8. Burning Bright
Что за зверь такой – идеальный читатель? С другими авторами мы много об этом болтаем, но пока не сошлись. Для кого-то это тот, кто просто принимает все как есть, льет на текст чистый восторг и не доебывается в духе «я хотел другой финал». Для кого-то – творческая братия, которая на каждый чих сочиняет фанфики и рисует картинки. Кто-то прям король: идеальный читатель должен и на одном уровне умственного развития с ним быть, и супервнимательным, и всех тараканов из авторской головы выловить, классифицировать и рассадить в рядок. Ну хоть бо́льшую часть. Я понимаю, особенно если тараканов реально много – это обычно у тех, кто пишет «то, что сам хотел бы читать». Другой вопрос, что в таком случае, сколько бы простых благодарных читателей эти книги ни собирали, идеальных будет по пальцам. Ну, главное, чтоб не вообще один – сам автор.
Моя позиция проще: мой идеальный читатель – верный читатель. Почему?
У каждого бывают моменты, когда мы особенно остро ощущаем себя… невечными. Частью шести миллиардов одноразовых существ, которые сегодня есть, а завтра сгинули. Обычно на эту мысль наводят глубина и высота, и тут уже неважно, куда мы смотрим – в бесконечное небо, на стелющееся до горизонта море или в огромное помойное ведро. Ублюдочное чувство… но наши собственные мозги защищают нас: стоит отвернуться, переключиться – и мы про это забываем. Наша одноразовость фоновая – изредка проступающий, не излечимый ни йогой, ни религией внешне-внутренний раздражитель, страх смерти и забвения. Если вдуматься… внутренний или все-таки внешний? Откуда это идет?
Одноразовость вообще триггер – и на таком вот глобальном уровне, и если уровень снизить. Не знаю, как у вас, но у меня, и у @sabrina_dark_creator, и у многих еще, кого я знаю, – тоже, и мы признаём это.
Одноразовость – если речь, конечно, не о гондоне и не об экологичном стаканчике кофе, с которым можно прогуляться, а потом отправить безвредно гнить (кстати, не, ни фига они не экологичны, там внутри полипропиленовая пленка, так что носите лучше термос), – страшна. Мерзка. А еще настырна, как жвачка, липнущая к ноге. И хорошо если к ноге… вчера вот из-за какого-то козла изгадил себе джинсы на остановке!
Так вот. Одноразовость постепенно пожирает наш мир. Одноразовая посуда, одноразовая оппозиция (что чревато при СЛИШКОМ многоразовых президентах), одноразовые фильмы, песни и отношения. Разве раньше ее было столько? Разве дома строили не на века, партнеров выбирали не на годы, горшки лепили не на пару поколений?
Впрочем, кое-что одноразовое было, как ни странно, и тогда. Слава.
Не пожелаю никому быть, что называется, автором одной книги. Неважно, какая это будет история, первая, последняя или написанная в абстрактном «расцвете творчества». Автором одной книги – при условии, что ты написал больше, чем одну, – быть ужасно. Даже если за эту одну тебя сажают на трон и осыпают золотом. Если по ней сняли фильм, получивший «Оскар». Если в ее героев играют твои и чужие дети. Нет. Это клеймо: у тебя, как говорится, низкий заряд. Ты пишешь, пишешь, но такого отклика уже нет. И можно сколько угодно утешаться тем, что «по крайней мере ОДНА удалась», но рано или поздно утешение перестанет работать. Особенно если сам-то ты понимаешь, что это не успешная история такая замечательная, а просто что-то так повернулось в большом вселенском механизме. Ты поймал волну. Тебе повезло. О тебе кто-то очень много болтал. Да мало ли что.
Авторов одной книги много. Что вы знаете у Льюиса, кроме «Нарнии» (он космолетчиков любил!)? А у Шелли, кроме «Франкенштейна» (ребят, она еще написала постап, почитайте!), у Стокера, кроме «Дракулы» (у него сперли сюжет «Мумии» с Фрейзером!)? Ну а сколько произведений Сэлинджера, кроме «Над пропастью во ржи», назовет человек, к которому вы подойдете на улице, если это не литературовед (у него есть классный цикл о семействе гениальных детей!)? Были ли эти авторы одноразовыми по таланту? О нет. Просто так вышло. Вышло давно, свечку никто не держал. А маркетинга особо не было.
Как так получается? Некоторых действительно хватает только на одну стоящую историю. Взять того же Дойла… его книжки не про Шерлока и впрямь унылые. Но воу, это мое мнение. Короче, я отказался от спорной позиции «Все зависит лишь от тебя и виноват ты тоже всегда сам» и подумал: а может, дело и в читателях? Это и возвращает нас к верным.
Отношение к авторскому творчеству немного похоже на выбор невесты. Девушек на вашей улице живет много, но женитесь вы на одной. Полюбили единственную книгу, очень сильно. Здорово, но на других вы теперь будете смотреть менее воодушевленно. А может, и не заметите вовсе? @ereti4ka_vanilla как-то меня вразумила: «Ну нет. Некоторые читатели многоженцы, разве нет?» О да. И многоженцы – лучшие на свете читатели.
Я знаю, вас у меня тут много, маленькие и большие полигамные создания!
Этот пост – не посыл к вам больше меня любить. Автора вообще НЕ делают читатели – с этим я никогда не соглашусь, не стройте оскорбленные мордочки. Автора делает прежде всего автор, потому что без книги читателя нет, а вот книг, которые пока не нашли читателей, полно. Миры рождаются вне зависимости от того, есть ли желающие туда заглянуть. Во время Большого взрыва никого тоже особо не спрашивали. Deal with it.
И все же… кое-что очень-очень важно. Только в ваших силах не делать нас одноразовыми, господа. И если смотреть глобально… не только писателей это касается. Поддерживайте всех, кого любите и кем восхищаетесь. Говорите об их успехах, ободряйте после неудач и не отворачивайтесь от их новых начинаний. Храните память, если вдруг они умирают. И рассказывайте, рассказывайте о них как можно чаще, всему свету. Пусть одноразовыми останутся только гондоны, для нашего же блага. Ну и жвачка, которую, надеюсь, однажды запретят законом.
Еще один пост из старых. Так и крутится в голове, пока машина летит вперед.
А ведь забавно: сегодня сработала как раз одноразовость – одноразовый психоз Джинсова. Запись со страницы издательства начала разлетаться после восьми, запись у самой убитой – Ваниллы-Варвары-Вари – появилась в 10:15. Позвонили в 10:45. Девчонка. Диана Крылацкая. Она оказалась именно подписчиком авторского аккаунта.
– Я вам кое-что отправлю на почту, – сказала она после нечленораздельного бормотания о том, что звонит по объявлению. – А вы решите… может, я не права?
В «не права» звучала надежда. Или не звучала? В таких случаях обычно уже не надеются: статистика слишком громко сообщает о редкости оправдательных приговоров. Казалось бы, при чем вообще тут приговор? Страшного ничего в посте не было, ни «обвиняется», ни даже «подозревается», корректная формулировка «выяснение обстоятельств», просто… Ах да.
Было же еще «Меня убили». Собака страшная.
