Глава пятая. Достаточно привилегированный. Реальность моего расизма и привилегий белого мужчины
Вы должны преодолеть страх увидеть худшее в себе. Вам стоит больше опасаться недиагностированного расизма. Бойтесь того, что прямо сейчас вы, возможно, способствуете угнетению других и не знаете об этом. Но не бойтесь тех, кто проливает свет на это угнетение. Не избегайте шанса стать лучше.
Иджеома Олуо
Если название этой главы или приведенная выше цитата уже вывели вас из себя, я хочу кое-что сказать: я понимаю, так как когда-то подобные вещи раздражали и меня, и тем не менее я собираюсь о них написать. Я действительно понимаю это. И знаю, насколько политизированным и разобщающим стало слово «привилегия». Но если вы обнаружите, что это слово бесит вас и в моем тексте, я надеюсь, вы сумеете использовать инструменты, о которых мы говорили ранее, чтобы встретить это чувство лицом к лицу и попробовать разобраться, почему оно возникло. Речь идет не о политике (хотя вы можете возразить, что все в жизни имеет отношение к политике); я говорю о человечности и о том, как изменились мои взгляды на жизнь и мое поведение, которое травмировало любимых мной людей и вносило свой вклад в мир, где процветали неравенство и несправедливость.
В основе этой книги лежит мое желание оставаться открытым и искренним, и потому было бы нечестно умолчать в ней о том, что эту главу я писал в последнюю очередь, хотя и разместил в середине. Я только что закончил писать сочинение в восемь тысяч слов, в котором там и сям касался темы своей белизны, часто повторяя, что моя история — эта книга — конечно же, отражает мировоззрение белого мужчины. Но я ни разу всерьез не коснулся вопросов системного расизма, и уж тем более собственного расизма, который играет свою роль в моей жизни и моих социальных связях.
25 мая 2020 года афроамериканец Джордж Флойд был убит полицейскими в Миннеаполисе. Хотя мистер Флойд далеко не первый афроамериканец, убитый полицией, на этот раз подобное преступление вызвало массовую реакцию белых людей в США и за границей. Можно сказать, что в 2020 году с наших глаз спала пелена; полицейский убивал мистера Флойда в присутствии остальных, просто стоявших рядом и ничего не делавших, и для многих белых людей этого зрелища оказалось достаточно, чтобы понять: похоже, в нашем обществе существовала и существует большая проблема, и мы являемся ее частью. Это заставило меня по-настоящему задуматься о том, почему я не реагировал с тем же возмущением на предыдущие убийства, почему не возвысил свой голос и не использовал свою известность для борьбы с расизмом так же, как делал это в борьбе с сексизмом. Почему я игнорировал эту проблему — как многие мужчины игнорируют проблемы, связанные с их навязанной социумом мужественностью? Почему я, бахаи, верующий в необходимость уничтожения всех «-измов», придерживающийся слов Бахауллы: «Вы плоды одного дерева и листья одной ветви», не увидел ранее этой проблемы в себе, в мире? Почему я был готов «искать комфорт в некомфортном», когда это касалось моей мужественности, но не хотел делать того же в отношении расизма и белых привилегий?
Моя работа, моя зона ответственности, моя обязанность — найти ответы на эти вопросы, в том числе обращаясь к доступным ресурсам для самообразования, а также использовать власть, незаслуженно данную мне как белому мужчине, чтобы помочь изменить систему и сделать ее более справедливой для каждого.
ИНТЕРСЕКЦИОНАЛЬНОСТЬ — ЭТО ЦЕЛОСТНОСТЬ
Впервые за более чем тридцать пять лет я признаю: мое положение в социуме как мужчины не может быть отделено от моего положения белого человека, — но считать, будто одно отделено от другого, есть привилегия, которой я постоянно пользуюсь. Фактически это одна из причин, позволяющих мне заниматься всем, чем я хочу, — продюсировать и снимать фильмы, играть в Голливуде и писать эту книгу. Другими словами, система не приносит мне выгоду просто потому, что я мужчина; система работает на меня, потому что я белый мужчина (более того — здоровый гетеросексуальный цисгендерный мужчина из среднего класса). Нико Хуарес, американец мексиканского происхождения, выходец из народа цоцили, сказал однажды, когда делился частью своей истории в книге Лиз Планк «За любовь к мужчинам»: «Раса фундаментально меняет мужественность. Нам следует смотреть на маскулинность как на глубоко расовую проблему».
Лишь в последние несколько лет я узнал: идея о том, что я существую в пересекающихся зонах различных привилегий, и следующая из этого необходимость использовать эти привилегии во благо тех, кто оказался на другой стороне спектра, — часть понятия интерсекциональности, которое активисты применяют в борьбе за равные права на протяжении более чем трех десятилетий.
Кимберли Креншоу, профессор юриспруденции из Калифорнийского университета и Колумбийской школы права, ввела термин «интерсекциональность» в 1989 году; тогда она опубликовала работу, посвященную судебным делам, в которых одновременно рассматривались последствия расовой и сексуальной дискриминации. Креншоу описывает интерсекциональность как «линзу, через которую вы можете видеть, где силы движутся и сталкиваются, а где связываются и пересекаются. Мы не просто имеем расовую проблему тут, гендерную здесь и еще целую группу проблем ЛГБТ вон там. Слишком часто при таком подходе упускается то, что происходит с людьми, одновременно оказавшимися под ударом всех этих проблем».
Другими словами, я не могу писать книгу, жить в честности и гармонии с собой и открыто обсуждать свою борьбу с маскулинностью, не борясь одновременно с расовыми предпочтениями, предрассудками и дискриминацией, царящими внутри культуры, в которой я живу. Я неспособен понять, как сексизм и гендерное неравенство приносят мне выгоду за счет женщин, транссексуалов и небинарных персон, не разбираясь с тем, как расизм и расовое неравенство приносят мне выгоду за счет темнокожих, представителей коренного населения и других небелых людей.
Мне еще многому нужно научиться. И еще многому нужно разучиться. Эта глава — лишь беглый взгляд на ту работу, которая только начинается во мне и, как и все остальное в этой книге, никогда не будет завершена полностью, так как мое обучение никогда не закончится. И поскольку это общий взгляд, я сфокусируюсь в основном на том влиянии, которое мои белизна и расизм оказали на темнокожих людей, ведь об этом я знаю лучше всего на данный момент. Хотя и понимаю, что это влияние распространяется далеко за его пределы, на сообщества коренных народов и других цветных людей. Каждое сообщество так или иначе пересекается с расизмом и белизной, и, честно говоря, я недостаточно проработал для себя эти темы, чтобы говорить о них с позиции человека, имеющего целостное представление о предмете. Даже рассказывая о том, что уже изучил, я боюсь, вернувшись к этому тексту через год, пять лет, десять лет, увидеть в написанном нечто оскорбительное или нелепое. В то же время я предпочитаю встретиться с этим страхом лицом к лицу. Это лучше, чем, как говорит писатель и оратор Иджеома Олуо, испугаться собственного «недиагностированного расизма» и той мысли, что «прямо сейчас я, возможно, способствую угнетению других» людей, которых люблю, моей собственной семьи, и даже не знаю об этом.
Я НЕ ВИЖУ ЦВЕТА
Кей и я подружились благодаря нашей общей вере. Она темнокожая женщина, живая иллюстрация к словам Абдул-Баха: «Ты подобна зрачку глаза, что черен, но дарит нам свет и открывает целый мир». К сожалению, то глубокое влияние, которое Кей, как и многие темнокожие женщины, оказала на мое понимание привилегий, расизма и расового неравенства, обошлось ей слишком дорого — на такую цену им ни в коем случае не следовало соглашаться.
