Глава девятая. Достаточно хороший отец. Растить детей, когда сам продолжаешь расти

В 1982 году мой дедушка Луи, отец моего отца, скоропостижно скончался от сердечного приступа в возрасте семидесяти семи лет. Несколько лет спустя, в годовщину свадьбы бабушки Грейс и дедушки Луи, родился я. Думаю, появление в такой день — одна из причин, по которым я сблизился со своей бабушкой; она, хотя и умерла много лет назад, навсегда останется очень важным человеком в моей жизни. Когда я родился, у моего папы уже не было папы, который помог бы ему на пути отцовства, и я, если честно, только сейчас, когда пишу эти строки, осознаю, насколько одиноким и испуганным он себя ощущал — как и каждый мужчина, вступающий в роль отца и не имеющий перед собой здорового примера (отца или другой мужской фигуры, способной поддержать).

Один из наиболее запомнившихся моментов моей жизни — это миг, когда мы обрадовали мою семью новостью о том, что Эмили беременна. Лицо моего отца, узнавшего, что он станет дедушкой, что у его мальчика теперь будут собственные дети, навечно врезалось в мою память и в мое сердце. Вскоре после этого я признался ему, что боюсь и не чувствую себя готовым к этой роли, и был поражен: оказывается, он испытывал то же самое, когда моя мама забеременела мной. Стоп. Он тоже не знал, что делать?

Нет.

По его словам, тогда он желал бы получить хоть от кого-то инструкцию по отцовству. Сначала я посмеялся, но позже чем больше думал об этом, тем больше уважал его честность, и это уменьшало мою неуверенность и облегчало переживания из-за ближайших перемен. Я не один, раз мой собственный отец чувствовал то же самое.

Как и в ситуации с мужественностью и принадлежностью к мужскому полу, на вопросы об отцовстве нет универсального ответа. Ни одна книга не подготовит вас к изменениям, периодически возникающим в вашей жизни. Существуют тысячи книг, постов в блогах, выступлений на TED и подкастов, и все они подходят к проблемам с разных точек зрения. Неважно, сколько книг вы прочтете или сколько просмотрите видео на YouTube и документальных фильмов, — вы не сумеете по-настоящему понять, что творится внутри ставшего отцом мужчины, пока это не случится с вами.

У каждого из нас превращение в отца происходит по-своему, и всякий опыт кардинально отличается от другого. Я знаю мужчин, которые вовсе не меняются с рождением ребенка и продолжают идти по жизни как раньше, и знаю мужчин, которые с головой ныряют в отцовство и, кажется, делают все возможное, чтобы подготовить себя к нему. Есть мужчины, которые не хотят вносить коррективы в свой стиль жизни и не видят себя в роли отца. Есть мужчины, которые несчастливы в браке или в другом союзе и считают, что рождение детей «все исправит», — ровно до того момента, пока не осознают, что это так не работает. Есть мужчины, которые становятся отцами для детей других мужчин; они проявляют себя так, как мало кто может, и растят их словно родных. И конечно, есть мужчины, которые думают, что хотят быть отцами, а потом, когда их ребенок приходит в мир, понимают: они еще не готовы и напуганы. Последний вариант встречается намного чаще, и в нем, похоже, скрывается истина о том, что это такое в действительности — «готовность» стать отцом. К сожалению, метод измерения готовности к отцовству — тот же самый, при помощи которого мы измеряем мужественность. Достаточно ли всего мы сделали? Достаточно ли у нас денег? Достаточно ли крепко мы стоим на ногах? В достаточной ли мере мы обеспечиваем семью? Достаточно ли мы полноценны как мужчины? Разговор именно об этом состоялся у меня с одним моим хорошим другом всего несколько недель назад; несмотря на то что его жена хотела и предложила родить ребенка, он в сорок лет все еще не чувствовал себя готовым к этому, так как его карьера висела на волоске и они не имели своего дома и финансовой подушки. Нам, мужчинам, внушают: если мы неспособны обеспечить семью, точно ли мы мужчины? Одна лишь возможность столкнуться с финансовыми затруднениями и не суметь обеспечить партнера и детей — весомый повод для того, чтобы ввергнуть большинство мужчин в состояние паралича и заставить воздержаться от деторождения. Но, как мы уже обсуждали, эти ложные внешние установки не всегда являются правильными ориентирами.

Это был октябрь 2014 года. Я всегда хотел стать отцом, но, когда мне исполнилось тридцать, я больше фокусировался на своей карьере, чем на рождении новой жизни. Будучи женатыми всего около года, мы с Эмили только начали привыкать друг к другу и к целому новому миру семейной жизни. Мы недавно арендовали небольшой дом у побережья, чтобы привнести в свою жизнь больше беззаботной радости, и я вернулся к актерской работе — благодаря тому, что «Девственнице Джейн» уже сулили невероятный успех. Мы снимали шестой эпизод, и тогда я понятия не имел, что наш сериал вот-вот станет глобальным событием и обеспечит меня работой и постоянным доходом на следующие пять лет. День за днем я пытался понять, как могу построить что-то большее, потому что время, проведенное в индустрии развлечений, показало мне, насколько быстро уходит и приходит успех. А теперь я был мужем и не только хотел оставить след в мире как мужчина, но и ощущал довлеющую необходимость обеспечивать и обустраивать гнездо, в котором мы в определенный момент решим завести детей. Да, родительство входило в планы, но мы думали, что оно ждет нас впереди… далеко-далеко впереди.

Похоже, мы с женой не особо представляли, откуда берутся дети, потому что внезапно оказавшийся положительным тест на беременность буквально перевернул наш мир. Я никогда не забуду, как она мне это сказала. После я видел множество умильных видео, в которых женщина говорит мужчине о беременности и они оба плачут и празднуют. У нас все происходило не так.