Прилетело несколько фотоснимков с корпоратива крупной медийной компании Burning Bright. Производитель игр, на слуху как минимум несколько последних шутеров и бродилок, обожаемых Лешкой. Большой коллектив, сотрудники улыбчивые, ухоженные, нарядные. Много разновозрастных мужчин. Мало девушек – почти по пальцам, поэтому каждая выделялась. И она, конечно, – остролицая брюнетка в лиловом платье, склонившая к плечу голову, обрамленная двумя похожими блондинками в голубом. Она неуверенно прижимала к груди пеструю коробку с бантом, а за спиной нависала громадная футуристическая елка, по которой гирляндой вились логотип и название организации. Ничего такого, глаза никакие не «шныр-шныр», живые, умные. Дорогой фотограф. Видимо, на корпоративе был дорогой и очень талантливый фотограф.
Хорошо снимает убийц.
Так. Стоп, Шухарин.
– Сотрудник? Как ее зовут?.. – Голос получился ровный, формальный, даже скучающий. Какой надо. Еще бы зевнуть, чтобы точно не перепугалась.
– Стрельцова. Алиса Леонидовна. Она участвует в разработке и тестировании наших игр.
Алиса. Почему все Алисы любят падать в кроличьи норы и топтать маленькие сады?..
– Товарищ милиц… – девчонка сорвалась все-таки, заблеяла, почуяла что-то плохое на том конце провода, – капи… не знаю, как к вам… Дмитрий… Так это она?..
Алиса. Алиса. Алиса. Задумчивый, незлой, немного усталый взгляд «наконец-то я отдыхаю». Такой иногда, если повезет выспаться, встречает из зеркала.
– Она, скажите мне? Убила?..
Переживала. Ох, Диана, Диана. Как бы не оказалась близкой подругой или сестрой, как бы не побежала прямо сейчас, едва услышав «да», спасать, прятать, жертвовать собой. Она такая – любовь. От нее чего только не сделаешь. Закон – вообще последнее, с чем дружит любовь, а херово работающий закон, укоренивший в гражданах веру, что «забрали – значит, точно посадят», – не друг любви от слова совсем.
– Дмитрий!
– Вы что же думаете? – нужно было выученно засмеяться, и получилось. – Что, даже будь совпадение стопроцентным, я голословно стал бы обвинять вашу… коллегу, верно? Без очных ставок со свидетелями, без бесед, без всего? Скрутил, унес и начал бить, чтоб подписала чистосердечное? Вы о работе правоохранителей вообще хоть что-то…
– Коллегу, да, мы в одном отделе! – На другие вопросы не ответила. – Она наш сотрудник года, она очень хорошая, добрая, творческая. Поверьте, пожалуйста, просто…
Загремела чем-то. Кнопками клавиатуры? Или зубы застучали? «Вы что же думаете?..» Думает. Еще как, особенно если смотрит телевизор и одновременно читает независимые СМИ.
– Диана. Не паникуйте. Не надо. Я даже не уверен, что это она. К тому же обстоятельства еще выясняются, мы будем ждать и другую информацию. Так или иначе, спасибо за попытку помочь. Оставите ваши контакты?
– В письме, это корпоративный адрес. Звоните, конечно.
Выдохнула. Поверила?
– Ну вот и отлично. Возможно, я с вами еще свяжусь. Или с вашей…
– Алиса сейчас не на работе! И вообще с ней пока проблематично связаться!
Истерика в тоне. Поверила или не поверила – а страховалась. Врала. Наверняка.
– Хорошо. Тогда с вами. До свидания.
Отсоединился. Распечатал снимки. Двадцать минут – рвануть до дома убитой, десять – показать фотографии консьержке, пять – выслушать «Ну та была не в платье, а в белой такой рубашке, а так да», «Ой, лицо-то какое злющее» и «Ох, что делается такое?!» Еще пятнадцать минут – вернуться к зданию и на подъезде позвонить Лешке. «Едем в Москву. Сергей? Нахер, половина работы сделана за него – значит, доделаем. Ему и так хватит, у него по другим делам поручения сегодня». Алиса, Алиса, Алиса… В зеркале заднего вида мелькнула какая-то чокнутая белобрысая девица с ярко-красной помадой и очень вовремя убежала в дальний двор, шарахнувшись от гудка.
…Теперь – дорога, дорога, дорога, грязно-мартовская, серо-зеленая и унылая. Вдоль леса белеют плевки снега, на полосе поразительная пустота. В машине – тишина, но уже не такая, как вчера после возвращения с приснопамятного задержания. Лешка глядит в окно, радуясь передышке. На скуле здоровенный синяк, костяшки правой руки сбиты.
Накануне так и не поговорили: после «Граблей» кабинет встретил обиженным безмолвием. Лешка сначала мотался на экспертизу, потом повез документы в суд, где застрял, потом его долго прессовали чьи-то адвокаты, а потом он не стал возвращаться, мстительно похоронив товарищей в завале. Номинально имел право, немало переработал и так. А на следующее утро получил и «Пикник на обочине», и рекомендованные Джинсовым чертовы пирожки, причем даже теплыми: подогретыми в микроволновке. Оглядывая небрежно кинутый на стол пакет, Лешка удивленно сказал:
– Я думал, ты мне такое разве что в глотку теперь затолкаешь…
Нерешительно улыбнулся. Пришлось уверить:
– Ты мне живым нужен. Очень. Извини. – И осторожно положить на стол мягкую коричневую пачку шоколадного «Captain Black», последний аргумент в свою защиту.
«Извини» – это не за то, что нужен, а за вчерашнее, хотя как посмотреть. Но, наверное, Лешка понял, раз молча поделился пирожками. С ним всегда удавалось легко мириться: он ведь ценит поступки больше, чем треп. Сныкал сигареты, забрал книжку, пролистал, не забыв предварительно вытереть руки, и пробормотал: «Написано-то как классно…» Сложно сказать, много ли он в этом понимает, но хорошо, что оценил.
Сейчас Лешка наконец поворачивается – задумчиво так.
– Ствол-то взял?
Опять двадцать пять.
– Мы не будем за ней гоняться. И тем более по ней палить. – Нельзя не подколоть. – Сегодня блеснуть не удастся, на жопе посидишь с умным видом.
– А что будем делать-то? – Лешка послушно начинает репетировать умный вид: выудив из закутка меж кресел томик Стругацких, раскрывает его и утыкает нос в текст.
– Поговорим. Выясним обстоятельства.
Все ли Алисы опасны?.. Алиса, Алиса… только бы не сбежала.
– Но ты ведь думаешь, это она, та чувиха, да?..
– С чего ты взял?
Всего на секунду Лешка поднимает от книги взгляд, но умещает там очень много.
– По глазам вижу, Дим.
Слева – грязная заправка в желто-рыжих мерзотных тонах. Справа – автобусная остановка с проломанной лавкой и кровавым граффити «Жить стало лучше, жить стало веселее». В зеркале – собственные прищуренные глаза, но ничего нехорошего там нет. Ведь нет?..
– Вот из-за такого «по глазам» у нас и сажают кого не надо и люди нам не доверяют.
Шутить об этом – такая себе радость. Радостнее только о высокой статистике раскрываемости. Может, не раскрываемости, а все-таки закрываемости? Потому что цифры. Потому что скорее бы. Потому что хоть бы кого-нибудь, хоть бы как-нибудь, а если дело «без лица» – давайте вообще прикинемся, что ничего не случилось. Но здесь так не будет.
– Дим. Не злись. Я просто проблем не хочу.
