Просто это за гранью добра и зла, я староват для такого.
– Да Мара-ат, – с готовностью откликается Женя. – Наш с Варькой общий приятель-хакер, хахаль ее давней подружки. Инстаграмы вообще ломаются легче легкого. У Варьки я и пароль примерно знал, мы самым простым методом его подобрали…
– Откуда ты мог его вынюхать?
Даже я не знал. Да мне и не было нужно, пароли для меня равны нижнему белью.
– Она упоминала, что ее пытались ломать какие-то хейтеры и она сменила пароль, когда работала над тем твоим хтоническим американским проектом. И я примерно догадывался, чье имя она использует… Ну помнишь же хтонь?
Хтонь… Конечно. Я не могу не помнить. Хтонь была тем еще опытом, если не сказать, простите, экспириенсом. Хорошо, что о ней мало кто знал. И новая – нынешняя – выходит, пришла по ее следам?
– Да. Конечно, помню.
– Ну во-от же. Я молодец!
– Нет. Имей, пожалуйста, в виду, что мне очень не нравится то, что ты сделал.
– Буду. Был готов. Только не пизди меня, все-таки я твой золотой гусь.
Вздыхаю. А он, паскуда, цинично ржет.
– А ты отключи комментарии. Если не заметил… там уже с десяток сумасшедших обращаются к Варе. Что-то у нее спрашивают. Какой-то идиот даже уточнил, закончит ли она «Волков». Остальные просто пишут, что скучают, и признаются в любви.
– Опа…
Джуд смеется, но теперь это не самодовольный, а нервный, надломленный смех. Хайпануть письмом с того света – одно. Получить на него ответы – другое, спросите одного из авторов «12 стульев». И представлять, какие эмоции от ложного «возвращения» были у тех, для кого Варина смерть – утрата почти личная, – наверное, тоже неприятно. Особенно специалисту по эмоциональному интеллекту.
– Пионер, что ты сегодня положил на свой диплом? – Я потираю лоб. Пусть не мне одному будет гадко и жутко.
– Да-да, видимо, то самое, нефритовое. Вот это я козел… – Он кашляет, голос глохнет. – Да, Паш. Конечно. Я их выключу.
– Хорошо. Пока.
Мы, кажется, отсоединяемся одновременно, и, откинувшись на спинку стула, я закрываю глаза. Мимо проходит Динка – прямая, спокойная, хвостик качается, глаза сухие. Садится. Начинает возиться с макетом: скреплять что-то. На меня не глядит, ни на кого не глядит.
– Риночка ушла, Диныч?
– Ушла. – Все же зыркает волчонком. Очень несчастным волчонком.
– Дина, это не я. Клянусь… – вижу странное, страшное это выражение, дикую, нелепую для взрослой девочки надежду и гашу ее, гашу скорее, как опасно упавший окурок каблуком. – Но и не Варя, разумеется. Это Женя Джинсов. Он считает, что так подстегнет поиски.
– Ясно. Удачи.
Дина опять опускает голову низко-низко. Я тоже делаю вид, что больше на нее не смотрю, но кошусь, кошусь то и дело, потому что все могу предсказать. «Ясно» – слово из четырех букв, но в четырех буквах много всего. И «я разочарована», и «мне больно», и «глаза бы мои вас не видели», и нескончаемые потоки проклятий, и «почему в мире все так?».
Ясно. Она еще и верующая: Иисус в медальоне на шее, Иисус на рабочем столе – каково ей?
Динка все-таки поворачивается к будто онемевшей, часа два уже ни слова не говорившей Дане. Та сосредоточенно читает верстку за корректором. Только и видно за немытыми волосами усталые глаза, узенькую линию недвижных губ. Даны не существует – для Динки, для меня, даже для самой Даны.