Я как раз вернулся домой после долгого съемочного дня, а ранее в тот же день впервые участвовал в качестве гостя в шоу Entertainment Tonight. Похоже, в моей карьере наступил переломный момент. Я радостно зашел в квартиру. Эмили сидела на диване. Я сел рядом и поцеловал ее. Мы начали болтать, и я, увлеченный своими важными новостями, не заметил, что она сама не своя. Я восторженно сообщил ей, что Entertainment Tonight пригласили меня на шоу. Я считал это поводом для радости, но, посмотрев на нее, понял, что она даже не смотрит на меня. Что-то было не так. Вдруг, оборвав меня на полуслове, Эмили посмотрела на меня и выпалила: «Я должна тебе кое-что сказать». Она выглядела напуганной, мое сердце сжалось, и я нервно ответил: «Хорошо». Без пауз и заминок она пробормотала: «Я думаю, что беременна». Затем наступила тишина. Молчание. Пустота. Мы оба затихли. Мы старались не глядеть друг на друга, словно двое детей, смущенных и не желающих, чтобы на них смотрели. «Погоди… как? — спросил я по-идиотски. — Ты уверена?» Она подняла на меня глаза: «Я сделала два теста, так что — да… я довольно-таки уверена». (Вспомни я тогда пилотную серию «Девственницы Джейн», я вспомнил бы и о том, что ложноположительные тесты на беременность — большая редкость.) Мы были на 100% беременны.

Затем она заплакала, и ее слезы не походили на слезы счастья. Новость по многим параметрам нас шокировала — и ввергла в траур. Мы оплакивали жизнь, которую надеялись вести. А Эмили, тридцатилетняя женщина, работающая в индустрии развлечений, и вовсе восприняла это как смертельный удар не только по карьере, но и по мечте всей своей жизни. В индустрии развлечений, как и в гинекологии, женщин заставляют ощущать себя старыми после тридцати пяти лет. Мы дали возможность своим эмоциям выплеснуться наружу, позволили друг другу чувствовать то, что чувствовали, зная: несмотря на шок, глубоко внутри (очень, очень глубоко) мы оба рады. Мы много раз говорили о родительстве во время свиданий и в первый год брака. Мы оба хотели этого. Просто рассчитывали, что это случится позже и на наших условиях — когда мы окажемся чуть более «готовыми». Мне всегда нравилась фраза: «Хочешь насмешить Бога — расскажи ему о своих планах». Или, в нашем случае, не пользуйся презервативом.

После первого удара растерянности стихия не отступила, нас тревожили вторичные толчки. До новостей о беременности моя внутренняя работа была неспешной — ничто не торопило меня разбирать собственное дерьмо. Я будто бы подсознательно считал, что «мое дерьмо» — это такая коробка, которую можно не открывать до тех пор, пока мы не соберемся завести детей. В тот момент мне казалось более важным наводить порядок в других, «мужских», коробках — коробках, к состоянию которых присматриваются окружающий мир и остальные мужчины. Закончив с ними, я планировал поработать и над собой. И мысленно оставлял для себя время еще подрасти, стать мужчиной, подготовиться к роли отца, которым всегда хотел быть.

Но внезапно время кончилось, момент настал, и я был оглушен тем фактом, что все еще не готов. Как я мог воспитывать ребенка, не разрушая его жизнь, если до сих пор не навел порядок в собственной? Как я мог растить ребенка, если по многим параметрам сам оставался ребенком? Как я мог быть полноценным отцом, не ощущая себя полноценным мужчиной?

В тот миг, когда мы узнали, что Эмили беременна, давно зреющая задумка совершить путешествие от собственной головы к сердцу превратилась в необходимость. Конечно, я мог просто продолжать жить своей жизнью, так как настоящие изменения предстояли Эмили. В конце концов, ребенок находится в теле женщины, и зачастую мужчины не особенно вовлечены в родительские заботы до его рождения. Но это не та жизнь, которую я хотел бы вести, и не тот тип мужчины, которым я хотел бы быть.

За несколько дней до того, как Эмили узнала о беременности, я сидел за рулем и вдруг испытал острую потребность помолиться. Это необычно для меня: как правило, за рулем я либо говорю по телефону, либо слушаю подкасты или музыку, но помню, что тогда почувствовал себя не в своей тарелке. Я размышлял о своей жизни и внезапно увидел существенный дисбаланс: окружающие, мне казалось, считали меня самоотверженным, но сам я постоянно ощущал, что все делаю недостаточно хорошо и являюсь скорее эгоистом, чем наоборот. И я начал молиться. Я молился горячо, гораздо усерднее, чем обычно. Это была странная молитва, ведь ничего, что могло бы повлиять на мое настроение, в тот день не случилось. Тем не менее я двигался в лос-анджелесской вечерней пробке и умолял Бога дать мне сил и помочь мне стать самоотверженнее. А есть ли лучший способ научиться самоотверженности, чем роль родителя? Молитва удовлетворена, и вот вам совет от профессионала: будьте осторожны со своими желаниями.

Как и в случае с остальными аспектами этого путешествия, я удивлен тем, куда оно меня привело. Сначала я планировал наполнить главу об отцовстве рассказами о реальных родительских горестях и, может быть, предложить пару советов и уловок, которыми пользуюсь сам, хотя мой стаж и не слишком велик. Но мое путешествие направило меня другим путем. Я очутился на тропе воспоминаний о собственном детстве со своим отцом, а с нее перешел к его детству и его отцу. Сумей я отправиться еще глубже в прошлое, я уверен, что двинулся бы и дальше по веткам генеалогического древа, ведь как передаются от поколения к поколению сценарии мужественности, так же мы наследуем напряжение и боль отцовства.

Во многих отношениях мой отец опередил свое время — и в частности в том, что касалось родительских обязанностей. Он не скрывал чувств, обожал меня и мою сестру и постоянно присутствовал в наших жизнях. Он обнимался со мной каждый вечер до моих десяти лет и перестал, видимо, только потому, что я счел себя слишком крутым для обнимашек. Или, возможно, я увидел, что мои друзья не обнимаются со своими отцами. Не помню точно, когда мы перестали контактировать физически, но в какой-то момент между нами будто выросла стена, и сейчас, будучи уже тридцатишестилетним мужчиной, я скучаю по его прикосновениям и проявлениям чувств. Не знаю, случилось ли это из-за страха осуждения со стороны, а может, казалось немужским или еще чем-то, но я абсолютно уверен, что когда-нибудь отдам все за возможность обнять его снова и оказаться в его объятиях. Я не понимаю, почему сам удерживаю между нами эту невидимую стену и не пускаю его, хотя он очень хочет зайти. Какой-то невидимый барьер мужественности, который вырос не по моей воле (и не по его), но который разделил нас, поймав в ловушку. Я активно работаю над его разрушением прямо в настоящий момент, так как уверен: последнее, что нужно нашему миру, — это новые стены. Давайте вместо этого строить мосты. Особенно между отцами и сыновьями.