– Да я не злюсь…
Снова мелькает в поле зрения рассеченная ссадинами рука, лезет за свеженькой пачкой – «Капитаном». Шуршит слишком хлипкая для такой дорогой марки бумага.
– Слушай, Лех.
– Да?.. – Роется. Всегда придирчиво выбирает сигарету, будто чем-то они там отличаются.
– Тебе можно бы туда. В опера. Это больше твое, ты же воешь от всех этих официальных бумаг и судов. Некоторые спокойно переходят. Я не держу. Могу поспособствовать.
Лешка опасливо, настороженно молчит, поглядывая исподлобья.
– Тебе недолго еще считаться «молодым сотрудником на подхвате». У нас уже меньше общих дел, ты давно не под крылом, я постепенно перестаю за тебя отвечать. И я, наверное, должен был раньше все понять, заметить твои склонности и…
…Отпустить. Перестать трястись, черт возьми. Трястись как за родного брата. Нет у тебя, Шухарин, братьев, очнись. Единственный ребенок в семье, да и не ребенок вовсе. Вы оба не дети. В топку всю эту крапивинскую дружбу, она «вне зоны действия сети» после двадцати, а то и раньше. Даже если Лешка… Лешку… когда-то…
– …И дать такой совет. Не думаю, что в главке будут против. У нас же…
– 0,88 опера? – Лешка наконец закуривает, звонко чиркнув зажигалкой.
– 0,88.
Лешка улыбается. Сигарета нагло вспыхивает огненным глазом.
– А со мной-то сколько будет, если место тут найдут?
– Ну, чуть больше.
– То есть я буду твоей практически полноценной единицей? – Лешка затягивается. Выдыхает дым в окно.
– Может, и до единицы дотянем. Жаль только, что не единолично моей.
Взгляд – на дорогу. Мысли все – о давно переломанных Лешкиных ребрах. О вчерашних зверских рожах. О пулевом в живот, пока еще чужом, не Лешке доставшемся. Но Джинсов все-таки прав: то, что случилось на задержании, – точнее, то, как это отозвалось в мозгах и как выплеснулось, – неправильно. Непрофессионально, не по-товарищески, да не особо и по-братски. Коллег – и друзей, и братьев – нужно уважать. Не менее нужно, чем любить.
– Будешь?.. – Как-то быстро он, одной затяжки хватило.
– Ну давай.
Дмитрий тоже затягивается, взяв сигарету. Глубоко вдыхает крепкий, экзотично крепкий дым из-за океана. Собственные глаза в зеркале говорят: «Видишь, как просто было?», а еще там неприкрытое такое облегчение: ему не крикнули «Да!». Но вот сейчас крикнут. Сейчас. И…
– Стать единицей бюрократически – хорошо, чувак. Но мы и так единицы. Вполне себе живые и настоящие.
…А может, и вправду мозгов у него намного больше, чем иногда кажется? Как серьезно смотрит. Как на идиота. И тон – как когда «Езжай домой». И почему-то от тона этого – или от дыма сладкого, терпкого, густого – внутри становится все теплее.
– Дим. Это правда. Может, в масштабах системы мы с ними – с операми – заточены под разное. Но тогда скажи, какого фига мы куда-то сейчас премся? Что изменится, если я перейду? Может, где-нибудь в Москве или Питере, где все по полкам. Но я здесь. Бегать мы будем все равно. И ебучие бумаги, и судьи, и адвокаты, и купленные твари, которые сегодня пиздя́т одно, завтра другое, – тоже будут. И все будет. И вчера… – запинается.
– Что – вчера?
– Вчера ты ведь тоже ломанулся в погоню.
– За тобой.
– А так бы не?.. Дал бы уйти? Пустил бы по звезде месяц работы, чтоб те упыри в другом районе еще кого-нибудь убили?
В глазах Лешки – никакого тебе страха или хоть благоразумия. И никакого, черт возьми, уважения к старшему по званию. Сплошное «Я прав». Как у Джинсова. Нет. Другое. Мягче. «Я ж тебя знаю». Занятный он все-таки – Лешка. Они – те редкие не-волчата, кого даже в детдоме не били и кто при этом сам не бил, – все занятные. Вроде все как на ладони, а вроде – раз! – и на ладони ты сам. Вспомнилось, как Лешка пришел в отдел впервые – чуть более круглолицый и лохматый, более шумный. Как в первый же день сломал дверную ручку, которая Хрущева помнила, а в первую неделю полил сладким чаем пакет документов в прокуратуру. Как во вторую разнюхал о сложном деле, где закрыть собирались кого удобно, а не кого нужно; как влез, они вдвоем развели тайную деятельность и вытащили тренера по боксу, уже готового сесть за необходимую самооборону: тот девушку свою в клубе неудачно защитил. Обвиняемым таки пошел сынок прокурора, пусть и отделался условкой. Лешка тогда сказал: «Заметил, что сильные – они все время в дерьме? Ну, в плане, закон под них не заточен. В Штатах круче». Поначалу показалось: чушь подростковая. Потом слова обрели смысл. Закон защищает тех, кто громче визжит. Добру с кулаками с законом уживаться трудно: можно и в зло загреметь. Тогда и закралась впервые мысль: а с напарником-то повезло.
– Ну? – бодро напирает Лешка. – Так бы и не включился? Чувак…
– Нет, конечно. Нет…
Потому что некому больше. И разделение это формальность, и цифры – чушь. 0,88. 0,88 разумного существа, на которое не всегда можно рассчитывать. Лучше и вправду быть единицей самому. Со всем бумагомарательством, переработками и пиздюлями за нарушения.
– Ну вот видишь? Куда я от тебя? Только мозг больше не сношай!
Лешка вроде как развеселился, теперь поглядывает лукаво, подначивая: «Дим, хрен тебе, а не субординация, уж извини». Ждет, постукивая пальцами по лежащей на коленях книге.
– Ладно. Не буду. Хочешь – подыхай в неравном бою.
– Не хочу подыхать! Хочу в генералы!
– И на том спасибо. – Очередная глубокая затяжка. По губам и правда уже расползся шоколадный вкус, только вот фильтр противно нагрелся в пальцах.
– А то вообще в дознаватели уйду… к девчонкам! – Вот это правда серьезная угроза. – Они хоть кормят.
– А я что, нет?
– Один раз вчера. И сам половину сожрал.
– Да тебе и этого много. И для дознавателя у тебя стаж уже великоват.
Лешка жизнерадостно сопит. Вроде бы ни к чему не пришли, а вроде бы сделали десять шагов вперед. И голова больше так не ноет, и в глазах собственных – снова откуда-то облегчение. А вообще, может, самому… к девчонкам? В соседний кабинет, на мелкие дела, по которым не ебут. Лешка прав: там хоть кормят. И чайник у них стоит… Ах да. Стаж же.
– Будешь? Правда, они необычные. – Дмитрий пытается вернуть сигарету, но Лешка неожиданно мотает головой.
– Не, как-нибудь потом.
Он опять берет книгу. Прячется за ней. Судя по поджатым губам и нахмуренным бровям, продолжает репетировать умный вид.
Москва все ближе. Плевки снега растаяли, лысый лес сменился неприветливыми ТЦ с аляповатыми вывесками. Дальше ехать мало: офис Burning Bright – чистенькая высотка, будто из кино – расположился в районе Выхино. Компания солидная, «дочка» какого-то провайдера, громоздящегося по соседству, так что не составляет труда ее найти. Внушительные буквы названия и вовсе пляшут над крышей, в стилизованных языках пламени – ночью наверняка еще и светятся не хуже ока Саурона.