Вскоре после того, как мы с Эмили поженились, небольшая группа из шестерых человек (мы и наши друзья) прилетела из Лос-Анджелеса в Нашвилл, Теннесси, на свадьбу. Кей оказалась единственной темнокожей женщиной не только в этой группе, но и вообще на мероприятии. Торжество было красивым и веселым, и молодожены наслаждались компанией своих близких. После празднования мы вшестером отправилась исследовать ночную жизнь Нашвилла. Когда мы забрались в машину, Кей заплакала. Что-то на свадьбе прошло мимо нашего внимания и глубоко ранило ее. И тот факт, что никто из нас не заметил, в какой момент ей стало дискомфортно и больно, усугублял ситуацию. Перед церемонией каждому гостю выдали программку и мешочек, содержимое которого следовало подбросить в воздух, когда жених с невестой пойдут от алтаря. На каких-то свадьбах бросают шарики или рис, на других провожают новобрачных бенгальскими огнями. Здесь мешочки были заполнены свежим хлопком, и его комочки мы разбрасывали, словно конфетти, в ознаменование любви новобрачных.
Да, Кей предложили подкинуть в воздух то, что ее предки-рабы собирали в полях.
Некоторые из вас, прочтя это, наверное, уронили челюсть, осознав, насколько болезненным, провоцирующим и эмоциональным это оказалось для Кей. Возможно, вы сразу догадались, еще до моих пояснений, что в мешочках лежал хлопок. Вы будете сочувствовать ей, а если вы сами темнокожий, то эта история наверняка напомнила вам о подобных ситуациях из вашей жизни или жизни ваших близких. Но, уверен, есть среди вас и те, кто удивился: какого черта и в чем вообще проблема? Конечно, жених и невеста выбрали хлопок не из-за того, что в прошлом он связан с рабством! Вы не только не поймете реакцию Кей, но и решите, что она иррациональна. Мне знакомы обе реакции, потому что прежде и я, и наши друзья шли по второму пути, и у нас ушло чертовски много времени, чтобы добраться до первого.
Позже тем же вечером, когда Кей поделилась с нами своими ощущениями и той болью, что она испытала на свадьбе, мы, вместо того чтобы слушать ее и сопереживать, демонстрируя свое уважение, постарались преуменьшить значимость ситуации, тем самым обесценив ее чувства и, на самом деле, ее человеческую сущность. Мы принизили ее боль и начали защищать молодоженов, призывая ее понять, что они хорошие люди и не расисты. Она, оказавшись отвергнутой, сказала, что, по ее мнению, мы не хотим видеть ее такой, какая она есть. Пытаясь быть «миротворцем» и восстановить «единство», я ответил на боль Кей признанием: когда я смотрю на нее, я вижу не темнокожую женщину, а только моего друга. Я вижу не цвет; я вижу ее сердце. И таким образом подтвердил то, о чем она говорила ранее.
Меня, как белого человека, учили, что я не должен видеть цвета, не должен замечать различий, а должен относиться ко всем одинаково. И хотя эта концепция цветовой слепоты звучит, с точки зрения белых, привлекательно и идеалистично, она не только игнорирует устоявшиеся социальные конструкции и сам фундамент, на котором построены США, — она также оставляет без внимания богатые, прекрасные культуры и гуманизм небелых людей. Фактически высказанное белым человеком признание «я не вижу цвет» — независимо от того, насколько добры его намерения, — часто воспринимается цветными так же, как Кей восприняла бы мои слова «я решил не видеть ТЕБЯ». Ведь ни для кого не секрет, что мы видим цвет, и неважно, какого цвета мы сами. Так что когда белый говорит темнокожему, что он не видит цвет, на самом деле он хочет сказать: «Я не расист». И, говоря это Кей, я на самом деле транслировал другое: хотя я и знаю, что она темнокожая, я решил игнорировать это и «перекрасить» ее в белый, чтобы поддерживать дружбу в рамках, удобных мне… а не ей.
Еще более безумно во всей этой истории с «я не вижу цвет» то, что она противоречит учению моей религии, и тем не менее, развиваясь как белый американец, я изменил для себя этот аспект и трактовал его абсолютно неверно. Упоминая о цвете и разнообразии, Абдул-Баха говорит: «Созерцайте прекрасный сад, полный цветов, кустарников и деревьев. Каждый цветок обладает своим очарованием, особой красотой, восхитительным ароматом и чудесным цветом. То же и с деревьями — сколь разные они по размеру, высоте и форме листьев и какие разнообразные фрукты приносят! Все эти цветы, кустарники и деревья растут из единой земли, одно солнце светит им всем, и одни и те же облака дают им дождь». И он продолжает: «Если вы встречаете тех, кто отличается от вас расой и цветом… думайте о них как о разноцветных розах, растущих в прекрасном саду человечества, и радуйтесь возможности находиться среди них».
Как я мог это пропустить? Мы все видели боль Кей, но, когда она поделилась ею с нами, мы закрыли на нее глаза — а также разумы и сердца. Вернувшись домой после путешествия, мы все получили от Кей электронное письмо, где она в понятном гневе воскликнула: «Это было сраное дерьмо!» Она объяснила, что рассчитывала на лучшее в нас и ее глубоко ранила вся эта ситуация: «Тем вечером я поняла, что мои дорогие друзья, стремящиеся к единству в рамках разнообразного глобального сообщества, понятия не имеют, как выглядит моя боль. Меня трясло, я сидела на одной скамье с вами, а вы не видели меня. И даже не догадывались посмотреть».
Ее письмо было честным и кое-что прояснило для нас (хотя она и не обязана была делать это — брать на себя труд объяснять нам, почему ее дискомфорт, боль и злость оправданны). Она закончила такими словами: «Моя жизнь темнокожей женщины научила меня не реагировать. Ведь иначе я рискую получить клеймо излишне драматичной, нервной или глупой… или, еще хуже, подвергнусь остракизму и останусь в одиночестве. Озвучить свои глубочайшие переживания в данный момент — это привилегия, которой у меня никогда не было. В ситуации, когда я чувствую себя непонятой и подавленной, я, скорее, спрячу свою реакцию и выживу».
Хотел бы я сказать, что это письмо все перевернуло в нас. Оглядываясь назад, я почти не могу поверить в то, что не понял тогда слов Кей, не поспешил извиниться и не начал выяснять причины, по которым пропустил все произошедшее и не встал на ее сторону. Кто-то, кого я люблю, обнажил передо мной свою душу и показал мне свою боль, а я, упрямо невежественный, не увидел этого, оказался слишком гордым и слабым, чтобы выдержать это. Я глубоко смущен тем, что случилось потом. Вместо того чтобы сразу перезвонить Кей, мы с женой, все еще ничего не понимая и находясь под влиянием своих привилегий, перевернули историю, сконцентрировавшись на собственных эмоциях, и превратили свое привилегированное положение в положение жертвы, ощутив себя под иррациональной атакой и придя к заключению, что она излишне раздувает проблему.
На протяжении следующих шести лет я стал понемногу учиться — слушать своих темнокожих друзей, когда они делились опытом, похожим на опыт Кей. Когда же я отправился в путь самопознания и углубился в свою мужественность, то понемногу начал замечать, что расовые проблемы пересекаются с предметом моего исследования. Время от времени я задумывался о ситуации с Кей и глубоко раскаивался из-за того, как реагировал на нее, как неверно обращался с ее чувствами и самой ее человеческой сущностью. Я ощущал тот самый комок в животе, ту самую тяжесть на сердце, которые подсказывали мне, что я должен извиниться перед Кей. Но сразу же отмахивался от этого, говоря себе, что мы друзья, мы развиваемся и обращаться к этому — лишь снова бередить старые раны.
А потом убили Джорджа Флойда. Это не должно было быть связано с его смертью и с бессчетным количеством других смертей, бывших и будущих. Это не должно было быть связано с самоизоляцией во время глобальной пандемии. Не следовало мне дожидаться всего этого, чтобы взять в руки телефон и набрать номер Кей. Это дорого обошлось обществу и дорого обошлось Кей — чтобы мы с женой позвонили и извинились, чтобы мы поняли, насколько были неправы и сколько любви и добра содержалось в том письме. Но, как мне ни грустно и стыдно, цена оказалась именно такой.