Динка попрощалась с детством, у Динки нет проблем с посылками и следствиями. Динка ничего не скажет, вот она уже и не смотрит, старательно уходит в дела, а вскоре – где-то час спустя – достает из ящика зефирки и всех начинает угощать. Но в ту секунду, пока мое ясное солнце смотрело на живую, болючую мою бледную луну, – обвинила. Во всех грехах. В том, что Джуд – Данин автор, в том, что Джуд в принципе родился на свет, в том, что Джуд сделал то, что сделал, ни у кого не спросив и ни о ком не подумав. Но ведь он думал.
Он думал о Варе. Как и я, а может быть, больше, чем я. Их не связывала любовь, но связывали буквы, слишком много букв, а такие связи оставлять в прошлом особенно трудно.
– Диныч… – зову тихо. – Перерыв. Идем пить чай.
Мы успеваем только дойти до кухни. Поставить чайник. Засыпать в керамическое нутро его младшего брата лавандовые цветки. Нам звонят. Мне. Шухарин. «Дима».
– Посты можно удалять. Мы ее нашли. Спасибо.
Нескольких часов хватило. А сколько было шума и сколько вытекло гноя.
Внутри распускается лавандовыми цветками хтонь.
Однажды на ММКВЯ – Московской международной книжной выставке-ярмарке – мы случайно познакомились с американкой. Дама была приятная, умеренно молодая, обитала, как и все иностранцы, в гостевом зале и постоянно что-нибудь теряла. Впервые я нашел ее мобильник, во второй раз – документы, наконец – сынишку. В четвертый раз мы столкнулись в «едальной» зоне, где я мужественно уступил ей свою пиццу: спецгостем выставки была Италия, так что повара готовили потрясающую «Маргариту», и Дженнифер Сильвер чересчур проворно схватила очередной благоухающий базиликом заказ, хотя вообще-то он был мой. Видимо, очень проголодалась. Она меня узнала, мы посмеялись и пошутили по-английски, поели в итоге тоже вместе.
Все эти казусы случились в первый же, еще подготовительный день. В следующие мы уже ходили друг к другу в гости, преодолевали языковой барьер, делились едой и идеями. Дженни – кофейно-кудрявая афроамериканка – была очаровательна, демократична и дружелюбна. После ММКВЯ мы обменялись адресами, и она отчалила, но спустя пару дней нашлась на фейсбуке.
Мы стали переписываться. И вот однажды Дженни предложила «Аргусу» в рамках международной культурной программы (звалась она вроде «Взгляни на меня») небольшой проектный обмен. За полгода мы должны были сделать по книге – на одну тему, одного объема, с произведениями одного жанра. Подумав, мы определились: у нас это будет сборник четырех художественных повестей о русских царях, а в издательстве моей новой подруги – такой же сборник, но о четырех американских президентах. Обе книги выйдут в обеих странах, правами обменяемся бесплатно. Плюс получим, если обратим на себя внимание, приличный грант от организаторов культурной программы, пиар и «высокие» рецензии.
Дело было за малым – выбрать способных авторов, которых такое может заинтересовать. Я нашел троих: двое как раз специализировались на исторической прозе, а один на мистике, зато писал так живо и так глубоко рыл информацию, что предложить ему проработать загадки жизни Петра I, связанные, например, с Яковом Брюсом, показалось мне удачной мыслью. О четвертом авторе я подумал сразу: Варя. Ей я отдал на растерзание Ивана Грозного, зная: ей с ее триллерным мастерством будет интересно. Грозного она называла одной из любимых исторических личностей.