На ресепшене – два стеклянных столика и футуристические, похожие на раздраконенные кубики стулья, синие и белые. У трех секретарей – одинаковые манекенные улыбки и строгие пучки. Но Лешку не проведешь: он подходит к той, у которой из-за уха выбивается русая прядь, улыбается, фамильярно навалившись на стойку, и, хотя получает от более прилизанных дам колкие взгляды, своего добивается. Мария – куколка барби с незачесанным локоном – звонит наверх. Алису Стрельцову она позвать не может, зато Диана Крылацкая вылетает из лифта уже спустя пару минут.
Диана похожа на свой слабый голос – невысокая, рыжая и в прямоугольных очках. Быстро соображает: сразу безнадежно, тоскливо машет рукой на удостоверение.
– Так и знала. Чувствовала, что приедете. Что все так, как есть. Бедная Алиска…
Бедная. Ввинчивается в висок это слово, несвоевременное, болезненное и неправдивое. Лешка зачем-то быстро кладет на локоть руку. Как в машине? «По глазам вижу»?
– Идемте. – Девушка-то ничего не замечает, она в своем горе. Кивает не на футуристические стулья, а на выход. Шепчет: – При грымзах не будем. И так уже слухи…
Запахивает малиновое пальто, приподнимает подбородок, идет на улицу первой. «Грымзы» сияют на ресепшене приветливой готовностью помочь. Лешка фыркает, ну совсем как дворняга, которую дразнят развалившиеся на подоконнике тощие, длинные, синеглазые сиамские кошки.
Март тошнит ветрами и промозглой моросью, хорошо хоть, что сегодня нет проливного дождя. Можно пристроиться под козырьком за углом, в курилке. Крылацкая достает тонкие яблочные Kiss. При ней, чтобы не смущать, лучше выудить из своей пачки не одну, а две сигареты. Неумолимо пустеющий «Парламент», «Капитана» Лешка оставил в салоне. «Парламент» сегодня даже ощущается иначе, будто гаже. Или воздух столичный так протравлен выхлопами? Или раковый шоколадный дым из-за океана был слишком хорош?
Лешка, спросив разрешения, включает диктофон. Диана кивает с таким отчужденным видом, будто вовсе ничего не услышала. Рыжесть и малиновый драп не делают ее ярче, вся она жухло-осенняя и печальная – но, судя по осанке, больше не боится.
– Алисы правда нет, – тихо начинает Диана, решив, видимо, не ждать вопросов. Она даже читает мысль, выпавшую мутным осадком после звонка, и уточняет: – Я ее, если что, не прячу. Алиса в психиатрической больнице. Была. Потом выписали. А теперь вот снова там…
Крылацкая курит как школьница: не взатяг, сигарета меж самыми кончиками пальцев, и всюду расползается кислая яблочная вонь. Кажется, будто вони больше, чем дыма, она въедается в мозги и заставляет болезненно поморщиться. Скрывая это, приходится и самому затянуться, посильнее. Какая горькая дрянь, махорка как есть. Надо бросать.
– То есть как в дурке? – выпаливает Лешка. – Она что, ненормальная у вас?
Диана с грустью на него смотрит. С выразительной такой грустью, с той самой, с которой желают собеседнику тоже отдохнуть в названных местах с мягкими стенами. Потом она оборачивается на офис, выкидывает не докуренную и наполовину сигарету и опять быстро, сбивчиво говорит. Говорит, говорит, говорит, иногда крича. У Дианы Крылацкой математический склад ума, это видно, а точнее, слышно. Она мастер коротких историй, все ею сказанное умещается меньше чем в двадцать минут. В пять-шесть формул. В пару «вечных сюжетов» по Борхесу.
Алиса Стрельцова – замечательная девчонка, на хорошем счету в компании, пять лет стажа. В начале года работала над проектом компьютерной игры, замешанной на наполовину пиратской, наполовину сказочной истории. В игре были локации, смутно напоминающие средневековую Венецию. Интересные герои, небанальные сюжетные ходы, много альтернативных веток. Алиса безумно любила эту игру, хотя прежде к проектам относилась максимально отстраненно: их ведь было много, 80 % похожие, некоторые откровенно проходные, цитируя ее же: «эльфы, ебля и стрельба». В эту же игру она буквально вросла. Сроки горели. Видимо, это и сказалось.
– Алиса должна была сделать последние тесты, – медленно, неохотно продолжает Диана. – И надолго с ними пропала. Дедлайн она не завалила только чудом, данные все, конечно, предоставила, все успели пофиксить, вот только… она почти сразу, как мы все выдохнули, начала болтать какую-то чушь. О том, что игра… как бы сказать… затянула ее. Якобы Алиса побывала в том самом мире, познакомилась с теми самыми героями. А потом они, эти герои, помогли ей вернуться домой. Домой, то есть… к нам. Поначалу все ржали. Потом заткнулись, когда она стала реагировать на ржач агрессивно. Увидев, что Алиса в упадочном состоянии, наши эйчары ее к психологу направили, и он подтвердил легкий нервный срыв, это, ну… выгорание. «Отдохните, травки попейте, на фитнес походите», – грустно кривятся Дианины губы, пока она перечисляет нехитрые лекарства от современной чумы. – Это поначалу помогло. А потом на корпоративе по случаю как раз старта продаж один из наших маркетологов… Глеб, он мудак… понес про то, как вообще здорово это – навариваться на малолетних задротах, у которых ни своих впечатлений нет, ни целей, ни друзей. Что вообще это самая благодарная аудитория – непонятые и недотраханные. Что сунь им красивые картинки, заманушные аннотации – и они твои. Такая себе речь, в его духе, у нас многие по-другому, конечно, относятся, я например, но мы молчим обычно… Алиска начала спорить. Говорит, кое-что из вот этого вот, некоторые придумки – настоящие, живые. А даже если нет, любить это надо, а не только продавать. Глеб, конечно, заржал, мол, она сама из задроченных, мужика нет, детей нет, ипотеки нет, как появится – по-другому будет думать и все такое, а она…
Диана вздрагивает – будто ветер пролез ей под пальто, под шарф, начал там елозить и щипаться. А может, ей просто нужно подобрать слова. Наконец потирает покрасневшие маленькие руки и… нерешительно вдруг тянется к пачке, которая у Лешки торчит из кармана. Хочет что-то покрепче, чем яблочная конфета с крошками толченой заварки? Да ради бога. Тащит «Парламент», прикуривает, жадно, теперь уже глубоко затягиваясь, дымит напропалую. Ищет фразы – слепо шарит по стене в поисках выключателя. Чтобы выключить «а потом всё стало совсем-совсем плохо».