Надо признать, мы с Эмили очень волновались, когда связались с Кей и попросили об онлайн-встрече в FaceTime. Не думаю, что я так сильно нервничал с тех пор, как выступал на сцене TED. Избавлю вас от подробностей нашего общения, а если вкратце — мы хотели донести до нее, как глубоко сожалеем не только о том, что произошло, но и о том, что мы не поддержали ее как друзья и просто люди. Мы дали ей понять, что именно благодаря ей, ее открытости и способности, превозмогая боль, обучать своих белых друзей мы оба решили научиться правильным вещам и избавиться от тех знаний о мире, которые считали истинными. Я признал, что повел себя некорректно, заявив, будто «не вижу цвет». И выразил сожаление из-за того, что мы слишком долго пытались очнуться от морока. Затем я пообещал ей сделать все возможное, чтобы обучиться самому и научить всю мою семью этим азам, и сообщил, что готов к «неудобным» разговорам с белыми людьми, поскольку бремя образования белых людей не должно лежать лишь на ее плечах и плечах других темнокожих.
Кей ответила на наши извинения так, как не стоило бы, тем способом, которого мы не заслужили. Она даровала нам благословение из недр того источника любви, который вел ее по жизни. Она приняла наши извинения, и мы примирились. Она открыла нам то, о чем говорил Абдул-Баха, — источник света внутри нее и то, каким может быть мир, в котором люди по-настоящему видят друг друга. Когда мы наконец сумеем разглядеть друг друга — с цветом кожи и прочими особенностями, — новый мир, мир справедливости и равенства, перестанет обходиться так дорого темнокожим людям и потрясающей женщине Кей.
БЕЛЫЙ МУЖЧИНА С БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ
В дополнение к тому, что я сказал Кей о «невидении» цветов, приведу еще несколько примеров фраз, которые я высказывал, твитил, размещал в Сети и в которых лишь недавно увидел проявления живущего во мне расизма:
«Моя первая подруга была темнокожей».
«Он крутой спортсмен, как и многие молодые темнокожие».
«Это не о расе, мужик. Не устраивай сцен».
«Многие из моих лучших друзей — темнокожие».
«“Черные жизни важны”, как важны и “синие жизни” (то есть жизни полицейских), и вообще “все жизни” — ведь все мы из одной человеческой семьи».
К сожалению, этот список намного длиннее, и я обязательно стану дополнять его по мере того, как буду узнавать новое, отучаться от старого и заново открывать для себя, что значит быть белым мужчиной в наше время и в нашей культуре.
Как и большинству белых американских детей, мне объясняли, что расизм — это откровенные и ужасающие действия людей, уверенных в том, что Темнокожие не должны пить с ними из одного фонтанчика, обязаны сидеть в задней части автобуса, или в том, что Темнокожий мужчина заслуживает линчевания, даже если его просто заподозрили во внимании к белой женщине или в разговоре с ней. Расизм царил, когда Темнокожие находились в рабстве, но и потом, после отмены рабства, он проявлялся в том, что Темнокожие не имели права голоса. Расисты — это члены Ку-клукс-клана и злобные, невежественные, как правило, пожилые люди с юга США, до сих пор использующие слово на «н». Иными словами, меня учили, что после Гражданской войны расизм перестал быть системным и расисты превратились в изгоев общества, а если нет, то они уже старые и, скорее всего, скоро умрут, после чего мы все продолжим жить в мире. Таким образом, я, белый парень итальяно-еврейского происхождения, родившийся почти через двадцать лет после окончания Движения за гражданские права, воспитанный довольно прогрессивными «леваками»-родителями, которые верили в единство человечества, вырос с убеждением, что ушел от расизма максимально далеко.
Такой подход к расизму известен как противопоставление «хорошо/плохо»; антирасистский просветитель Робин Дианжело описывает его как «возможно, наиболее эффективный способ маскировки расизма в новейшей истории». Он позволяет добропорядочным милым парням с благими намерениями (вроде меня) не считаться расистами, потому что они не делают ничего плохого, обусловленного ненавистью, предрассудками и расовой нетерпимостью. Аналогия здесь такая же, как в противопоставлении двух полов и в неписаных правилах поведения для женщин и мужчин. Есть определенные качества, которые приемлемы и неприемлемы для мужчин, и они определяют ваше положение на шкале «мужской полноценности». В контексте нашего искаженного понимания расизма тоже есть две противоположные стороны: собственно расисты и все остальные — те, кто расистами как бы не являются. Таким образом, пока я не совершаю открытое расовое насилие, я не подпадаю под определение расиста.
Дианджело объясняет: хотя поначалу применение такого противопоставления кажется хорошей идеей, на практике оно исключает добропорядочных белых людей из обсуждения расизма, из дискуссий о том, как мы адаптируемся и коммуницируем в обществе, глубоко разделенном по расовому признаку. И вот что я обнаружил: когда я заявляю, что далек от расизма, когда помещаю себя на «хорошую» сторону в этом противопоставлении, я устраняюсь от ответственности за изменение ситуации. Некоторые из приведенных выше фраз как раз мотивированы подсознательным желанием заявить, что я не расист. «Моя первая подруга была Темнокожей». «Многие из моих лучших друзей — Темнокожие». Когда я перестаю следить за своими словами, становится очевидным: я подсознательно пытаюсь доказать, что не попадаю на «плохую» сторону, и превентивно защищаю себя. Однако реальность такова: мало того что подобное противопоставление ложно, так еще и сами Темнокожие люди, по словам Дианджело, не считают белого человека, произносящего это, пробужденным; фактически его высказывания демонстрируют степень его невежества.
Заявляя что-то вроде «Он крутой спортсмен, как и многие молодые Темнокожие», я совершаю акт микроагрессии и продвигаю стереотипы, которые игнорируют индивидуальность личности и поддерживают ложные общие суждения о группе людей. То же происходит в ситуациях, когда кто-то говорит, что азиаты более умные, лучше делают домашнюю работу и так далее. Микроагрессия и стереотипы не всегда однозначно «негативны», но их влияние суммируется и возрастает. Просто обобщая и рассуждая таким образом о расовых вопросах, мы «склеиваем» группу людей в одно целое на базе ложных общих признаков, а это создает и усиливает те же проблемы, с которыми мы пытаемся бороться в области мужественности. Иджеома Олуо описывает акты микроагрессии как укусы пчел: «один укус может не быть проблемой, но несколько укусов ежедневно, очевидно, повлияют на качество жизни и ваше отношение к пчелам». Это смерть от тысячи порезов. И делая подобные заявления (даже желая отметить способности какого-то ребенка к спорту), я тем самым продвигал стереотип о том, что все Темнокожие — хорошие спортсмены, и, следовательно, сбрасывал со счетов уникальные таланты не только тех Черных, которые не занимаются спортом, но и спортсменов в целом. Таким образом мы воруем у людей их индивидуальность. Думаю, в некотором смысле я делал это, чтобы чувствовать себя лучше, так как не являлся столь же хорошим спортсменом, как другие, одаренные ребята. Другими словами, я поддерживал себя фальшивой верой в то, что я, как белый, не имею определенного преимущества и потому проиграть в забеге Черному — ожидаемый результат соревнования генов, а не просто спортивного соревнования. Если спускаться дальше в эту кроличью нору, то можно прийти и к ложному ощущению особого успеха, вдруг опередив Черного в забеге, — эдакий аутсайдер, преодолевший неравенство, которого не существует в реальности.
Полагаю, я и многие мои белые друзья не осознаём всего этого, когда позволяем себе подобные комментарии, и это тоже часть проблемы. Наше незнание чертовски травмирующе. Я выяснил, что в кампусах колледжей обычное дело — считать всех Черных студентов членами спортивных команд, которые к тому же учатся исключительно по спортивной стипендии. Задумайтесь об этом. Все уверены, что они поступают в колледж благодаря своим спортивным навыкам, а не академическим успехам, лидерским способностям, волонтерской работе или личным качествам.