Мне было пять лет, когда я начал играть в футбол, и за следующие тринадцать лет мой отец практически ни разу не пропускал мои игры. Он приходил не только на каждую игру, но и иногда на тренировки. Он был моим самым преданным болельщиком, записывал на видео каждый момент, поздравлял меня с каждой победой, орал на судей за неправильное судейство и помогал мне восстановиться после поражений. Как я говорил раньше, мой отец — первопроходец продакт-плейсмента, но никто не подозревал, что он часто работал с компаниями, которые нравились мне, чтобы иметь возможность приходить домой с новыми «Нёрфами» до их появления в продаже или снабжать нашу команду новой спортивной униформой от Diadora.

Все, что в его силах, и немного больше — вот что он делал, чтобы показать мне свою любовь. Это было волшебно. И остается таким до сих пор. Мой отец — эмоциональный, умный, чувствительный и присутствующий рядом (если его лицо не закрыто телефоном, как это часто бывает с его сыном). У нас сохраняются прекрасные отношения, особенно если смотреть извне, и потому можно легко забыть, что он, как и многие супергерои, был — и остается — человеком.

Мой отец, Сэмюэл Виктор Бальдони, родился в 1948 году в Саут-Бенде (штат Индиана). Его отец, мой дед Луи, был уважаемым сенатором штата и умер за несколько лет до моего рождения. Папа получил второе имя Виктор («Победитель»), потому что родился в ноябре 1948 года, в День выборов, в который моего деда избрали в сенат. Он был ребенком победы. Мой дед приехал в Америку из Италии в 1912 году восьмилетним ребенком и высадился на острове Эллис со своими младшим братом, сестрой и мамой. Его отец, мой прадед, прибыл туда раньше, нашел работу в Индиане и посылал в Италию деньги, чтобы остальная семья смогла в конце концов воссоединиться с ним. В Америке того времени итальянские иммигранты подвергались обширной дискриминации, сталкивались с предрассудками и даже насилием. Из-за этого мой дед рос с ощущением, что он должен многое доказать окружающим. Он был трудолюбивым, уверенным в себе, умел прекрасно говорить. Он заботился о том, чтобы близкие чувствовали себя хорошо, окружал их вниманием и старался поддерживать образ счастливой семьи. Я хотел бы спросить его, как он справлялся с давлением социума. В какой мере он был тем, кем действительно являлся в своей основе, а в какой играл роль, навязанную обществом, диктовавшим, кем может и кем не может быть итальянский иммигрант?

Я думаю, что то давление, которое мой дед испытывал, будучи иммигрантом на государственной службе, наряду с традиционными сценариями «правильного» мужского поведения, отразилось на том, как он воспитывал моего отца и других своих детей. Дедушка тяжело трудился, чтобы прокормить свою семью. Он много времени проводил на работе и редко, если вообще хоть раз, посещал матчи сына по реслингу. Вряд ли он не считал их важными; просто игры ребенка, скорее всего, не были в приоритете у него — кормильца, защитника и народного избранника. Полагаю, что и его отец никогда не посещал подобных мероприятий, ведь он жил и трудился за океаном, пытаясь обеспечить новую жизнь для родных. И никто не знает, мог ли дед хотя бы предположить, что его отсутствие может плохо сказаться на сыне.

Дед хотел — и это неудивительно, — чтобы мой отец и его братья и сестры ассимилировались и выросли американцами, а не итальянскими иммигрантами. Он не желал, чтобы они столкнулись с дискриминацией и с предрассудками, с которыми сталкивался он. Они должны были стать «настоящими» американцами, и я могу предположить, что он замечал: «настоящие» американцы были явно менее эмоциональны и экспрессивны, чем «этнические» итальянцы. Добавьте к этому положение сенатора, требовавшее от деда поддерживать образ — образ семьи, положительный образ иммигрантов, — и поймете, что давление на него удваивалось.

Сохранять «правильный» образ стало особенно трудно, когда отец вырос и превратился, по словам моих теть и дядей, в «дикого ребенка». Я даже узнал, что отца не раз доставляли домой знакомые деда из полиции — из-за самых разных неприятностей, в которые он влипал. Мне рассказывали об отце такие истории, будто его фамилия Кеннеди, а не Бальдони, но, полагаю, подобное бывает, когда вы живете в маленьком городе, где вашего отца уважают. Не будь он сыном сенатора штата, полицейские отвозили бы его не домой. Это привилегия, подкрепляющая идею о том, что образ важнее реальности: нельзя раскрывать проблемы семьи, наши человеческие особенности, потому что нас должны воспринимать в определенном свете, чтобы мы были приняты или, как в случае моего деда, переизбраны. Но это не просто идея, которую дед транслировал своим детям; это идея, которую в свое время внушили ему и в которую он верил до самой смерти.

Готовясь к выступлению на TED Talk, я захотел больше узнать о своем деде — в надежде, что это поможет мне лучше понять отца и, в конце концов, себя самого. Однажды вечером моя тетя Сьюзи рассказала, что вскоре после того, как дед проиграл перевыборы в сенат, его финансовое положение ухудшилось. Ему было около шестидесяти, мой папа и тетя учились в начальной школе. Автомобильный завод, на котором дед работал с молодых лет («Студебеккер»), обанкротился, и производство перевели в Канаду. В процессе были уволены сотни, если не тысячи работников — местные трудяги, голубые воротнички. Дед занимал руководящую должность в высшем звене, и ему предложили продолжить работу, если он готов переехать с семьей в Канаду. Он преодолел немало трудностей, чтобы оказаться там, где оказался, и, хотя проработал на «Студебеккере» сорок лет, не мог смириться с той болью, которую причинил бы семье, вынудив всех просто упаковать вещи и переехать. В Саут-Бенде жила не только его семья, но и друзья и избиратели. Так что дед отказался, потому что у Бальдони на первом месте — семья. Однако он не знал тогда, что, отказываясь от работы, потеряет и свою пенсию — ведь федеральной поддержки не было. Это обернулось трагедией, он остался ни с чем. В какой-то момент дед даже работал уборщиком по ночам, чтобы свести концы с концами и поддержать семью. Да, именно так: из сенаторов — в уборщики. Хотя дед и помог множеству людей в городе, сам он был слишком горд, чтобы просить о помощи в этот тяжелый для себя период, так что этот небольшой откат не вошел в официальную летопись нашей семьи. Я могу лишь представить, какой тяжести груз давил на него и какое одиночество он ощущал, молча страдая и не имея возможности с кем-либо поделиться. Как сумел бы великий человек, посвятивший жизнь помощи другим людям, попросить помощи у них? Я не знаю, считала ли семья неуместным или оскорбительным обсуждать это, учитывая, чего он достиг в своей жизни, либо они просто предпочли обо всем забыть. Как бы то ни было, в моих глазах — в глазах того, кто никогда не мог встретиться с ним, поговорить и услышать его историю, — все это стало выглядеть иначе; эти факты его биографии не только заставили меня еще больше уважать деда, но и помогли мне лучше понять себя самого и отдельные проблемы, с которыми я борюсь по сей день.