– Алиска… – Диана глядит на кончик сигареты, будто в глаз циклопа, – она его ударила, понимаете? И не чем попало, а длинной такой саблей, с рукояткой под старину, в точности как у одного персонажа нашей игры. Бог знает откуда взяла. По ноге, конечно, а потом спохватилась: бросила эту штуку и кинулась с кулаками. Ее быстро оттащили, но начался шум. Заминали всеми правдами и неправдами, мусор… – неловкий кашель, – полицию… не вызывали. Руководство боялось, что начнутся всякие проверки, по ТК и так далее, это же как цепная реакция, у нас сор из избы не очень выносят… Алиску сдали. Хотя она сама попросилась. Она тоже испугалась, не понимала уже, кому, чему верить, верить ли себе. Да и я не понимаю. – Последнее звучит почти беспомощно. – Лечение ей оплатили из страховки, она прошла курс, даже не как буйная, сравнительно по-легкому… Около недели назад ее выписали. Я в тот же день ей позвонила, но она не стала особо разговаривать, вроде была в электричке, ехала «по делам». Договорились в кофейне на неделе посидеть, но… вскоре она сама уже вернулась в психушку. Попросила таблеток. И сейчас она там. Можете съездить.
Прокуренная мартовская морось замерзает молчанием, но есть чувство: Крылацкая не договорила. Точно. Тяжело сглотнув, уцепившись глазами за Лешку – более доброе из двух наличествующих лиц закона, – Диана тихо добавляет:
– Я тоже хочу поехать, но боюсь. Я же виновата. Я Алисина подруга, а не помогла, не вытащила, не удержала. У нее, наверное, депрессия… настоящая. А ведь когда в том году меня увезли в больницу после переработок, Алиса со мной возилась. Понимаете? Я боюсь…
Понимает? Пожалуй. Сигарету Диана невероятно быстро скурила, теперь бесцельно мусолит окурок об стену. Отведя глаза от Лешки, глядит вниз, на замшевые свои сапоги.
– Алиса убила Ваниллу Калиостро, да? Из-за обострения? Не долечилась? Словила какую-то навязчивую идею про мистическое вмешательство? У Калиостро в последней книге…
– Девушка попадает в компьютерную игру. Да. Я знаю.
– Читали? – Рот трогательно приоткрывается. Еще одна из породы «А я думала, менты не читают».
– Читал. И подписан.
Лицо Крылацкой предсказуемо светлеет, что-то там появляется почти восторженное.
– Поэтому и ищете… – Она вскидывает голову, мотнув рыжей копной.
– Не поэтому.
– Извините… – сразу сникает. – Нервничаю, вот и дурю.
Догадалась о чем-то? Или просто истолковала как «Ищу, потому что у меня такая работа»? А самому-то как толковать? Диана глядит пытливо, любопытно. Пора заканчивать. Получив кивок, Лешка выключает диктофон.
– Диана, спасибо большое. – После колебания, по наитию, все же срывается с языка: – А эта сабля, которой ваша Алиса дралась… где она сейчас?
– У охраны. – Диана понижает голос. – Опять же, руководство не велело… ну…
– Ясно. И все молчат.
Какой же у этой сорокаэтажной стеклобетонной избы основательный подход к хранению сора, а? Интересно, много в Москве таких изб? А по всей матушке-России? И сколько в соре человеческих черепов? Название-то какое говорящее у конторы. Идеальное место, чтобы ярко вспыхнуть и быстро превратиться в ни на что уже не способный пепел. Или в опасный пепел.
– Для чего вы спрашиваете?
Нужно все же рискнуть. Может получиться.
– Ее мы бы забрали. Если поможете организовать это на неофициальном уровне, без постановления, будет славно. Чтобы оно было, придется разбираться и с этим офисным конфликтом, а я к вашим краям отношения не имею. Только через местные органы.
Только бы не местные – зажратые, поганые, упертые. В Шуйском без бумажек выпросить экспертизу – или просто найти спеца по холодному оружию – в разы проще. С расстояния в сто километров и после истории одного виртуального безумия кажется, будто в Шуйском проще все.
– Попробую. – Диана соглашается легко. – Руководство только радо будет, если все это поскорее замнется; если их имена не будут особо нигде фигурировать. Но зачем она вам? Эта штука? Наверное, Алиса ее где-то заказала, может, по такому образцу потом будут делать наш игровой мерч – ну, тематическую одежду, аксессуары для фестов…
Алиса. Алиса… Почему все Алисы так любят по нарастающей: падать в кроличьи норы, пить сомнительные чаи, ломать маленькие домики, топтать чужие сады и топить, топить всех в морях своих слез?..
– Нет, правда, зачем?
А вот Лешка понял и хмурится. Спасибо хоть, не крутит пока пальцем у виска, покрутит только в машине. Хоть что-то про субординацию усвоил.
– Чтобы кое-что проверить, Диана. Это очень важно.
…Понять, все ли Алисы действительно сходят с ума или некоторым просто попадаются очень плохие белые кролики.
Вскоре, по пути назад в Шуйский, Лешка задумчиво вертит в руках оружие – офисные избавились от него действительно с готовностью, как от опасной улики, еще спасибо сказали. Хотя куда такую улику деть, к чему прикрепить и стоит ли – большой вопрос. Сабля похожа на европейский музейный экспонат: длинный клинок, золочение, перламутр и эмаль. На рукояти лев и морская змея сплелись в таком экстазе, что детям лучше не видеть. А ну как сейчас еще и кража всплывет, примешается к дурдому…
– Ух, красота. С такой бы на ролевку! – курлычет Лешка под сонное завывание «Сплина».
– В капусту ты всех покрошишь на ролевках. Клинок-то боевой. Диана не права, это не, как она назвала, «мерч». За такой мерч без разрешения вставят тебе по самое…
– Законы знаю и сам, чувак. И все-таки богатая штука!
Лешка разве что на металл слюнями не капает.
– Богатая. Откуда только она ее взяла? Особенно если из работы месяцами не вылезала, в офисе и дома с этими тестами ночевала?
Начальник корпоративной службы безопасности – да и Диана – говорили, будто Алисе Стрельцовой, по собственным ее утверждениям, саблю подарили. Кто подарил? «Тот парень из мира игры». Имя у него еще странное… Даймонд. В духе бульварных романов. От разговоров этих уже голова кругом, от мыслей – того хуже. Лешка любуется саблей, потом наконец убирает ее в выданную охраной коробку. А ведь оставить захочет, скотина, начнет комбинацию проворачивать, как только дело сольется. Своего не упустит. Это нутром чуется.
– Да и когда ты в последний раз на ролевках-то был?..
Вопрос нужен, просто чтобы отвлечься, перестать строить предположения, которые без показаний Стрельцовой – бред. Впрочем, с показаниями тоже будет бред, вероятно. Но до больницы все равно предстоит добраться. Все-таки цифры – они цифры. Невменяемый фигурант по делу лучше, чем никакого. И что, если этот не выметенный вовремя сор – правда… правда… Более, чем просто правда?
Машина пролетает мимо рекламного плаката – там платиновая красногубая блондинка тискает ушастого зайчонка и улыбается на фоне чистеньких таунхаусов.
«ЖК “Белый кролик”. Ваша дорога в Страну Чудес (от 3,5 млн)».
Белый кролик… Издевательство над детерминизмом какое-то. Алиса, Алиса, какой же белый кролик заставил тебя позвонить в квартиру Ваниллы-Варвары-Вари?.. Что он сказал тебе, что ты вытолкнула ее из окна? Ты же, по словам Дианы, не читала ее книг, да и с ума сошла раньше, чем вышла последняя. «Всего лишь игра». Игра разума или игра судьбы, игра, заканчивающаяся нервными срывами, смирительными рубашками и оружием, которое – можно уже предугадать – эксперт не сможет идентифицировать; не сможет даже определить временной отрезок, в который ковался клинок; засыплет вопросами без ответов. Выпадающий из гладкой, удобоваримой для следственных действий схемы чужого безумия вещдок останется выпадающим. А потом Лешка заберет его себе, а дело забудет как рядовое. Забудет…
– В апреле опять пойдем. – Голос из реальности будто пальцами за шиворот. То, что нужно прямо сейчас. – В леса! Давай со мной, а?..