Приведу еще один пример расовой микроагрессии. История эта произошла, когда я был в компании своего близкого друга Джейми (позже он отправился со мной в известное путешествие в Мехико). Джейми — один из друзей жениха на моей свадьбе — помогал мне искать рубашку на день бракосочетания. Я тогда не располагал значительной суммой денег, но в этой рубашке я собирался жениться и потому хотел найти что-то классное. Мы взяли кофе в «Старбаксе» и зашли с напитками в дорогой магазин Лос-Анджелеса. На входе я кивнул продавцу и прошел мимо него со стаканчиком в руке к ближайшей вешалке, а Джейми двинулся в другую часть магазина — поискать рубашку там. Рассматривая дорогущие рубашки, я заметил, что продавец приблизился к Джейми и вместо того, чтобы сказать: «Добрый день, могу я вам чем-то помочь?», заявил: «Здесь нельзя находиться с напитками». Услышав это, я подошел к другу со своим кофе, удивленный, так как жители Лос-Анджелеса везде ходят с кофе и мне никто никогда не говорил, что я не могу зайти с ним в магазин. Джейми, попадавший в такие ситуации тысячи раз за свою жизнь, сразу понял, что происходит. Я же не обратил внимания. Продавец — белый, магазин — дорогой, а Джейми — Черный мужчина, одетый довольно небрежно. Джейми с иронией спросил: «Супер, вы боитесь, что я пролью его?»
Продавец ответил: «Ну, эти рубашки очень дорогие». Джейми сказал: «И вы думаете, что я не могу себе позволить оплатить их, если споткнусь и пролью свой кофе на эти очень дорогие рубашки?» Теперь я хорошо знаю Джейми — у него есть волшебная способность высказывать серьезную мысль, одновременно обезоруживая собеседника юмором и манерой общения. Это его качество я особенно люблю. Но тогда я просто заулыбался, полагая, что продавец отойдет в сторону и позволит нам спокойно заняться покупками. Однако он не ушел, и Джейми продолжил: «Я собираюсь потратить деньги в вашем магазине, а вы переживаете из-за закрытого стаканчика с кофе у меня в руках? Почему ему, — он показал на меня, — можно ходить тут с кофе и никто не просит его выйти? Наоборот, ему даже помогает ваш коллега». В этот момент я подключился к разговору и, будучи истинным «миротворцем» (читай: белым мужчиной, приносящим проблемы), решил затушить конфликт, заметив Джейми: «Это не о расе. Пойдем, здесь все равно нет подходящих рубашек». Джейми затих и вышел из магазина. Когда я догнал его, он повернулся ко мне и спросил, почему я не заступился за него. Я пояснил: мол, на мой взгляд, это не такая уж большая проблема, чтобы устраивать сцену, просто политика магазина. И тут Джейми прорвало. Надо сказать, повод у него был.
«Джастин, я тебя люблю, но ты почему-то предпочитаешь оставаться слепым кое к чему. Ты имеешь в виду, что у них политика в отношении МЕНЯ? Никто не попросил выйти тебя. Никто не сомневался в твоей способности заплатить. Никто не думал, что ты упадешь и обольешь их рубашки кофе. Все это относилось только ко мне! Такое дерьмо постоянно со мной происходит, Джастин!»
Как я ответил? Я начал защищаться. Встал в позу белого мужчины с добрыми намерениями, который не хочет оказаться на «плохой» стороне расизма. Я принялся перечислять все, что мне пришлось увидеть, все ситуации, в которых я действительно сталкивался с расизмом, все способы, которыми я отстаивал расовое равенство, и все твиты, которые я написал о справедливости. Другими словами, я снова говорил о себе и о своих намерениях. Я поместил в центр внимания себя и свой опыт, а не его фрустрацию и боль, хотя все происходило именно с Джейми и проблемой были действия продавца по отношению к нему, а также мое бездействие — одного из его лучших друзей.
Пройдя несколько домов, мы подошли к другому магазину, и Джейми, все еще на взводе, обратился от входа к продавцу (Черному парню): «Эй, мужик, у меня с собой кофе. Можно я зайду и посмотрю?» На что тот ответил: «Если вы собираетесь потратить здесь деньги, можете брать с собой все что угодно». Таким образом, этот продавец не видел в цвете кожи Джейми причину для отказа. И даже тогда, испытывая дискомфорт и продолжая пребывать в невежестве, я просто посмеялся, не понимая, что происходит на самом деле. Я просто хотел, чтобы все прошло хорошо и мирно, и отмахнулся от опыта своего друга, убеждая себя, будто раса тут ни при чем.
Джейми ощущает эти пчелиные укусы почти каждый день своей жизни, а потому относится к пчелам иначе, чем я. Представьте, он сказал бы мне, что его ужалила пчела и ему больно, а я, не увидев эту пчелу, ответил бы: «Друг, ты уверен? Может, ничего не было?» — в то время, как жало пчелы торчало из его кожи и рука уже опухала. Что важнее в такие моменты — мои намерения или последствия укуса? Во взаимоотношениях произведенный эффект всегда важнее намерения. Но слишком часто в ситуациях, когда меня обвиняли — например, Джейми за то, что я закрываю глаза на расовое неравенство, или жена за то, что я прерываю ее, — я обычно вставал в защитную позицию и заново перечислял все свои добрые намерения. Я хотел бы сказать, что подобное случилось лишь однажды, но, к сожалению, Джейми пытался поведать мне о пчелиных укусах на протяжении многих лет. Оглядываясь в прошлое, я понимаю: мне проще было выбрать незнание, чем решиться научиться чему-то. Проще было защищать намерения белого мужчины, который «ничего такого не имел в виду», чем собственного друга.
В этом, пожалуй, кроется самая большая сложность поиска «комфорта в некомфортном». Необходимость удержать паузу, прежде чем среагировать, особенно если первая реакция — потребность защитить себя. Часто мое желание защититься — само по себе хороший индикатор, оно свидетельствует о том, что мне нужно заткнуться, послушать и порефлексировать. Оно подталкивает меня к риску, к тому, чтобы я сорвал с себя удобную маску, посмотрел на себя критично и признал: да, возможно, я не понимаю всего, нахожусь не на той стороне истории, не осознаю своих привилегий и не вижу полный спектр расизма, существующего в нашем обществе. Может быть, мне следует работать над собой.
Насколько нелепо звучало бы, если бы мы в том же ключе рассуждали о гендере? Например, я сказал бы: «Моим первым другом была девушка, поэтому я, конечно, не объективирую женщин». Или: «Я женат на женщине, у меня есть дочь, и моя мама — тоже женщина, как и моя сестра, так что я не могу быть сексистом». Или даже так: «Я не вижу гендера и отношусь ко всем одинаково». Тогда все мое путешествие, в рамках которого я пересматриваю свою мужественность, не имело бы смысла, этой книги не существовало бы, и ни одна из проблем, вызванных социальным давлением в области гендерных стандартов, не являлась бы проблемой. Однако я здесь, продолжаю свой путь, пишу эту книгу, разучиваясь и заново обучаясь тому, что значит быть мужчиной, что значит быть хорошим человеком.
И я должен провести такую же работу в вопросах расы. Потому что, увиливая от этой работы, я возлагаю груз ответственности на тех людей, которые подвергаются угнетению по расовому признаку. Точно так же я, отказавшись от работы над своей мужественностью, переложу ее на женщин, трансгендеров и внегендерных персон, потому что существующая система лишает преимуществ именно их. Кроме того, снимая с себя ответственность и необходимость трудиться над собой, я теряю связь с людьми, шанс исцелиться и радость, приходящую благодаря этой деятельности. Я перестаю видеть полный спектр возможностей, которые предоставляет мое путешествие — не всегда легкое, но до сих пор значимое и ценное для меня. В конце концов, больше, чем белым мужчиной с добрыми намерениями, я хочу быть хорошим партнером, отцом, другом… человеком.
ПРОВЕРЯЯ СВОИ ПРИВИЛЕГИИ
Меня не учили видеть ни привилегии белых, ни мужские привилегии.
Как и мужские привилегии, привилегии белых — это невидимая сила, которая дает мне преимущества, отсутствующие у других.
Как и мужские привилегии, привилегии белых внедряются в нас через социализацию в обществе и культуре.