К дедлайну тексты были готовы. Последней повесть прислала Варя. Честно говоря, я умирал от любопытства и даже не обратил внимания на то, что «тело» ее письма было пустым, хотя обычно Варя сопровождала вложения забавным обращением, смайликом или еще чем-то. Тем не менее, бросив короткое «Ок, получили, спасибо!», я сразу сел за чтение и пропал. Вокруг были пестрые терема Александровской слободы, и кровавые реки на пыльных улицах, и песьи головы на луках седел, и посреди черной, ухмыляющейся скоморошьими масками вороньей стаи – он, высокий, но сутулый, в меховой мантии и золоченом уборе, с бесовски горящими – и полными страдания – глазами. Царь. Были его жены, монахи и бояре, дети, друзья и враги. Варя в большинстве трактовок образов – сам Иван IV, Басманов, Скуратов, Курбский, Филипп – осталась верна Толстому, Лунгину и Эйзенштейну, но то, какими красками она все выписала, оказалось восхитительно страшным. Я не сомневался: американские читатели оценят. Они не знают об этом периоде почти ничего, они, возможно, даже не подозревают, сколько страстей пережила страна, заросшая глупыми анекдотами о медведях и балалайках.
Грозный – со всем греховным величием – стал для меня живым и близким, как и многие Варины герои, хотя прежде я его особенно не любил, в отличие от трех других «выбранных» царей – Петра I, Екатерины II и Александра II. Текст был прекрасен. Где там моя звезда? Нужно поделиться впечатлениями. Авторы могут сколько угодно игнорировать отзывы, таких я знаю, Варя тоже с годами перешла в эту секту. Но мнение редактора авторам все-таки обычно приятно или как минимум любопытно. Да и часть бумаг пора было подписать.
Я набрал знакомый номер. Варя не брала трубку. Я решил, что она отправилась тратить на что-нибудь аванс, и оставил ее в покое. Но прошло три дня, а сотовый не отвечал. По почте тоже – тишина.
Когда надежды, что Варя просто уехала, испарились, я отправился по ее адресу – в знакомый уже Шуйский. Бетонный, каменный или черт знает какой богатырь Михаил Скопин тревожно зыркнул на меня с вокзальной площади: «Явился…» Не понравился мне этот взгляд, я даже вместо пешей прогулки предпочел прокуренное, бодро поющее о Мурке такси.
…Варя, открывшая дверь, была пьяна. Стоя на пороге, она мутно созерцала меня – веки опухли, глаза покраснели, волосы торчали, словно после пары ударов током. Вокруг плавали густые спирали сигаретного дыма. Кентервильское привидение. Фантом без намека на живую плоть: руки эти тонкие, халат серо-белый, напоминающий лохмотья… Еще бы ядро на ногу.
– Драсьте.
Я опешил. Не то чтобы я ни разу не видел своих авторов в каком-либо «угаре», творческом или не совсем, не то чтобы я не знал, как умеет пить Варя, но… Вместо планируемой гневной тирады на тему «Где вас носило?» я лишь неуверенно спросил:
– Заболели?
Варя поколебалась, будто задумалась: «А правда, я заболела или как?»
– Грозный, – наконец последовал короткий ответ.
Она пропустила меня в квартиру. Идя по коридору, я все не сводил взгляда с ее сутулой спины. Я боялся, что Варя обо что-нибудь споткнется и упадет, но упала она лишь на кухне – на жесткий стул. И вдруг заплакала, уронив голову на руки. Даже не так – завыла, странно, надсадно. Что-то мне это вдруг напомнило, что-то, чем и в помине не было, что же, что же… Плач был хриплый, надрывный, и, как и довольно часто, я при виде слез прирос к месту. Потом попытался подойти… но был остановлен рукой с поднятым средним пальцем.
Я промолчал. Чего обижаться? Варю я знал уже хорошо: недостаточно, чтобы понимать, но достаточно, чтобы прощать подобные вещи. Сирота. Слишком умная, слишком непустая, за все вечно борется. Гордая – настолько, что может уже жить на гонорары, а не живет, работает с этими своими логотипами, лендингами и буклетами. Всегда, во всем сама за себя, а главное – не принимает жалость. А еще я ее люблю. Это я тоже знал. Пусть показывает средний палец, пусть колется как еж – невелика беда, главное, живая. И я просто сел напротив. Попутно понял: вой этот – будто над трупом кого-то, кого запытали опричники. У Вари была в повести сцена такой казни, очень выразительная. Запомнилось.