Это не первый год. И не впервые это заставляет только криво усмехнуться, глядя в глаза собственному отражению. Нет уж. Никакого «Несет меня лиса, да с саблею в леса…».
– Не староват ты для эльфов, Лех?
– У эльфов, чувак, нет возраста. А еще Толкина любишь, эх. – Досадливо ерзает, будто правда расстроился из-за отказа. – Ладно, давай меняться, что ли…
– Что?
– Ну, я поведу, а ты потуканишь. А то сюда вел, обратно…
Аттракцион невиданной щедрости вовремя: ощущение после игровой корпорации такое, будто хорошо побился головой об стену. Или упал с нее, как Шалтай-Болтай.
Они съезжают на обочину, открывают двери. С царским видом забравшись на водительское место, Лешка даже музыку не переключает, оставляет «Сплин»: может, тоже башка гудит?.. Взгляд – вперед, на убегающий мартовский лес. Весенней зелени в этом взгляде куда больше, чем в разлапистых неуклюжих ветках. Сейчас пошутит. Ляпнет что-нибудь жизнеутверждающее. Заворчит на «тлен». Или…
– Все-таки это треш какой-то, – звучит после некоторого молчания. Тяжело звучит, глухо.
– Что?.. – Впрочем, догадаться не сложно.
– Ну… чувиха. – Лешка все не трогается с места, посматривает искоса. – Вот так просто пришла к Перовой и типа убила ее за то, что та… написала похожую историю? В которой кто-то реально попал в игру? Решила, что Калиостро ее… заколдовала? Сделала с ней это? А как вообще узнала, если даже не фанатела от этого автора?
– Получается, что так. Звучит сюжет действительно очень похоже. Как узнала? Ну, может, случайно нашла книжку, а Диана просто не в курсе?
– Все равно дичь же.
– Дичь… но знаешь, когда сумасшедшие убивают, они логикой не заморачиваются.
Они не заморачиваются вообще ничем. Как не заморачивался мир, когда ломал их. Ставил дедлайны; топил в таких потоках информации, что не переварит ни один суперкомпьютер; сталкивал лоб в лоб с… как там сказала Крылацкая? «Это Глеб, он мудак». Да. С мудаками. Хотя, если подумать, слова того Глеба про недопонятых и недотраханных – девиз нынешней развлекательной индустрии, что книжной, что киношной, что игровой. Напялить на человека очки, но не розовые, а 3D. Чтобы побольше напирающих образов, звуков и ощущений. Чтобы не-жить, не-здесь, не-так. Чтобы легально свалить куда-то в иллюзию, раз уж с наркотиками борются. Свалить, а потом, возможно, сойти там с ума, потому что иллюзию от реальности будет уже не отодрать: слиплись намертво, как ткань брюк с разбитой в мясо коленкой.
– Мне очень жаль, Дим.
– Что?..
Лешка опять глядит вдаль, а недвижная машина тихо, успокаивающе урчит.
– Ты ведь уже воображаешь, как все будет, правда?..
Получается только кивнуть, сжав зубы. Невменяемость – вердикт скользкий. Если что-то удастся доказать, если назначат лечение в соответствующем заведении… то на сколько? Кто-то так пожизненно и остается: от лекарств и терапии становится овощем. Кого-то доводят до суицида крики по ночам или внезапное раскаяние. А вот кто-то через пару годков – все, на учет и на волю, а там твори что хочешь. Что ждет Алису? И… что делать самому?
– Ты только не психуй, хорошо? – Лешка опасливо втягивает носом воздух, будто чуя запах гнева. – Это того не стоит. Во-первых, найдем, как ее упаковать получше, в законодательстве же есть кое-какие варианты. А во-вторых… нужно дальше жить. Жалко такую даровитую чувиху, как твоя Варвара. Но…
– Постараюсь. – Только на это хватает голоса да на смешок из-за «даровитой чувихи». Даже про «варианты» уточнять сейчас не хочется, сил нет. – Спасибо, Лех. Не…
– Ты мне поверь, со всем можно жить дальше. Сложно, но можно.
Вздыхают почти хором, будто без году старики, и от этой синхронности неловко хмыкают, тоже вместе – ну прямо ситком, еще бы за кадром кто-нибудь заржал. Замолкают. Было бы это так легко – дальше жить, не было бы несправедливости, злобы… холодного жжения внутри, будто азотом по бородавке. Впрочем, последнее-то можно прогнать. Надежный способ есть, утром помог.
– Покурим не на ходу, а? – Рука уже вылавливает из бардачка приветливо шуршащего «Капитана». – Есть минут пять лишних. Передохнем.
– Ну давай… – Лешка наблюдает за каждым движением, нервно как-то. Неужели ждет срыва? Какого, интересно? Мата? Битья головой о предметы? Жалоб, а то и угроз в пустоту?
Зажигалка с рыжей чертовкой чиркает, фантомный шоколад сластит губы, раковый дым с готовностью согревает нутро и расслабляет мозги. Прав Лешка, прав… Не стоит даже думать о жести. Не потому, что по-своему жалко всех этих юных гражданских мышат, не видевших в жизни ни одного расчлененного трупа, но все равно мнящих себя великомучениками эпохи. Не потому, что закон есть закон. И даже не потому, что, если поймают на этой самой «жести», весь отдел, и Лешка, и мама не отмоются. Просто… нет смысла. Исчезла Ванилла, Варвара, Варя. Замолчали солнечные волки. Написать бы – будь хоть какой литературный дар – самому книгу, странный и злой роман о мире, в котором с убийством убийцы жертвы его бы воскресали. Жизнь за смерть. Да, хорошее было бы название, «Жизнь за смерть». Надо Лешке рассказать. Забавно же и, как бы сказал Джинсов, терапевтично. Но пока это просто книга, даже не существующая, а реальность другая. И нет в ней смысла плодить мертвецов.
– Лех, держи… – После трех затяжек Дмитрий, спохватившись, протягивает ему сигарету. – Тут фильтр мразотный какой-то, накаляется быстро и плющится.
Лешка, продолжая напряженно как-то, едва ли не обреченно смотреть, бормочет: «Спасибо». Протягивает руку. Берет сигарету, вставляет меж губ, но движения все то ли сонные, то ли…
– Лех?..
Еще до первой затяжки его сотрясает, блеснувшие глаза жмурятся. Судорожное это движение головы и плеч откуда-то знакомо, но вспоминается не сразу. Всплывает догадка лишь через несколько раскаленных добела душных секунд – когда сигарета падает, когда прожигает кресло, когда сам Лешка, зажав рукой рот, вылетает из машины.
«Не трогайте, не смейте ко мне лезть, не…»
Из окна видно, как Лешка сгибается, уперев руки в колени. Волосы падают на лицо и закрывают почти всё. Честнее отвернуться, поскорее. Подождать, опять перебравшись на водительское место и прислонившись в трупном изнеможении лбом к рулю. Вдох. Выдох. Счет до десяти. Все нормально, просто Лешка слишком хорошо знал, о чем говорит.