Как и мужские привилегии, привилегии белых мне неловко обсуждать. Однако если вы чувствуете себя задетым, когда я упоминаю «мужские привилегии» и «привилегии белых», это значит лишь одно: нам необходимо говорить об этом. Так что давайте вместе окунемся в эту холодную ванну; да, вода не теплая, но я обещаю: это принесет пользу всем нам.
Я не могу вспомнить, когда впервые выступил против концепции привилегий белых, но я точно помню, какими способами защищался и отрицал ее. Однако я обнаружил, что спорил с неверно истолкованной, ошибочно понятой идеей привилегий белых. Только начав погружаться в тему мужских привилегий, я чувствовал, будто мне говорят: ты недостаточно потрудился, ты не заслужил на самом деле эту работу или повышение, твои жертвы и тяжелый труд были незаметны. Словно все это есть у меня лишь потому, что я мужчина. Я спорил: «Я работал не покладая рук ради этого! Никто не давал мне ничего просто так. Я заработал все, что имею». Мне казалось, что у меня крадут мою собственную историю, мои личные победы (хм-м-м, звучит знакомо?). Все это я испытывал, когда дело дошло до привилегий белых. Но моя оборонительная позиция была признаком моего невежества.
Существует множество различных привилегий, каждая из которых заслуживает отдельной книги. Ежедневно я учусь чему-то новому и теперь по-новому оцениваю не только свое место в обществе, но и привилегии — а их мне дает даже нечто настолько простое, как физическое здоровье или отсутствие инвалидности. Часто ли мы, просыпаясь поутру, испытываем благодарность за свое здоровье, или за наличие рук, или за способность видеть и ходить? Обычно — нет, по крайней мере до тех пор, пока эти возможности у нас не отнимут и мы не начнем по-настоящему ценить все прелести и привилегии, которые дают нам наши тела. Как человек со здоровым телом, я уверен: магазины, дома, парки и улицы мне доступны. Я могу путешествовать и есть в ресторанах, не задумываясь о том, как попаду в общественный транспорт или пройду через терминал в аэропорту. Но в то же время, имея все эти привилегии здорового тела, я не пытаюсь защищаться или отрицать их, я готов спокойно говорить об этом. Почему? Есть часть меня, которую я ощущаю иначе, так как раса и гендер стали очень политизированными темами. Может быть, это из-за противопоставления хорошее/плохое и нежелания признавать мои привилегии белого человека, ведь если я их признаю, то больше не смогу игнорировать расовое неравенство? Или, возможно, тут что-то совсем другое — то, что мне еще предстоит изучить. Но я понимаю: наличие привилегий здорового тела не означает, что я не испытываю никаких проблем или трудностей, — просто у меня нет некоторых конкретных проблем и трудностей.
Я предпочитаю думать о привилегиях как о забеге на 110 метров с барьерами. Прежде всего я в самом буквальном смысле обладаю привилегией находиться на трассе, потому что инвалид-колясочник неспособен участвовать в беге с препятствиями и имеет намного меньше возможностей в других атлетических дисциплинах. Значит ли это, что я не рвал задницу на тренировках, не придерживался режима питья и диеты с правильным соотношением питательных веществ (чисто гипотетически, так как в старшей школе я мог съесть тако за несколько часов до забега)? Нет, это всего лишь означает, что у меня есть преимущество, недоступное другим.
Образно говоря, я думаю о привилегиях как о беге с препятствиями, будучи убежден: каждый из нас бежит собственный забег, по своей личной дорожке, к тому же с персональным набором препятствий на пути к финишу. Если сильно упростить, то привилегия белого означает, что цвет моей кожи никогда не станет для меня препятствием, и точно так же привилегия мужчины означает, что препятствием никогда не станет мой пол. Это не значит, что препятствий нет вовсе — что мне не с чем бороться, что я недостаточно тружусь ради успеха, — это значит лишь, что цвет моей кожи никогда не будет работать против меня. В обществе же, построенном на глубоком расовом разделении, отсутствие расового барьера не только не работает против меня, а, напротив, часто помогает мне — так же, как принадлежность к мужскому полу помогает в патриархальной системе.
Если я способен ясно видеть привилегии своего здорового тела, то, вероятно, и привилегии белого человека не такие уж невидимые, как я думал? Может быть, когда я начну смотреть в их сторону, искать их, они проявятся, станут заметными, как и мужские привилегии.
Приведу несколько примеров привилегий белых и/или мужчин.
Согласно опросу 2018 года, на каждый доллар, заработанный белым мужчиной, приходятся 79 центов, заработанные женщиной. Темнокожая женщина при этом заработает 62 цента, женщина испанского или латиноамериканского происхождения — 54 цента.
Я могу легко найти пластырь «телесного» цвета, более-менее подходящего к цвету моей кожи. (Поприветствуем торговую марку Tru-Colour Bandages, смело прокладывающую путь пластырям и кинезиологическим тейпам в широком диапазоне цветов, соответствующих широкому спектру тонов кожи! #нереклама.)
Я чувствую себя защищенным и не вынужден большую часть времени задумываться о своей безопасности. Одна из моих близких подруг вспоминала: как-то раз она спросила мужа, белого мужчину, насколько часто он думает о личной безопасности. Он без промедления ответил, что редко, только в экстремальных ситуациях вроде автомобильной аварии или, скажем, когда грабят соседний банк. В ответ он поинтересовался, часто ли об этом же задумывается она. И что же услышал? «Ежедневно, по несколько раз в день. Когда я иду к машине, а на улице темно, когда мужчина подходит ко мне в магазине, когда выхожу на пробежку, когда еду домой и замечаю, что какая-то машина увязалась за мной, когда путешествую одна и сижу рядом с мужчиной в самолете…» Узнав об этом, я задал тот же вопрос Эмили, и она без запинки начала рассказывать обо всем, о чем ей приходится беспокоиться постоянно и что никогда не приходило в голову мне. Например, желая в одиночестве дойти ночью до машины, она зажимает ключи между пальцами так, чтобы получилась мини-версия когтей супергероя Росомахи.
Коуч по антисексизму Джексон Кац на своих тренингах десятилетиями задает мужчинам и женщинам один и тот же вопрос: что вы делаете каждый день, чтобы предотвратить сексуальное насилие? Кац говорит, что почти все женщины в аудитории поднимают руки и легко перечисляют бесконечное множество действий, которые им приходится предпринимать: они не занимаются бегом по ночам, носят с собой баллончик с перечным спреем или слезоточивым газом, запирают двери машины сразу, как только садятся в нее, паркуются в освещенных местах, убеждаются в том, что друг или член семьи всегда знает, где они и куда собираются, и так далее. А что же мужчины? Что, по нашим словам, мы делаем ежедневно, чтобы предотвратить сексуальное насилие? Ничего. Никто не поднимает рук. Трудно поверить, что мир, в котором живем мы, мужчины, и особенно белые мужчины, может выглядеть настолько по-разному в зависимости от тела, в котором мы родились. Эта разница и есть привилегия.
Активистка Дэниель Мускато разместила в Twitter вопрос: «Что вы (женщины) делали бы, если бы для мужчин ввели комендантский час с 9 вечера?» Ответы полились тысячами, и читать их было непросто. Большинство женщин не придумывали ничего необычного; они говорили, что могли бы, например, сходить в магазин или на пробежку, послушать музыку в наушниках, дойти до машины, не зажимая ключи между пальцами в качестве импровизированного оружия, либо получили бы возможность поспать на первом этаже с открытыми окнами. Другими словами, они посвятили бы себя вещам совершенно обычным, которые не должны приносить страх, — тому, чем многие мужчины вроде меня занимаются спокойно и беззаботно каждый день. Стоит отметить, что вопрос Мускато возник вследствие ее общения с другом; она поделилась с ним тем, как ее жизнь изменилась после того, как она совершила каминг-аут как трансгендерная женщина: то, о чем она никогда раньше не задумывалась, теперь стало частью ее ежедневной ментальной и физической нагрузки — более тяжелой для трансгендеров, и особенно Темнокожих трансгендеров, чем для кого-либо другого. О подобном мне рассказывал и трансмужчина и активист Джевон Мартин: будучи рожденным в теле Темнокожей женщины, он находился на пересечении угнетений, характерных для Темнокожих женщин, а когда совершил переход, то начал противостоять другой стороне расизма — в нем, как в Темнокожем мужчине, теперь стали видеть угрозу.