Варя успокоилась. Выпрямилась. Поглядела на меня уже осмысленно, очень удивленно и наконец, заправив волосы за уши, заговорила:
– Извините меня… я дура. Переутомилась. Боялась опоздать с текстом.
– Он у вас прекрасный получился, – выдавил я, глядя на ее белое лицо. – Но что с вами? Вы не опаздывали. У вас еще неделя срока. И я, к слову, с запасом дал.
Она устало поморщилась.
– Ладно. Я немного вру: дело не в спешке. Это… бред, но во всем правда виноват Грозный. Я подпустила его слишком близко. А он из тех, кого не стоит подпускать. Вот…
– Это видно, что подпустили. Замечательно! – воскликнул я и даже собирался озвучить запомнившуюся мне цитату, что-то о Падающей башне в Казани и якобы пытавшейся сброситься с последнего ее яруса царице Сююмбике. Противостояние этой мятежницы и царя – полулегендарное, но как описанное! – было одной из ветвей Вариного повествования. Царица ведь напророчила ему страшную смерть…
– Нет… не очень, если честно. – Она потрясла головой и тут же болезненно за нее схватилась. – У вас акт сдачи-приемки? Да? Я… попозже, хорошо? Сейчас читать не могу…
Я кивнул и уверил ее, что никуда не спешу и вообще акт – дело десятое. Мы просидели в тишине, кажется, почти минуту. Наконец Варя подала признаки жизни: зашевелилась, закурила. Дышала она поверхностно, затягивалась тоже, дым быстро вылетал изо рта.
– Это было… – Она решила хоть что-то мне объяснить. – …не замечательно. Понимаете, я прожила его жизнь сама, я была им, я судила, убивала, калечила и прощала, но последнее – редко, совсем-совсем редко.
– Вы знали, за чью биографию беретесь. – Я ощутил спонтанную вину за то, что не предусмотрел столь глубокое душевное потрясение, потому и сказал такое. Ох, эти авторы…
– Да. Знала. И он тоже знал. Он со мной говорил, говорил, просил о нем не врать, не врать, не врать… он тяжелый, Павел. Очень страшный. И очень несчастный. Я все время слышала, как он стучит по полу посохом ночью, когда приходит, чтобы возле меня сесть.
У меня глаза на лоб полезли. М-да… Все мое скудоумие от отсутствия творческой жилки. И от марксизма-ленинизма. А к людям вон цари шастают, да еще по ночам…
– Сесть?..
– А на навершии посоха у него – мертвая голова. Лик белый, волосы черные, серьги-месяцы, глаза светятся. Я знаю, чья она, знаю, я…
Она снова, кажется, хотела плакать. Но вместо этого сделала жадную, теперь уже глубокую затяжку – будто надеялась, что дым что-то исцелит у нее внутри.
Вообще-то Варя – как, кстати, и Джуд, и еще кое-кто из печатающихся у нас, – всегда странновато воспринимала свои книжки. Не совсем как большинство. Для Вари все ею написанное… существовало, не в голове, а во плоти, просто где-то далеко, в далекой, как говорится, галактике. Пару раз я даже слышал, что она вполголоса болтает с героями. Да и мне она говорила о них так, будто все они – ее соседи, коллеги, однокурсники, родственники. Что-нибудь вроде «Вы не представляете, как эта парочка (цыган и мент из авантюрного романа) выносит мне мозг советами, где лучше держать накопления. Ржут еще так мерзко…». Советами? Персонажи? Первое время у меня волосы вставали дыбом. Потом привык. А вот Харитон, когда мы устраиваем авторские интервью, пугается до сих пор. Он еще более классическое, чем я, made in USSR. Варина убежденность его уже не смешит, спорить он не лезет. Не лезу и я. Может, так и нужно, может, это даже правда: концепцию множественных вселенных никто не отменял. И все же…
Грозный. В этой квартире. Хочет, чтобы про него дописали повесть. Это уже не модное «я в творческом потоке», это, судя по истощенному и больному Варькиному виду, скорее сюжет для фильма ужасов. Черт ведь знает, что этот царь с ней делал, если вдруг… то есть правда, выглядит она ужасно. Скорее всего, несколько дней не ела. Спала хоть? Но, окончательно заблудившись в мыслях, я этого не спросил.