«Ты мне поверь, со всем можно жить дальше. Сложно, но можно».
До десяти. И снова. И еще. Сколько прошло? Минута или две. Хватит.
– Лех… – Он выбирается из машины медленно, навстречу вдоль трасы идет осторожно. Лешка сидит на корточках на тонкой границе между мартовской размерзшейся землей и асфальтом, сгорбился, лицо закрывает руками. – Что… с пирогами что-то не так было?
Там, где заканчивались уголовные дела и начиналось личное, всегда это казалось важным: дать возможность соврать, если кто-то не хочет говорить неудобно-стыдную правду. Лешка сам вот всегда давал – когда звал к себе и слышал: «Дела остались» или «Мамке нужно помочь». Ничего не уточнял. Ни на чем не настаивал. Время отдавать долги, а может, время что-то менять – в зависимости от того, что Лешка, никак не распрямляющийся, скажет. Но пока он молчит, окликать приходится самому:
– Эй. Чувак. Я тут.
Страшно, подойдя, услышать что-то… безутешное. С чем не справиться самому, не справиться без кого-нибудь добродушного и жалостливого вроде Людки, ведь ее поблизости нет. Но Лешка сидит в гулкой тишине. Его точно растили на этом «мужики не плачут». Он даже не трясется, просто окаменел где-то в чертогах своей памяти.
– Я сейчас. – Не голос, а шум ветра. – Извини. Нехорошо, Дим…
– Значит, с сигаретами. – Дмитрий подбрасывает на ладони пачку, сдавливает в кулаке, а потом швыряет под ноги. Сжимает губы, пытаясь прогнать приторный привкус. Не получается. Надолго останется, не шоколад уже, а блевотина. – Вы ими не просто разживались. Вас ими… кто-то угощал. То-то я подумал, знакомо, хотя сам только вишневого «Блэка» курил пару раз.
И табачный запах этот крепкий, и флер, принятый несколько лет назад за специфичный одеколон. Так от одного из фигурантов дела давнего пахло, когда пороги обивал с адвокатом своим. Кажется, от того самого, с двумя сыновьями и острым желанием купить Людке дачу.
Лешка поднимает глаза, сухие, красные и пустые. Не кивает, но слабо усмехается.
– Думал, это все далеко позади. Думал проверить. Думал, ничего такого, Дим…
– Думал, не накроет? – Он делает последний разделяющий шаг, опускается рядом. Нужно заглянуть в глаза. Нужно не потупить свои от этой плещущейся ведьминской боли. – Лех… ты уже другие проверки на прочность прошел. Дохера. И выдержал. Зачем тебе эта?
Памятные вещи, запахи, вкусы и звуки бьют иногда больнее самих воспоминаний. Что-нибудь такое, наверное, сказал бы Евгений Джинсов, будь он тут, – а впрочем, он наболтал бы много разного другого, пиздливый умник. И не нужны никому эти его слова, а еще менее нужны вопросы: «Почему, кто, когда?..» По крайней мере, не сейчас.
Лешка опять усмехается, уже расслабленнее, и пожимает плечами. Сам не знает зачем. Может, затем, что с такой работой бреши свои нужно постоянно латать. А может, потому что равнялся всегда на старшего по званию, слишком сильно, трещин и щербин не видя. Ну теперь-то увидел?
– Я… – Лешка запинается. И не отдергивается, когда пальцы осторожно убирают волосы со взмокшего лба. – В общем… забьем, ладно? А с пирожками все было нормас. Погнали.
Погнали – значит, погнали. Они встают, возвращаются в салон и выуживают последнюю сигарету из пачки «Парламента». Курят ее молча, молча же трогаются с места и долго едут все в той же тишине. «Сплин» бубнит едва слышно о черной «Волге». Даже слов почти не разобрать.
Лешка ведет сосредоточенно, руки не дрожат, взгляд похож сейчас на бутылочное стекло. А вот на щеках по-прежнему нервные красные пятна: ждет. Весь настороже. Крутит-вертит в голове какие-то незаданные вопросы. Может, о деле, но скорее совсем о другом. Пока держится. Слишком хорошо держится.
– Мы не будем это обсуждать, Лех, – наконец получается произнести это максимально ровно. – Ты поверь… все давно догадывались. Но никто не шептался. И не будет.
Догадывались, конечно. Людка – особенно, и ей это покоя не давало, потому что у нее тоже сынишка был возраста первого маленького потерпевшего. Когда резонанс с делом педофильским только пошел, затащила Дмитрия в кабинет, строго и доверительно посмотрела в глаза и произнесла: «Ну да, конечно, он у тебя такой красивый мальчик…» Не то просьба, не то соболезнование, не то вопрос, не то приказ. Красивый. Детских фотографий не видел никто, но представляется легко. Потерпевший тоже был ангел, кудри эти буйные, глаза в пол-лица…
– Спасибо. – Лешка кивает, слово едва отделимо от слабого выдоха.
– Они и о том, почему я в проходное убийство вцепился и в работу оперов лезу, думаю, догадываются… как и ты с твоим «тебе бы кого-нибудь нормального»? Гений сыска…
Даже получается небрежно хохотнуть: правда за правду. Лешкины глаза все так же не отрываются от дороги. Наконец он опять кивает и повторяет то, что уже говорил:
– Мне очень жаль, Дим.
– Мне тоже.
Ее. И тебя. И себя. И Людку, и Черкасова, и Диану, и вообще трудно найти вокруг хоть кого-то, кого не за что пожалеть. Такова, наверное, жизнь, этим и отличается от компьютерных игр, где есть «режим бога». Даже Евгению Джинсову, судя по острому взгляду, тяжелому похмелью и подтексту записей, «режим бога» в реальном времени недоступен. И ничего не поделать, только и остается… как там… слушать своих волков, бегущих по солнцу. А может, нужно даже бежать за ними. Так что Дмитрий слабо улыбается, медлит и все же произносит:
– Я тут вдруг идею придумал для книги. Не знаю, что нашло.
Удивить удалось: Лешка едва опять на обочину не съезжает. Округляет просветлевшие глаза, потом скашивает их вбок.
– Вроде ж… Перова не успела тебя укусить. Вы вообще не виделись, чувак!
А стукнуть-то хочется иногда. Остряк-самоучка.
– Ну… и какую? Такую же клевую, как у твоего «Пикника»?
Он немного успел прочитать по пути к корпорации, успел и проникнуться. Теперь вот поглядывает подозрительно, выжидательно, будто в уме рассчитывая вероятности: может ли тот, кто всучил ему столь крутую книгу, сам написать хоть что-то стоящее?
– Слушай… – это как щелчок, язык сильно опережает мозг, ну и не важно. – Может, вечером, как с делами разберемся, по пиву? Расскажу. Я писать не собираюсь, но вдруг сбагрим тому, кто умеет?
Напряженно спрашивает, осторожно: столько держал дистанцию, сбегая поскорее от желтоглазой многоэтажки. Корни эти, корни смущали и тревожили, вгоняли в ступор, а тут?.. Лешка медлит, поглядывает украдкой, не отвлекаясь от пустой трассы. Думает? Хочется вдруг извиниться: может, простит? За все, начиная от вечного «Еще дела» и заканчивая сигаретами. Сейчас это – чувствовать себя неправым перед ним, вообще чувствовать себя неправым – удивительно легко. Легче, чем дышать мартовским ветром.