Скажу честно, я практически ничего не знал о немыслимых трудностях и проблемах сообщества Темнокожих транссексуалов. Не так давно у меня появилась возможность взять интервью у транс-активиста Девина Майкла Лоуе, основателя Black Trans Travel Fund, организации, оплачивающей поездки на автомобилях для Темнокожих трансженщин в Нью-Йорке и Нью-Джерси, — благодаря этому они могут пользоваться независимым безопасным перевозчиком. Согласно опросу, проведенному Национальным центром трансгендерного равенства, в котором участвовали более двадцати восьми тысяч респондентов-трансгендеров, около половины (47%) всех Темнокожих опрошенных сообщили, что в прошедшем году с ними обращались недолжным образом, словесно оскорбляли и/или физически атаковали из-за их трансгендерности. Только благодаря общению с трансмужчинами-активистами я узнал: группы, относительно которых привилегирован я, имеют собственные привилегии по сравнению с более маргинализованными группами, и поэтому так важна интерсекциональность в обсуждении этих вопросов.
Люди, похожие на меня внешне, широко представлены в СМИ, в индустрии развлечений, на лидирующих позициях в конгрессе, в Овальном кабинете, в образовательной сфере. Фактически все образовательные институты, в которых я обучался, концентрировались на людях, похожих на меня. У меня не было ни одного педагога из числа Темнокожих или представителей коренного населения с детского сада и до старшей школы, и я даже не задумывался об этом, пока не написал эти строки. Я легко найду детскую книжку, герои которой будут похожи на моих детей, и их семья будет такой же, как наша, но мне придется приложить усилия, чтобы подобрать книги с более разнообразными героями и историями.
Также я могу иметь (в основном) позитивные отношения с полицией. На самом деле однажды, осенью 2014 года, после убийства Майкла Брауна в Фергюсоне я ехал домой и увидел, как полиция забирает Темнокожего мужчину. И решил остановиться на противоположной стороне улицы. Я точно еще не знал, что планирую делать, — возможно, снял бы видео или даже вмешался бы, если происходящее пойдет по худшему сценарию; правда, кто я такой, чтобы хотя бы задумываться о том, чтобы вмешаться? И вот он — верный признак привилегий белого. Видите ли, когда этого афроамериканца остановили, еще до того как полностью затормозить, он опустил стекло и помахал своими документами, словно белым флагом. Я никогда не видел подобного прежде, и это поразило меня. Знаете, о чем я думаю, когда меня задерживают? Моя первая мысль всегда: «Надеюсь, я смогу выкрутиться». Таким образом, я надеюсь, что сумею избежать штрафа, хотя в большинстве случаев сам виноват и заслужил его. В тот момент я понял: когда я надеюсь выбраться из истории без штрафа, афроамериканцы из такой же истории надеются выбраться ЖИВЫМИ. По счастью, тому мужчине это удалось.
Той ночью мои привилегии, касающиеся отношений с полицией, стали для меня очевидны. Я вернулся домой и написал твит о том, чему был свидетелем, и о том, что мы, как белые люди, ответственны за поддержку движения Black Lives Matter. Я не читал никаких книг, не изучал тему белого превосходства и сложную историю полиции, не говоря уже о многогранной истории нашей страны, о вопросах белого мессианства или белой исключительности. И когда посыпались комментарии, обвиняющие меня в расистском и ужасном высказывании о том, что жизни темнокожих важны, — ведь и синие жизни, и все прочие тоже важны, — я растерялся. Казалось бы, все правильно, да? Жизни полицейских важны, и, конечно, остальные жизни важны, ведь так? Я хотел бы сказать, что проигнорировал все эти комментарии либо подробно и аргументированно ответил на каждый из них, но нет. Вместо этого я запаниковал, потому что люди называли меня расистом, и это оказалось новым для меня опытом, я сразу почувствовал, будто сделал что-то неправильно или меня неверно поняли. Так что я ответил, что синие жизни, как и все прочие, безусловно, важны. Но в своем невежестве я тогда не понимал, насколько проблемными и расистскими были мои слова в поддержку движения Black Lives Matter.
Мой телефон зазвонил — это был Джейми. Он видел мои твиты и сказал: «Я вижу, что ты делаешь правильно, и вижу, где твоя ошибка». Он объяснил, что мое желание быть миротворцем основано на искаженном представлении о мире. Доктор Мартин Лютер Кинг — младший говорил: «Истинный мир — это не просто отсутствие напряжения: это присутствие справедливости». Моя идея мира, идея белого мужчины, часто фокусировалась на отсутствии конфликта или напряжения, даже в вопросах, не касающихся расы. Джейми терпеливо и с любовью принялся растолковывать мне все это. Ведь, например, если проводится сбор средств на борьбу с раком груди и спортивные команды надевают розовые джерси, чтобы показать свою озабоченность этой проблемой, мы не выходим на поле с плакатами и не кидаемся на спортсменов с криками, что рак простаты тоже важен! И когда дом нашего соседа горит и на помощь приезжает пожарная команда, мы не выбегаем из своих (не горящих) домов и не орем, что нам тоже нужны ресурсы, которые получает наш сосед. Нам необходимы пожарные шланги! Нам требуются пожарные! Нет, они нам не требуются, потому что наши дома не горят — горит дом соседа! Я надеюсь, что, независимо от ваших политических взглядов или любимых источников новостей, такое разъяснение поможет навести мосты между политическими идеологиями и фундаментальными правами человека. Мне дорого обошлось осознание этого: говоря о том, что жизни темнокожих важны, мы не утверждаем, что они важнее жизней полицейских или всех остальных. Мы просто соглашаемся с тем, что все жизни не могут иметь значение, пока значение не будут иметь жизни темнокожих.
ОТБЕЛЕННЫЙ ГОЛЛИВУД
На заре своей карьеры я проходил кинопробы на роль в сериале «Университет», несколько сезонов которого потом показал канал ABC Family. Кинопробы — это одна из последних стадий кастинга, когда актер играет перед аудиторией, состоящей преимущественно из уставших и скучающих менеджеров и возбужденных режиссера и продюсера, которые совместно решают, подходит он или нет. Помню, агент сказал, что я в фаворитах и мне просто нужно зайти и показать все свои возможности. Все прошло наилучшим образом, и я ушел с ощущением, что роль уже моя. Зазвонил телефон. Это были мой агент и менеджер, и звонить мне одновременно они могли по двум причинам: новости были либо очень-очень хорошими, либо совсем плохими. На этот раз определенно было последнее. Я не получил роль, хотя и считался основным претендентом на нее. Объяснили мне это так: «Если честно, руководство канала считает, что ваши брови будут слишком сильно выделяться в кадре».
Агент и менеджер затем прямо спросили меня, не готов ли я подровнять и немного выщипать свои брови, потому что это поможет мне получать подобные роли в будущем. Какие именно «подобные роли»? Я не мог сформулировать это тогда, но сейчас могу. Роли, исполнять которые должны традиционные белые парни. Чувствуете иронию? Я белый. Но для Голливуда — недостаточно белый. Черты моего лица слишком неоднозначны для стандарта белизны киноиндустрии, и в результате меня чаще приглашали пробоваться на роли испанцев, латиноамериканцев или выходцев с Ближнего Востока.
Одной из первых сыгранных мной ролей стала роль иракского принца в сериале начала 2000-х годов «Военно-юридическая служба» (JAG). Я помню, как пришел на кастинг и увидел там еще около десятка других парней — все с Ближнего Востока. Догадайтесь, кого взяли на роль? Белого парня. Когда я спросил, должен ли научиться разговаривать с иракским акцентом, продюсеры сказали моему менеджеру, что нам не следует беспокоиться, ведь мой герой «американизирован». Однако угадайте, что они сделали через несколько месяцев, когда серия вышла на экраны? Заменили мой голос. Взяли голос мужчины с Ближнего Востока и наложили его на мой, так что в кадре появилось мое лицо с его голосом.