Для поколения моего деда было нормально страдать молча, не обращаться за помощью, никогда не показывать слабости. Таким образом мой дед и почти все его современники мужского пола страстно боролись за звание «полноценного мужчины» по всем традиционным критериям. В то время они, наверное, говорили об этом как о своей «обязанности» обеспечивать и защищать, трудиться до седьмого пота и все такое. В этом присутствует достоинство, но меня поражает мысль о том, насколько одинокими они были со своей убежденностью, будто должны всего добиваться сами. Я многое отдал бы за возможность встретиться с дедом Луи. Чтобы обнять его, поговорить с ним. Поблагодарить за все, что он сделал для своей семьи, за его смелое решение начать все заново в новой стране, за желание основать семью. Но еще я сказал бы ему, что люблю его независимо от всего этого. Я люблю его за то, кем он был для моего отца, бабушки, моих теть, дядей и всех окружающих людей. Я хотел бы, чтобы он знал: как мужчина он был не просто «полноценным», а более чем полноценным… независимо от работы, которую он выполнял, или от количества денег, накопленных к концу жизни.

Не так давно я написал своему отцу сообщение, где спросил, говорил ли ему дедушка Луи «я тебя люблю» так же часто, как он говорит это мне. Ответ шокировал меня. По словам папы, он не помнит, чтобы хотя бы раз слышал подобное от своего отца. Дед говорил, что гордится им, уверял бабушку, что их сын, мой отец, будет успешным, но никогда не признавался собственному сыну в любви. Бр-р-р. Это сильно задело меня.

Внезапно многое в поведении отца стало мне понятно: непрерывная погоня за успехом. Работа без пауз, вечное генерирование идей. Снова и снова, очередные сделки, бесконечная суета. Он неутомим в своем стремлении к финансовой независимости и востребованности, даже сейчас, на восьмом десятке, — и, вероятно, чувствует то, чего не чувствовал в этом возрасте мой дедушка. Во всем этом есть смысл. Отец всю жизнь пытался заслужить от деда любовь, которой тот его обделил, и одновременно старался дать мне все то, чего не получил от своего отца. Я просто был неспособен понять это до нынешнего дня.

Многие подходы в воспитании, к которым прибегал мой отец, полностью отличались от тех, которые применялись к нему. В чем-то это прекрасно. Именно так каждое поколение становится лучше и развивается. Так прерываются циклы насилия и травм, так мы прогрессируем как вид. Однако я верю, что начинать надо с подлинного исцеления, иначе, даже если мы выбираем другое поведение, отличное от родительского, наши детские травмы все равно просачиваются через щели, которых мы не видим, о которых мы не знаем. Как пример: мой дед никогда не говорил своему сыну, что любит его, а мой отец говорит мне это каждый день. Его отец не приходил на соревнования, а мой отец посещал каждую мою игру. Как бы ни прекрасно это было — знать, что в любой момент я могу посмотреть на край поля и увидеть там своего отца, — подо всем этим кроется его попытка излечить травму своего детства, компенсируя недополученное в моем. Он стремился исцелить детскую печаль, прилагая усилия для того, чтобы я никогда не ощутил такой же печали. Иначе он не изматывал бы себя, появляясь на каждом матче. Пропуская что-то, он чувствовал себя отвратительно, казнил себя, и это давление я, уже взрослый, хотел бы снять с него. Он постоянно убеждал себя в собственной полноценности, делая все, чтобы и я не сомневался в собственной полноценности. Черт. Если бы он только знал, насколько полноценным уже был. Насколько полноценен сейчас.

На первый взгляд, особой проблемы тут нет. Но она есть и состоит в следующем: пытаясь излечить свою детскую травму, отец травмировал себя взрослого и в процессе неосознанно травмировал меня.

Я не перестаю удивляться, насколько часто среди нас повторяется одна и та же история — история любящего отца, стремящегося восполнить то, чего он никогда не слышал в детстве (слова о любви), постоянным выражением привязанности, терпением и «присутствием в жизни» своих детей. Или наоборот. Как я говорил ранее, я счастливчик. Мой отец лечил свои раны, отдавая мне все свое внимание, пребывая рядом со мной и постоянно твердя о любви; но, к сожалению, подавляющее большинство мужчин растут с отцами, за плечами которых — многие поколения травмированных и неспособных выражать эмоции мужчин, передававших свои травмы детям по наследству. Показать любовь, сказать «я люблю тебя» для многих мужчин, особенно из поколения бебибумеров, — все равно что заговорить на чужом языке. Они могут испытывать эти чувства, но, к сожалению, зачастую не имеют навыков или эмоциональных инструментов, чтобы выразить это. И потому самовыражаются единственным способом, доступным им, — через тяжелую работу, не жалуясь, обеспечивая свои семьи и оберегая их, ведь их научили выражать свою любовь только так. И хотя в этом нет ничего неправильного, люди способны ощущать и делиться гораздо более разнообразными чувствами. Так что, хотя мой отец сделал особенный выбор, такой выбор делается нечасто. Но все меняется. Я вижу все больше и больше мужчин — открытых, любящих и проявляющих эмоции в присутствии своих детей. Это становится новой нормой; мужчины повсеместно решают, что готовы покончить с традиционной безэмоциональностью и сбросить удушающую броню мужественности. Это происходит, и я с нетерпением жду момента, когда узнаю, к чему это приведет.