– «Я ломал всех, кто был мне ровней…» – прошептала Варя. Она цитировала последнюю главу своей повести. – Это он сказал.
Я вздрогнул. Она вдруг встала.
– Пойдемте.
Она провела меня обратно в коридор, а потом в единственную комнату. Ни там, ни там не было ковра, только допотопный паркет, такой же made in USSR, как Харитон. Весь путь до дивана Варя показывала мне на пол – точнее, на какие-то выбоины, округлые такие, аккуратные щербины на почти одинаковом, в ширину шага примерно расстоянии друг от друга. Их не было в прошлый раз. Я хоть одну бы заметил. И такие…
…Такие действительно могли бы появиться, если бы кто-то со всей дури стучал крепким посохом по хлипкому паркету. Раз за разом. Ночь за ночью. Сколько она писала? Сколько слышала стук?..
Варя села на диван, продолжая курить. Я опустился рядом.
– А еще теперь… – сглотнув, она прижала к горлу руки. – Я боюсь. Боюсь читать, что пишут о нем другие. Ужасные однобокие вещи, будто он кровавое чудовище и ничего больше, а ведь он не просто чудовище, он государь, он делал все, что делал, не только в угоду каким-то страстям, он каждое решение принимал потому, что оно было неизбежно так или иначе. Даже опричнина эта, из-под его руки вырвавшаяся, она ведь действительно могла соединить раздробленное, могла стать «новым монашим орденом», могла… – Она запнулась. – И Федька, Павел Викторович. Басманов. Тот самый верный опричник, юноша, который под Рязанью в каждом бою впереди, всегда в крови и – живой, будто заговоренный… Он… он мне так и сказал, что не смог его потом убить, не смог действительно единственного из всей своры, не смог, но и верить больше не смог и просто сослал прочь, далеко, чтобы вон, вон из сердца и с глаз. Потому и в списках убитых нет, и никто не помнит, чтоб со всеми казнили, ведь не убивали, не убивали, даже тронуть не дали, Толстой соврал… И этот Федька любил его, до осточертения любил, так любил, что потом…
Губы у нее побелели.
– Да. Эти отношения вы тоже прописали хорошо. Не хуже Толстого. Неоднозначно.
Я не знал, что еще сказать, и невольно скрестил руки на груди, заслоняясь, защищаясь. Пожалуй… сейчас, в душной квартире, среди выбоин на полу, утопая в дыму, я понимал Варю. Но вот как бороться с тем, что она испытывала, я не имел представления. Я не писатель. У меня только моя собственная душа, с чужими книжными я не соприкасаюсь. Варя, видимо, набравшись мужества, продолжила, слегка вдруг улыбнувшись, отчего-то смутившись:
– А еще простите меня, Павел… но я страшно боюсь найти его историю рассказанной лучше, чем это смогла сделать я. Это уже совсем чушь.
И она замолчала окончательно. Погасшая, мертвая, заледенелая моя девчонка… Я знал, что это уже не жалость, – если обниму за плечи. И обнял.
– Нет, – я ответил шепотом. – Никогда. Лучше вас эту историю уже никто не расскажет – просто расскажут по-другому. Потому что это ваш Грозный.
Она вскинула взгляд. Снова в нем было хоть что-то живое, и я облегченно вздохнул. Варя упрямо помотала головой:
– Не мой. А исторический! Я не использовала ничего, кроме фактов, воспоминаний и совсем немного… видимо, психоза? Разговоры эти ночные… галлюцинации ведь, да?