Я до сих пор помню, как больно мне было слышать всего несколькими годами ранее о том, что мои брови слишком отвлекают и что я не укладываюсь в рамки традиционного блондинистого и голубоглазого стереотипа, который хотели видеть в этой роли телевизионные боссы. И могу себе представить, каково актерам ближневосточного происхождения, с трудом получившим шанс попробоваться на роль принца (прекрасная пауза между обычными для них образами террористов и исламских экстремистов) и обнаружившим, что эту роль забрал совсем не ближневосточный человек, белый мужчина. Это пример отбеливания, которое практиковалось на протяжении всей истории США и, конечно, существует до сих пор, в том числе в Голливуде.
Наши учебники скрывают истинное прошлое нашей страны и факты массового насилия, которому подвергались Темнокожие, коренные народы и другие небелые люди со стороны белых колонизаторов. Вот почему День Колумба — это государственный праздник, а День коренных народов является официальным праздником лишь в шести штатах. Вот почему День освобождения рабов практически никто не отмечает за пределами афроамериканского сообщества. Фактически я только недавно узнал, что настоящий день независимости нашей страны — это 19 июня (день освобождения рабов), ведь именно тогда Темнокожие, находившиеся в рабстве, получили гражданские права. В этом году, после того как я узнал об этом, наша компания сделала этот день оплачиваемым выходным для всех сотрудников. Последствия исторических событий и того, что мы до сих пор утаиваем всю правду об угнетении, сказываются в наши дни на всем: начиная с того, какие национальные праздники отмечаются и не отмечаются, как СМИ рассказывают о белых убийцах в сравнении с тем, как они же показывают Темнокожих, совершивших куда менее серьезные преступления (и даже Темнокожих, не совершавших преступлений), и заканчивая высветлением кожи Темнокожих моделей в рекламных материалах бьюти-индустрии, а также предпочтениями голливудских боссов, долгое время принимавших белых мужчин на роли небелых персонажей.
Но, как я уже говорил, я только начинаю изучать эти вопросы. Я не владел этими знаниями и многого не понимал в те времена, когда меня не брали на традиционные «белые» роли, но предлагали играть небелых героев. Я даже припоминаю беседы во время проб и на съемочных площадках с другими актерами: мы делились опытом, и Темнокожий актер мог рассказать, как ему удавалось получить больше ролей, чем его подруге, потому что, хотя она и лучшая актриса, чем он, его кожа была светлее, чем ее. Чтобы поддержать разговор (правда, сейчас я думаю, что стоило сказать нечто противоположное), я соглашался: «О, как я понимаю тебя, друг! Эти ребята вообще не могут определиться с моей национальностью и с тем, куда меня приткнуть». Теперь же, хотя и те мои слова были правдивыми, мое самоощущение белого человека сильно изменилось; сравнивая тогда свой опыт с опытом небелых людей, я забывал о структурах и системах, дававших преимущество мне и отнимавших его у тех, чей цвет кожи отличался.
Перенесемся на десять лет вперед, в день, когда после перерыва в съемках я пришел на одну из своих первых проб — на роль Рафаэля Солано в «Девственнице Джейн». Я видел, что это персонаж латиноамериканского происхождения, но не задумывался об этом; в конце концов, я давно привык к пробам на подобные роли и часто шутил: я не подозревал о своем латиноамериканском происхождении, пока не переехал в Голливуд. Сейчас эта шутка уже не кажется мне смешной — в основном потому, что за пять лет, проведенных среди актеров латиноамериканского происхождения, я узнал об огромных препятствиях, которые им приходилось преодолевать на пути к цели; и хотя я, как и они, работал не покладая рук и пожертвовал многими годами своей жизни, чтобы добиться успеха в кино, все-таки я имел незаслуженное преимущество, с какой стороны ни посмотри. Я тогда не знал об этом, но к тому моменту телевизионщики искали исполнителя на роль Рафаэля в течение многих месяцев, они попробовали многих парней, но не нашли подходящего и открыли кастинг для представителей всех национальностей. Так что, придя туда, я увидел в комнате людей всех цветов, в том числе нескольких голубоглазых блондинов, и потому не подумал ничего особенного. Остальное — уже история, так как в итоге я получил роль (не устану повторять — роль всей моей жизни, ставшую, возможно, одной из причин, по которым вы читаете эту книгу). Она позволила мне сыграть интересного персонажа в сериале, идущем в прайм-тайм, показать сложную внутреннюю жизнь сбившегося с пути и подавленного мужчины, которому пришлось предпринять путешествие вглубь себя, чтобы исследовать собственную идентичность и мужественность. Я не раздумывал долго (да вообще не раздумывал) о том, не забираю ли я роль у актера латиноамериканского происхождения, ведь на прослушивании было очень много народу. Рафаэль не имел готовой предыстории, позже сценаристы добавили, что он итальянец, однако вопросов и критики в адрес его национальности возникло немало, учитывая венесуэльские корни оригинального проекта.
Теперь-то, оглядываясь в прошлое и обладая новыми (для себя) знаниями, я абсолютно четко вижу, что украл роль у актера латиноамериканского происхождения. Я понимаю, что система — та же, которая дала мне роль иракского принца, та же, которая позволяет мне писать эту книгу и обращаться к большому количеству людей, — подыгрывала мне. Начав изучать все эти нюансы, я чувствовал, как привилегии белых, засевшие в моей голове, нашептывали: «но я же трудился не покладая рук», «меня тоже отвергали», «я тоже заслуживаю ролей». Еще раз повторю: признание привилегий белого не отрицает моих усилий, не отменяет моей ценности, не обесценивает мои трудности. То, что я белый, не означает, что моя жизнь легкая и я все получаю просто так. Привилегии белых — это не бесплатный билет куда угодно. И одновременно я больше не могу игнорировать тот факт, что в целом белые люди не подвергаются угнетению в той же степени, что Темнокожие: нас не судят, не задерживают, не обращают в рабство, не кидают в тюрьму и не убивают таким же образом, как их. На моем пути нет дополнительных препятствий, которые есть у Темнокожих, представителей коренного населения и других небелых людей. И, как и в ситуации с получением роли иракского принца, это означает, что в определенных случаях я не только обхожусь без препятствий, но и имею фору.
Это существенно для индустрии развлечений, потому что здесь важна представленность. Каждому зрителю необходимо видеть персонажей, похожих на него, которым он мог бы сопереживать. Небелые люди хотят встречать свои истории, способности, таланты — себя — в персонажах книг, фильмов, рекламных роликов, делающих карьеру и заводящих семьи. В книге No More Heroes («Герои кончились») ее автор, Джордан Флаэрти, возвращает нас в 1979 год: тогда легенда бокса Мухаммед Али, один из моих личных героев, пригласил кинокритика Роджера Эберта к себе домой, чтобы посмотреть фильм Сильвестра Сталлоне «Рокки-2». В этой картине — также одной из моих любимейших — персонаж Сталлоне, белый боксер, побеждает сыгранного Карлом Уэзерсом боксера Аполло Крида, чей образ, по общему мнению, списан с Али. Во время титров Али сказал: «Победа Темнокожего — против американской идеологии. Я был так хорош в боксе, что им пришлось придумать Рокки, белого персонажа из кино, чтобы уравновесить мой образ на ринге. Америка требует белых персонажей, и неважно, где она их возьмет. Иисус, Чудо-женщина, Тарзан и Рокки». Это глубоко поразило меня. Конечно, мне нравился Рокки. Как могло быть иначе? Американец итальянского происхождения, изгой, пошедший напролом через все препятствия. Он выглядел так же, как я, и этим напоминал, что я тоже способен на многое. Но я не обращал внимания на один факт: не только он походил на меня; герои практически всех историй об изгоях, добившихся признания, — я с детства обожал их — тоже были похожи на меня. Однако будь я Темнокожим мальчишкой, в каких фильмах, телесериалах, сюжетах я увидел бы героев, подобных мне? Ведь, как сказал Али, в Америке даже Иисус — белый. С чем это связано, если не с явным расизмом? Наука и история говорят нам, что Иисус — выходец с Ближнего Востока, а значит, он имел темную кожу, но быть Темнокожим в Америке означает молиться белому Иисусу. В ту же копилку добавлю еще пример: когда более разнообразные персонажи все-таки демонстрируются на экране, обычно это сводится к тому, что режиссеры и продюсеры приглашают Темнокожего, индейца или другого небелого актера на роль персонажа, поддерживающего основную белую историю, чтобы показать разнообразие. Если же эти персонажи не поддерживают основную белую линию, они, как правило, демонстрируют ложные стереотипы, укорененные в расизме, например латиноамериканки нередко исполняют роли уборщиц, а индейцы — воинов с томагавками, живущих в вигвамах. И даже эти роли, как мы уже знаем, достаются белым, из-за чего и без того малопредставленные культуры все больше исчезают из поля зрения.