Да, надежда есть, но какое множество знакомых мне мужчин до сих пор чувствуют боль от неудовлетворенного желания услышать от своих отцов эти слова. «Я так горжусь тобой, сын». «Я люблю тебя, сын». Или хотя бы раз — возможно, в последний раз — молча побыть в отцовских объятиях. Сколько неразрешенных, болезненных отношений между отцами и сыновьями длятся изо дня в день без шанса на исцеление? И сколько мужчин, выросших вообще без отцов, готовы отдать что угодно за один такой миг? Именно поэтому, думаю, видя на экране сложные отношения между отцом и сыном, мы оказываемся в той редкой ситуации, когда позволяем себе тайком всплакнуть.

К слову о фильмах, заставляющих мужчин плакать. Видели ли вы «Поле чудес», где герой Кевина Костнера строит на своих кукурузных угодьях целое бейсбольное поле, потому что слышит голос, советующий ему сделать это? «Если ты построишь его, они придут» — одна из самых известных фраз в истории кино. И хотя посыл в целом выглядит нелепо, сам фильм волшебный, способный вызвать слезы у любого мужчины. В основе своей это история о травме поколений, и сын в финале получает шанс на исцеление, одновременно исцеляя и собственного отца. Кульминацией становится великолепная сцена без слов: мы просто видим этих двоих мужчин, играющих в бейсбол на закате. Как-то вечером я взял этот фильм в прокате, потому что давно его не пересматривал, и в самом конце совершенно расклеился. Рыдая, я оглянулся и заметил, что Эмили не плачет — хотя обычно она пускает слезы над чем угодно. Сначала я даже не понял, почему это не разорвало ее сердце, как мое, но потом осознал: конечно, она не прослезится. Этот фильм — для мужчин, он показывает чисто мужской опыт отношений между отцом и сыном. Я пытаюсь представить, сколько взрослых мужчин до сих пор мучительно ждут момента примирения со своими отцами и готовы на все, чтобы услышать «я люблю тебя» хотя бы раз, даже если их отцы давно в могиле. Как много мужчин умирают с невысказанной любовью, запертой в их сердцах. И вероятно, поэтому истории искупления поражают наше самое слабое место, не прикрытое защитой.

Даже мужчине, твердо решившему изменить ход вещей — любить и демонстрировать свою любовь иначе, чем его отец, — это дается непросто. Мой отец был прогрессивен: он присутствовал в моей жизни, проявлял внимание к эмоциям, не боялся привязанности. Да, втайне его угнетала необходимость постоянно поддерживать такие отношения. Внешне он казался очень доступным, но внутри, без поддержки, не имея рядом никого, на кого можно было бы по-настоящему опереться, он ощущал, что почти раздавлен этой необходимостью.

В моем детстве случались трудные периоды, обусловленные, в частности, выбором моих родителей, да и просто тем, как устроена жизнь, в которой что-то получается, а что-то нет (как и во всех семьях). Мы переживали и реальные финансовые проблемы, хотя не особо обсуждали это, потому что всегда, что бы ни происходило, в чем-то нуждались, чего-то хотели. В детстве я не понимал этого, но, повзрослев, начал задавать вопросы и смог увидеть, что мой отец просто делал то, чему научил его отец: защищать нас и сохранять благополучный вид. Будучи ребенком и подростком, я осознавал, что жизнь тяжела. Я часто интуитивно чувствовал: что-то идет не так, но в семье никогда об этом не говорили. Мой отец был героем, а любой герой о чем-то умалчивает.

Обращаясь мысленно назад, я вижу, насколько все просто: ему требовалось изображать, что все хорошо, что он тот самый отец, который заботится о благополучии и счастье близких. С самого раннего возраста я подсознательно чувствовал конфликт между тем, как выглядит наша семья в глазах других, и тем, что она переживает в реальности. Порой отец летел с неудобной пересадкой после встречи в Лос-Анджелесе, лишь бы успеть на игру с моим участием. Измученный, не выспавшийся, он был там. И не потому, что я нуждался в его присутствии — хотя я, конечно, не возражал против этого. Я верю: я мог бы тогда, не сомневаясь в его любви, понять: он уезжал из города по работе. Однако, чего бы это ему ни стоило, он находился рядом, и, я думаю, это из-за давления, которое он сам же и создавал, — нечеловеческое давление требовало от него непременно появляться, так как его отец этого не делал.

Многое из того, что составляет личность моего отца и что определило его подходы к воспитанию, происходило от безусловной любви и поддержки, но, полагаю, важно рассмотреть все это с точки зрения психологических травм.

Взрослея, я ничего не знал о его ранах. Но хотел бы знать. Хотел бы, чтобы мы могли поговорить о них, чтобы он делился со мной своими страхами, тревогами и беспокойством. Я хотел бы услышать от него о его несовершенствах, о его ошибках, увидеть, как он признаёт и принимает свои недостатки, и тогда я, становясь старше, понимал бы, что это нормально (для меня, для него, для кого угодно) — иметь недостатки. Быть совершенно по-человечески несовершенным. Но как он бы мог это устроить? Все свои знания об отцовстве он воспринял от своего отца. Он просто делал то, что мог, и то, о чем имел тогда представление (и, должен сказать, делал это чертовски хорошо). Однако, хотя мы были итальянцами, способными демонстрировать эмоции, мы также были мужчинами, не умеющими показывать свою уязвимость.

Лишь после тридцати лет я выяснил больше о тяжелых временах, через которые прошла наша семья. Я не знал этого, пока не отправился в путешествие к себе. Я начал изучать собственные привычки и причины поведения, затем стал задавать вопросы о привычках и поведении моего отца, и только так открыл для себя, какое бремя он нес на своих плечах. Я хотел бы сказать, что принял это знание с уважением и пониманием, однако сначала я испытал лишь возмущение. Это реальная проблема, с которой мы до сих пор работаем и которой учимся выделять место в жизни. Меня возмущал тот факт, что папа, хотя никогда и не врал мне, поступал как все мужчины — не говорил всей правды.