– Вау, чувак. – Лешка медленно поворачивается. Наконец он улыбается по-настоящему: не ободряя и не превозмогая. – Я только за. Пошли. Слушай, а давай еще объяву вывесим на доске? Типа «Разыскивается чувак, умеющий писать книжки»?
На губах в зеркале проступает слабая ответная улыбка. Машина прибавляет скорости.
Игра окончена. Пора в реальность. В ней убийство Вари все же не стало «глухарем», в ней еще дела, которые нужно склепать по материалам оперов в ближайшие дни, в ней вечер, в который все равно ничего больше не успеется, разве что можно договориться с больницей о посещении Стрельцовой. Эта реальность не самая приятная, понятная и простая. Зато в ней достаточно смысла. Справедливости. Равновесия. Непрочитанные книги. Лешка. И весна.
– Отлично. Вывесим. А вечером я даже знаю, куда тебя затащить.
Да, пора в реальность. Почему бы не начать с «Граблей»?
А где «Грабли», там и посты Джуда Джокера.
Привет, детка. Парень ты или девчонка, младше меня или старше – неважно. Все мы чьи-то детки. Кто-то говорит, что Боженьки, кто-то – что обезьян, кто-то – что цивилизации, обитающей через три галактики. Даже атеистам надо быть чьими-то детками, хоть все тех же обезьян… Ну неважно. Естественно не хотеть быть просто выкидышами небытия. Искать корни. Цепляться. Корни держат над пропастью и поят водой, даже если вода глубоко, а над твоей головой давно не было дождя.
Хреновый день, да? У меня вот хреновый, я сказал бы даже «херовый», хотя с Нового года вроде давал себе обещание поменьше материться: взрослый все-таки человек, доктор наук, психолог, да еще и писатель (блядь). Но вот не могу. И все больше склоняюсь к тому, что приписывание определенных выражений людям определенного возраста и статуса – та еще дичь. Я говорю «херовый», чтобы эта «херовость» не копилась внутри раком или язвой. Я говорю «херовый», чтобы «херовость» выходила буквами. Хотя бы буквами, не криком, хотя правильнее, конечно, кричать.
Помнишь «Босиком по мостовой»? Популярное немецкое кино с актером, похожим чем-то на меня. Нам, психологам, показывают его, чтобы объяснить, насколько ужасно отсутствие социализации, а обычным людям – чтобы напомнить, как прекрасна любовь. Если честно, и с образовательной точки зрения, и с любовной кино – шлак, у меня к нему уйма вопросов. Но есть там один или даже два момента, за которые я его очень ценю. Это сцены, где героиня – и герой тоже – кричат. Кричат, когда мир в целом, и людская масса в частности, и дополняющий ее винегрет эмоций начинают слишком на них давить. Вот просто – кричат. На одной ноте истошно орут, не думая ни о том, как на них смотрят, ни о том, сколько лопнет хрустальных бокальчиков. Орут, чтобы не сойти с ума. И в целом это правильно. Когда задрало, задолбало, МОЖНО истошно орать. Орать до срыва голосовых связок, в лесу или, может, на берегу реки. Орать. Города под это не заточены: их специально строят для того, чтобы вокруг всегда были люди, люди, люди и стены, стены, стены. Чтобы кричать, не напугав никого до усрачки, было невозможно. Чтобы крик, даже если вырвется, дробился о стены и терялся. Чтобы все – в себе. В себя. А потом раз – и не в себе.
Я не кричу, как в том фильме. Я пишу и, как я вижу, многие начинают переходить именно на такой режим. Кто-то просто и открыто: «Хочется водки и на ручки». Кто-то иносказательно: «И никто не знает, как плачет по ночам тот, кто идет по жизни смеясь» – и прочее. Кто-то вообще – целыми книгами. Мы кричим. Все кричим буквами. И ты тоже кричи. Как можешь. Хотя бы черно-белой фоткой своего окна. Парой грустных смайлов в переписке, где изо всех сил делаешь хорошую мину. Цитатой из Ремарка, даже если ты на хрен не знаешь, кто есть Ремарк и какого этот автор пола.
Вот строчу я это, а во мне говорит Самозванец – да-да, он у меня тоже есть. Отпетый любитель вышитых кафтанов, медвежьих боев и печальных царевен. Он цокает языком, посмеивается и советует все стереть, написать что-то понейтральнее и поосознаннее про РП и необходимость «проживать эмоции». Ведь на деле его единственная пленная царевна – не Ксения Годунова, а я. Возможно, он и прав; психолог из меня так себе, и я не зря пишу книги и преподаю теорию больше, чем практикую: ну куда мне в этот Орден Феникса, ну разве можем мы что-то такое выплескивать за пределы спасительной супервизии? Мы же должны подавать пример, нетоксично ступать на цыпочках и избегать категоричности, претензий, ярлыков. Мы должны выглядеть спокойными берегами, куда может пристать поврежденный корабль. Но правда зла: берега тоже бьет буря. Бухты крошатся от времени. Сюда выносит мертвых рыб и медуз. И не всю растущую здесь сорную траву так просто выкорчевать раз и навсегда.
Хотя я не об этом. Вообще не об этом. В одном Самозванец прав: это все только мои косяки. И вряд ли всё прям так плохо, раз все вы еще от меня не отписались… детки.
А день действительно херовый, да? И самое тупое, чем можно попытаться его скрасить, – обещание, что завтра будет лучше. Если не будет, станет еще херовее. А гарантировать, что будет, никто не может. У меня тоже херовый день, да, я говорил. У меня, знаешь, убили подругу недавно, и я переживаю. А у тебя, может, тоже? А может, посмотрел косо начальник или препод? Накричал друг? Или кончилась еда? Нет, детка. Я не буду говорить, что «в сравнении со смертью все ерунда». Я вообще не сторонник этих «а дети в Африке голодают!». Голодают, да. И я пошлю денег в гуманитарные фонды. У меня ежемесячный автоплатеж. Но мне не становится менее херово. И тебе не будет от того, что у тебя все живы, а у меня нет. Так не бывает. Это эмоции. Не рациональность. И масштаб беды – в моем понимании – на самом деле пропорционален не реальности, а тому, насколько эта беда тебя потрепала, выбила из колеи. Сколько добрых дел ты не совершил, скольким людям не улыбнулся, сколько красивых облаков, людей, котов и голубей не заметил, пока беда сидела у тебя на спине.
И все-таки стряхни свою беду. Стряхни, потому что я верю в тебя, как и в себя. Завтра не будет лучше – по крайней мере, я не обещаю. Но обязательно будет что-то новенькое.
Доброй ночи. Не грузись. Сегодня ты проделал очередной виток пути и что-то нашел. Возможно, дал жизнь новому интересному проекту. Стал чьим-то героем. Принес миру немного справедливости. А возможно, просто купил маме любимое пирожное или не звезданул локтем по роже вон того гада, который впечатал тебя в поручень в метро. Постарайся вспомнить и сохранить. А остальное просто выброси к чертовой матери, если оно портит тебе настроение. А если этого все же будет мало… кричи. Как можешь – кричи.
Бережно относись ко всем своим ранам. Ищи свой берег.
Я с тобой, детка. Пойду писать книгу.