Работая над своим вторым фильмом «Облака», основанном на реальной истории семнадцатилетнего музыканта Зака Собича, умершего от остеосаркомы незадолго до того, как его песня «Облака» стала хитом номер один в iTunes, я чувствовал: несмотря на то что сюжет взят из жизни, важно окружить преимущественно белый актерский состав небелыми людьми. Подготовка фильма заняла пять лет, и за это время мы очень сдружились с семьей Зака. Конечно, в истории о белой семье нет ничего плохого, но мы действительно хотели, чтобы персонажи второго плана отражали не просто их однородное сообщество, а мир в целом. Я желал, чтобы судьба Зака тронула людей всех рас, культур и религиозных воззрений, но для этого зрителям нужно увидеть себя в сюжете и на экране. Реальность такова, что Зак и его семья — белые, они живут в небольшом городке в Миннесоте (вероятно, одной из самых белых местностей в Америке), и, к сожалению, в окружении Зака не было ни одного небелого человека, вовлеченного в его судьбу и оказавшего на нее влияние. Но я верю: у того, кто берется пересказывать историю, есть право на творческую вольность, и мы могли (и должны были) брать Темнокожих, представителей коренного населения и других небелых людей на роли всегда, когда это возможно, и, если требовалось, даже поменять ради этого сюжет. Мы придумали нового персонажа на основе двух реальных и пригласили на его роль Лила Рела Ховери, Темнокожего актера и, вероятно, одного из самых веселых людей, которых мне приходилось встречать. Создавая этот образ, мы хотели, чтобы он не просто поддерживал главного героя, а влиял на него, давал советы и вообще стал одним из голосов, вносящих вклад в основную сюжетную линию фильма. Но даже такое решение далось мне с большим трудом, потому что я постоянно сомневался в нем. Сейчас все полученные навыки и знания я использую в своем третьем фильме, где в настоящее время бьюсь за разнообразный актерский состав, начиная, как минимум, с одного из двух главных героев.
Я осознаю, что есть четкая разница между демонстрацией разнообразия и усилением разнообразия. Слишком часто — и я сам в этом участвовал — мы просто обозначаем небелых людей, чтобы не казаться расистами (что в свою очередь объективирует и расчеловечивает их), тогда как реальная антирасистская деятельность состоит в усилении их голосов. Да, сейчас эти голоса звучат всё громче, но, как правило, мы слышим их лишь в связи с расовыми вопросами; однако их истории значительно богаче, чем тема расы, и полнота их человечности заслуживает того, чтобы быть нормализованной, показанной и усиленной в СМИ, в нашей повседневной жизни, в учебниках по истории и в Голливуде. Мне как человеку, приобретающему вес в индустрии, еще многое предстоит узнать и сделать. Вряд ли я буду совершать лишь идеальные поступки, но я не позволю страху ошибок мешать мне расти и учиться, ведь даже такой выбор, как я понял, — это следствие привилегий. Выбрать бездействие, возможно, безопаснее в данный момент, но оно навредит маргинализированным сообществам, борющимся за право быть увиденными, услышанными и представленными.
Я В ОТВЕТЕ ЗА СВОИ ОТВЕТЫ
Какая-то часть меня чувствует себя совершенно ошеломленной количеством той работы, которую мне предстоит проделать и которую коллективно должно выполнять наше общество, — работы в отношении расовой справедливости. Какая-то часть меня стыдится того, что в своем путешествии в мужественность и изучении мужских привилегий я слишком долго шел к вопросам привилегий белых и расизма. И тогда еще одна часть меня напоминает: стыд — это повод научиться чему-то, и не стоит сбегать от него или подавлять. Иджеома Олуо говорит: «Я знаю, что проблема расизма и расового угнетения кажется огромной — и она действительно огромна. Но не непреодолима».
Мне еще многому нужно научиться и от многого отучиться. На этом перекрестке своего пути я уже могу применять принципы и инструменты, которые открыл для себя в ходе путешествия в мужественность. Я способен находить комфорт в некомфортном, слушать больше, чем говорить, брать чертовы книги и заниматься самообразованием, а главное — быть до жестокости честным с собой насчет того, что я знаю. С работой над собой я совмещаю системную деятельность по поддержке бизнеса и проектов Темнокожих, представителей коренного населения и других небелых людей, чтобы усилить их голоса во всех контекстах, от социальных сетей до пожертвований в пользу организаций, которые ведут антирасистскую борьбу и голосуют за лидеров, стремящихся воплощать в обществе идеи равенства.
Нам не рассказывали о мужественности и ее социальном контексте, так же, как и мне, белому человеку, никто не говорил о белизне и ее социальном контексте. Но, хотя меня и не учили, я способен научиться сам. Я могу научиться и обучить этому своих детей, чтобы они выросли, зная то, чего не знал я, потому что расти без дискуссий о привилегиях белых и расизме — само по себе привилегия.
Когда писательнице Лейле Саад было семь лет, ее мать говорила с ней об отсутствии у нее привилегии белых. В своей книге Me and White Supremacy («Я и белое превосходство») она в подробностях передает тот разговор: «Она сказала мне: “Из-за того, что ты Темнокожая, из-за того, что ты мусульманка, из-за того, что ты девочка, тебе придется трудиться в три раза усерднее, чем всем вокруг…” Она указала мне на то, что в расистском и патриархальном обществе ко мне не станут относиться как к равной. Я не получу то же самое в результате тех же усилий. И она хотела, чтобы я знала: это нечестно, неправильно, просто так было (и так до сих пор) устроено общество».
Все то, что работало против Саад, — пол и цвет кожи, — в моем случае работало на меня. Раз ей приходится прилагать втрое больше усилий, чтобы побороть систему, я, как белый мужчина из среднего класса, обязан с утроенной ответственностью подходить к демонтажу этой системы. Если использовать принципы обратной психологии, я могу увидеть в этом вызов самому себе и спросить: достаточно ли я мужественный, чтобы принять такую ответственность? Достаточно ли я ответственный для работы над собой? Достаточно ли я честный и беспристрастный, чтобы распознать, где и как мое исследование мужественности пересекается с моей белизной? Достаточно ли я смелый, чтобы продолжать работу, не боясь все испортить? Потому что есть плохие новости: я все испорчу. Но я сказал бы, что в этом — и хорошие новости. Никто не ожидает от меня совершенства, и нам следует привыкнуть к тому, что нужно менять свое мнение в зависимости от новой информации, привыкнуть к пониманию, что мы не знаем всего и, главное, не обладаем достаточными знаниями, позволяющими сформировать свое мнение.
Привилегия, данная мне моей белизной, — это неспособность понять всецело опыт цветных людей; привилегия, данная мне моей мужественностью, — не знать, что такое быть женщиной, транссексуалом или гендерно-неконформным человеком. Однако если я не понимаю чей-то опыт, это не означает, что я не уважаю его. Раз я взялся за серьезную работу по признанию и принятию себя и своей человечности, я ответственен за то, чтобы проделать такую же работу в отношении других.
И я слишком поздно — чертовски поздно — начал признавать человеческое достоинство Темнокожих людей.
Сейчас я погружен в изучение и переосмысление того, что значит в нашем обществе быть антирасистом и привилегированным белым мужчиной, а также брать на себя ответственность за превращение нашего мира в место более справедливое и равноправное.