В юности, в трудные финансовые периоды, в которые ничего не обсуждалось, я втайне обижался за это на маму. Материнство в нашем обществе — роль неблагодарная, не позволяющая скопить социальный капитал. И в моих глазах отец неустанно работал, а мама не брала на себя ни малейшей части этого бремени. Я подсознательно винил ее за то, что она тратит деньги, заработанные отцом, потому что видел, как тяжело трудится он, и не замечал ее труда. Это глупо и несправедливо на многих уровнях, но я понимаю теперь, что отец занимался всеми нашими финансами, оставив маму за бортом. Недавно я с удивлением выяснил, что и моя сестра ощущает подобное негодование как тридцатилетняя женщина, которая пытается адаптироваться в социуме и страдает от последствий воспитания в семье, где отец работал, а мама — нет (по общепринятым стандартам). Как большинство мужчин, мой отец удерживал мать от этого не для того, чтобы уберечь, а потому что считал это мужским делом: обеспечивать и принимать на себя груз ответственности, чтобы этого не приходилось делать другим. Он не хотел, чтобы она работала, и не хотел, чтобы она беспокоилась. В то же время, хотя материнство и не считается частью экономической деятельности, взятые ею на себя домашние заботы позволяли ему работать столько, сколько он работал вне дома. Капитализм как система невозможен без неоплачиваемого женского труда. Да, материнство не оплачивается, и это — та самая деятельность, которая позволяет миру двигаться вперед. И одновременно это — самый тяжелый и неблагодарный труд на планете, причем самый важный.

Я думаю, мой отец должен был поддерживать имидж супергероя, кормильца, главы семьи — такого мужчины, каким хотел видеть его мир. Под этот образ он подгонял свою жизнь, и, полагаю, моей маме общество тоже внушило, что именно такого мужчину ей следует выбирать на роль мужа. Так что, как сотни миллионов женщин и матерей в Америке и во всем мире, мама выполняла тяжелую и часто неблагодарную работу домохозяйки, позволяя себе ничего не знать о финансовых затруднениях семьи. Это усугубляло проблему, накладывая дополнительный груз на моего отца, который безропотно принимал его и не делился с мамой тем, через что ему приходилось проходить. И если мы соединим это с тем, что уже знаем о браке, то поймем: все это не давало им возможности быть по-настоящему открытыми друг перед другом в тот период их жизни.

Так что мой гнев, конечно же, неуместен. Это были не его деньги, а деньги нашей семьи, ведь он и мама являлись партнерами и родителями. Они возглавляли совет директоров нашей семьи. И хотя это улица с двусторонним движением, я уверен: мы, как мужчины, должны больше помогать нашим женщинам, чтобы они чувствовали поддержку и признательность в роли полноправных партнеров.

В процессе терапии мне удалось понять: мое возмущение во взрослом возрасте, направленное против отца, происходило от идеи, что все сложилось бы иначе, если бы он просто подпустил нас ближе — меня, маму, сестру, свою семью и друзей — и позволил нам видеть его стороны, скрытые под броней. Также благодаря терапии я начал понимать, что в действительности повторяю одни и те же действия и паттерны в течение собственной жизни и отчаянно хочу прекратить это. Я никогда не думал, что скажу это, но, к счастью или нет, я превратился в своего отца.

Если бы только он мог спуститься с супергеройского пьедестала, посадить меня рядом и позволить мне увидеть его слабости и ошибки, тогда у меня появился бы шанс обойти несколько мин на своем пути, на которые я наступил. Но я узнал и другую истину: возмущение, гнев, которые я недавно проработал, возникли вследствие того, что я сам стал отцом. Я увидел, что, сам того не понимая, укрепляю убеждение о необходимости поддерживать благополучный образ. Я не могу злиться на отца за то, что он передал мне этот сценарий; в конце концов, он был и остается потрясающим отцом, и его стиль отцовства значительно превосходит дедовский. И все же, чтобы дать гневу уйти, я должен позволить себе прочувствовать его. Я должен сжиться с обидой, неудовлетворенностью и ограничениями, которые приходят с грузом, возложенным мужественностью на многих из нас — включая наших отцов. Но более всего я хочу сфокусироваться на позитивных способах, с помощью которых мы, как общество, развиваемся от поколения к поколению, ведь благодаря им прямо сейчас происходят прекрасные изменения; а обесценивание может подорвать работу всех людей, вложивших свои силы в этот прогресс.

Значительные изменения за последние годы претерпели роль и участие отцов в процессе рождения детей. Тетя Сьюзи рассказывала мне, что мой дедушка хотел находиться в родильной палате в момент ее рождения (в 1940-х годах), однако администрация больницы не допустила его туда — несмотря на то, что он был сенатором. Вместо этого его отправили в «комнату ожидания для отцов» — там он, как и все остальные отцы, мерил шагами комнату, напивался дрянным кофе и ждал рождения ребенка с коробкой сигар, повязанных голубыми и розовыми ленточками, чтобы раздать их позже, когда ему скажут пол ребенка. В 1940-х и 1950-х годах мужчины почти никогда не присутствовали в родильной палате при родах жен — это предписывали закон и нормы. Вероятно, тогда было бы странно допустить мужчину в родильную палату (только не надо переходить на тему стимуляции родов — обычное дело в те времена… речь совсем о другом. Если вы хотите, чтобы ваша кровь закипела, просто поищите материалы о том, какую медицинскую систему мы, мужчины, создали, причислив роды к болезни, и как мы буквально связывали женщин и проводили медицинские процедуры без их согласия). Но надежда есть! Прогресс идет, мы движемся вперед — сегодня около 95% отцов присутствуют при родах, перерезают пуповину, принимая на себя столько забот, сколько возможно, прижимают своих новорожденных к себе и, что еще важнее, дают больше свободы своим партнерам. Это вдохновляющая и обнадеживающая статистика.

Когда я готовился к рождению нашей первой дочери, Майи, отец рассказал мне, что тот момент, когда он увидел мой приход в этот мир, был одним из самых мощных и духовно насыщенных в его жизни. Ему нравилось наблюдать за беременностью моей мамы, за тем, как внимательно и осторожно она относилось ко всему, что входило в ее тело, — и то же самое делала Эмили во время обеих наших беременностей. Взрослея, я часто слышал истории о том, как мама требовала чего-нибудь странного, чего она хотела немедленно съесть, и мой отец отправлялся на поиски в любое время дня и ночи. Ее обычными пристрастиями во время беременности мной были форшмак (это блюдо обычно готовят к еврейским похоронам, и найти его не так-то просто) и шоколадный кекс с масляным кремом. Отец, человек изобретательный, всегда изыскивал способ удовлетворить желания мамы, независимо от того, в какой момент и где эти желания ее настигали. Он массировал ей пятки и потакал всем ее прихотям, постоянно находился рядом и был готов к общению. Мама на самом деле хотела рожать без врачей, естественным путем, но после тридцати шести часов интенсивной родовой деятельности стало ясно, что мне не судьба прийти в мир таким способом. Так что она решилась на эпидуральную анестезию и родила меня при помощи кесарева сечения. По счастью, отец прошел специальные курсы, что позволило ему оставаться в операционной, иначе его не допустили бы туда. Когда я в конце концов появился, отец первым взял меня на руки, запеленал и передал маме, которая, конечно, не могла двигаться из-за эпидуралки и перенесенной операции. Он приложил меня к ее лицу, щека к щеке. Она описывает этот момент как начало влюбленности и до сих пор считает его счастливейшим мгновением своей жизни. Отец говорил, что просто хотел увидеть, как я приду в этот мир, услышать мой первый вдох, перерезать пуповину и помочь моей маме укрепиться в вере, что Бог есть.