Хорошо, если так. Сейчас я думаю: хорошо, если так. Но больше не уверен. Все чаще, слушая поэтичные рассуждения о том, что писатели танцуют в девственных рощах с музами или летают верхом на Пегасе, я представляю совсем другое: как они погружаются в темный штормящий океан, полный огромных белых акул.
– Исторический, – послушно повторил я и, подумав, добавил: – Но история все-таки ваша. Одна из тысяч вселенных, в которых этот человек жил и правил. А дальше… мелочи.
Я отпустил ее плечи и зачем-то начал расправлять ладонями лежавшую на журнальном столике газету месячной давности. Оставшийся на ней пепел тут же прилип к пальцам, и их противно засаднило. Но я не обратил на это внимания и, не поднимая глаз, продолжил:
– Варь, людей невозможно переубедить. Каждую историю они будут воспринимать не так, как она есть, а так, как им угодно. По амбициям, пристрастиям или, – тут я усмехнулся, – красивости. Думаете, почему так много беллетризованных биографий? Эти издания удовлетворяют взыскательный вкус к исторической неправде. Ваша история прекрасна: она и пугающая, и в меру мистифицированная, и в то же время особо к фактам не подкопаешься, и взгляд у вас разносторонний… но некоторым будет нравиться видеть в Грозном просто безумного тирана. Некоторым наоборот – обелять его до предела, уверяя весь свет, что «нынешняя сильная Россия – его заслуга». Середина – человек с победами и поражениями, грехами и милостями, чувствами и страстями – понравится не всем. И именно поэтому… – Я понизил голос. – …Грозный ваш. И точно станет «своим» для многих.
Варя нервно улыбнулась.
– Если потом им не попадется что-то, что ляжет в чужую картину мира лучше?
Она видела правду и требовала ее вслух. И я покорился.
– Именно так. Неспроста же многие верят в святого Моцарта, отравленного злобным Сальери, и только единицы – в двух друзей-коллег, уважавших друг друга без всяких мессианских девиаций. И сколько ни кричат историки, что Пушкин по своим эстетическим причинам наврал и в наше время попал бы под суд… черно-белое деление на гениев и посредственностей, или, как в вашем случае, на тиранов и гуманистов слишком удобно. Но это ведь не уничтожит ваш текст и тем более вашу веру. И мою тоже. Ведь я поверил именно вам.
Варя приободрилась, оживилась, даже принялась расспрашивать о бедняге Сальери. Удачно я ее отвлек. Книгу мы вскоре выпустили; она была довольно успешной для своего сегмента, а в Штатах даже получила медаль. Грант мы тоже взяли. Проект выстрелил. Но я не могу забыть чувство… нет, скорее ощущение… которое заразило меня во время того дикого разговора. Уже не страх, не непонимание, не досада оттого, что кто-то из моих авторов нуждается в помощи психиатра, так как болеет парафренией. Нет. Это было что-то другое, и очень долго я не мог, да и не хотел подбирать этому названия.
А сегодня, спустя N лет, Джуд его нашел. Нашел легко, мимоходом произнес, а я сразу же понял, о чем речь.
Хтонь.
Джуд назвал случившееся во время американского проекта хтонью. Древней ирреальной силой, прущей из темных каких-то, невидимых глазу брешей, куда писатели так легко суют свои неосторожные носы. И это действительно была именно она, Варь, хтонь. Выбоины те, которые с паркета вскоре пропали… шаги в ночи.
Я ведь спросил тебя, когда мы уже снова были на кухне, когда ты успокоилась, перестала дымить и сварила кофе, когда залила туда щедро коньяк…
– Чья голова была на посохе у этого вашего призрачного Грозного?..
Ты не обернулась.
– Федора Басманова. Даже после смерти он вернулся к своему царю. Не только душой, но и костями.
А ты ко мне не вернешься, Варь.
Четыре.
Три…