Когда Эмили сказала мне, что хочет рассмотреть возможность рожать дома, моей первой реакцией было заорать: «Че-е-ерт, НЕ-Е-ЕТ!» Я никогда не считал домашние роды достойным, современным вариантом и знал только, что это рискованно, причем не только для нее, но и для нашего ребенка. Я еще не имел полного представления о предмете, однако все мое существо как будто переключилось в режим защиты. Если я усматриваю в чем-то малейший риск для семьи, я отвергаю это. Чуть позже я изучил свою реакцию, подверг ее анализу и понял, что всю жизнь смотрел на роды через призму собственного рождения и того, как принято изображать этот процесс. В результате я был подсознательно убежден, что мой ребенок должен появиться в больнице, возможно, как и я, посредством кесарева сечения при участии хирурга. Если я пришел в мир таким способом и это было безопасно, значит, это и есть самый безопасный способ, так? Полагаю, все видят ложные посылки, которые я тут собрал?

Есть в жизни определенные вещи, о которых мужчины, да и люди в целом, никогда не задумываются, и, по моему опыту, способ родов, выбираемый нашими партнерами, относится к этой категории. Конечно, я уверен, некоторые мужчины размышляют о подобном до брака, но я не из их числа, и меня поразило количество книг и фильмов, курсов, ресурсов и групп в Facebook^◊, посвященных домашним родам. Это целый новый мир, к которому я неожиданно прикоснулся.

Хотя мой разум хотел быстро и грубо отреагировать на идею жены, я знал способ лучше, чем сразу же выражать свое мнение, тем более говорить четкое «нет». В конце концов, я думаю, мужчинам важно понимать: хотя мы и партнеры, супруги, родители (как ни назови), беременность занимает 100% ее тела, следовательно, это 100% ее выбора. Чтобы подчеркнуть важность и прояснить свою позицию, повторю еще раз: это ее тело и, следовательно, ее выбор. Конечно, это не значит, что мы, как партнеры, не можем высказать свои соображения, озвучить свое мнение, однако не нам решать, как наши жены или партнеры будут рожать. Наша роль состоит в служении, поддержке, изучении вопроса и оказании всей возможной помощи. Рождение ребенка (я более чем уверен) является для женщины самым ярким опытом в жизни; это они, женщины, вынашивают детей, а не мы, они первые защитники наших детей, а не мы. Мы должны научиться доверять им, ценить их интуицию и инстинкты, не влезать со своей привычкой доминировать — особенно когда дело касается их тел.

После того как Эмили сообщила мне о своей идее насчет домашних родов, в моей голове закрутились все возможные сценарии, похожие на фильмы ужасов. Я даже узнал о мужчине, который тоже ссорился из-за этого с женой и в конце концов согласился на домашние роды при условии, что у дома будет дежурить частная машина скорой помощи — на случай непредвиденных трудностей. Мы, мужчины, верим, что контролировать, решать проблемы и защищать любимых — наша работа; роды же не удается контролировать, где бы они ни происходили, но вне больницы, кажется, контроля меньше. Мой страх мешал мне прислушаться к интуиции Эмили и довериться ей.

Я нервничал, когда шел на первую встречу с акушеркой. Столько всего могло пойти не так во время родов! Я уже любил эту маленькую девочку, которая росла в животе моей жены, и просто хотел удостовериться, что они обе будут в безопасности. Теперь вспомните, что моя мама — энерготерапевт и мастер фэншуй, а потому я не понаслышке знаком со всеми этими хипповскими штучками. Правда, когда речь заходит о твоей жене и нерожденном ребенке, начинаешь мыслить иначе. Я жаждал научных фактов, и, конечно, меня всего выворачивало, когда мы пришли на интервью с нашей предполагаемой акушеркой. Но эти эмоции быстро испарились, когда она объявила: первое и самое важное правило домашних родов состоит в том, что, планируя их, не стоит зацикливаться на рождении именно дома. Основной приоритет домашних родов — это безопасность Ребенка и Мамы. Вау. Она будто знала, что я чувствую, и, я уверен, за тридцать лет работы повидала достаточно нервных и скептически настроенных папаш, подобных мне, приходящих в ее кабинет, ожидая услышать «неправильные» вещи. К ее чести, она точно понимала, что мне нужно: научные факты. Она обрисовала весь процесс, рассказала, насколько важны еженедельные встречи, насколько важна физическая и эмоциональная подготовка для нас обоих (но особенно для Эмили) и насколько важна в этом процессе роль отца. Я почувствовал свою нужность, я стал частью истории и наконец ощутил, что моя жена и наш ребенок будут в безопасности. Так что я с открытым сердцем шагнул навстречу неизвестности, раз уж этого хотела моя жена, и чем лучше я понимал ее, тем отчетливее осознавал, что тоже этого хочу.

Несмотря на занятость, я присутствовал почти на всех встречах с акушеркой и доулой в течение следующих шести месяцев — мне было необходимо быть там лично. Я просил продюсеров корректировать график съемок, чтобы я мог успевать на эти мероприятия — не только ради жены, но и ради себя самого. Я помню, как на меня смотрели, когда я умолял ассистента режиссера не планировать съемки, когда нам предстояло обследование на двадцать шестой неделе беременности. Они явно не привыкли слышать такие просьбы от мужчин, и, хотя я могу понять почему, все равно это печально. На этих встречах мы слушали, как бьется сердце нашей дочери, смотрели, как она выросла, придумывали, с каким фруктом можно сравнить ее размер, обсуждали, какие физические качества и чувства у нее сейчас развиваются. Если нас не радуют такие встречи, если мы не готовы держать за руку партнера, буквально отдающего свое тело ради этой новой жизни, страдающего от тошноты, неспособного есть неделями, то для чего нам туда ходить? Почему мы считаем, что показаться на игре школьной команды или на концерте — это что-то другое? Я думаю, быть рядом — это навык и, как любой навык, его можно развить. Работа по становлению отцом начинается не после рождения ребенка — она начинается в тот момент, когда мы узнаем о беременности.

Я делюсь с друзьями или просто будущими отцами, которых встречаю по работе, идеей о том, что беременность — опыт не только для женщин, и мы должны об этом помнить. Мы, мужчины, тоже играем в этом фильме… просто не главную роль. У вас будет единственная первая беременность. И это одна из причин, по которым мы с Эмили решили говорить «МЫ беременны», а не «ОНА беременна». Это наделяет меня, ее партнера, правами и обязанностями в столь важный жизненный момент. Это также соединяет меня эмоционально и духовно с ее физическими переживаниями и готовит нас к родительству. Однако многие из нас совершают ошибку: мы не останавливаемся, чтобы спросить себя о том, какие чувства все это вызывает у нас. Мы не обращаем внимания на собственное эмоциональное состояние, не отслеживаем, что происходит конкретно с нами. Вместо этого с головой погружаемся в то, чему нас научили: обеспечиваем и защищаем. Но и это не избавляет нас от страха, ощущения неполноценности и сомнений, действительно ли мы готовы стать отцами, от беспокойства о том, сможем ли мы обеспечивать и оберегать еще одну жизнь. Такие чувства приходят, когда мы вникаем во все возможные изменения, которые происходят в нашем партнере и в наших с ним отношениях. Возможно, гормоны меняют ее настроение, вызывая то взлеты, то падения, возможно, она впадает в депрессию, возможно, испытывает физические затруднения, и тогда мы обнаруживаем признаки ослабления нашей связи. Я хочу, чтобы мы, мужчины, честно отдавали себе отчет: да, все это тяжело и для нас. Но при этом нельзя забывать и принижать тяжесть, которая ложится на наших партнеров. Я не говорю, что мы жертвы или должны действовать как жертвы, но давление и стресс в этой ситуации — настоящие и заслуживают признания. Любое чувство, остающееся невыраженным, невысказанным, разрастается и однажды становится слишком большим, чтобы удерживать его. Это нормально — признавать давление и стресс, с которыми мы сталкиваемся, становясь отцами. Это не делает нас слабыми или неподготовленными. Это не делает нас плохими партнерами или никудышными родителями. Это дерьмо нормально! Единственное, что ненормально, — молчать об этом; из-за молчания каждый мужчина чувствует себя так, будто один страдает от этого.

Например, если вы думаете, что у меня не было проблем во время секса, когда внутри моей жены находится ребенок, то вы переоцениваете меня. Каждый парень переживает из-за этого. Что, если я причиню ребенку вред, надавив слишком сильно? Одно только знание о том, что там — ребенок, само по себе антисексуально. Но это нормально! Все чувства, эмоции и страхи, которые мужчины испытывают во время беременностей и родов, нормальны и заслуживают того, чтобы их выразили и признали. Ключевая задача здесь — найти безопасное место, где удастся их выразить, и это место может быть связано с кем угодно, НО НЕ с нашим партнером. Как раз в этом мы должны полагаться на близких мужчин. Наши партнеры сами проходят непростой путь, на котором меняются их тела и души, и не следует просить их поддерживать нас в наших страхах и переживаниях. Но нам способны оказать поддержку друзья-мужчины. Терапевты. Менторы. Рассказывая о своем опыте, делясь им, мы помогаем нормализовывать чувства, возникающие в связи с беременностью, — как позитивные, так и те, которых мы стыдимся и в которых боимся признаться.

Мой кузен Аарон живет в небольшом прогрессивном городке в округе Вашингтон и работает персональным коучем по развитию (или лайф-коучем). Цель его жизни — использовать ту глубокую работу, которую он провел над собой, для того, чтобы помогать другим пересматривать их ограниченные системы убеждений и осуществлять мечты. Он слегка помешан на саморазвитии и с большой серьезностью относится к своим еженедельным терапевтическим сессиям и личностному росту. К тому же Аарон — из тех, кто любит держать все под контролем; если вы отправляетесь с ним в путешествие, скорее всего, он сам его спланирует, и потому знайте: вам лучше придерживаться его плана, так как он не любит неожиданностей. И все же, несмотря на всю эту глубокую работу над собой, одну неожиданность Аарон не предусмотрел — то, как сильно на него повлияет беременность жены и рождение их ребенка.

Когда Аарон и его жена Эрика узнали о беременности, они позвонили нам с Эмили по FaceTime, чтобы удивить нас и расспросить о нашем опыте домашних родов. Мы первые из всех друзей родили ребенка и с готовностью делились своим опытом в надежде, что кому-то это окажется полезным. Эрика — глубоко духовный человек, и идея мирных домашних родов была близка ей, но Аарон сомневался, подходит ли это ему, и склонялся к родам в больнице. Как оказалось, Аарон тоже забыл, что главный герой в этой истории не он, а его жена.

В течение следующих шести месяцев Аарон по разным причинам пропустил множество встреч с акушеркой. Его работа тогда была сопряжена с большим стрессом, так как он пытался развивать свой проект «жизненного коучинга» через социальные сети и, несомненно, беспокоился, сумеет ли обеспечивать семью. Он прочел несколько книг о родах и родительстве, но в значительной степени оставался сосредоточенным на себе, на своем внутреннем мире, на помощи клиентам и в результате забыл оказать настоящую поддержку своей жене.

Когда у Эрики начались схватки, с Аароном стало происходить нечто странное. Его терпение испарилось, и он повел себя неадекватно. Он постоянно то выходил из дома, то возвращался, словно пытался отвлечься на работу, и это походило на одержимость. Он уже не сомневался в идее домашних родов, а, напротив, принялся настаивать на рождении ребенка именно в доме — даже больше, чем его собственная жена. Много раз на протяжении долгого родового процесса, когда Эрика чувствовала себя измотанной и теряла надежду на то, что сможет продолжить, Аарон напоминал ей о необходимости родить дома, о том, что важно «следовать плану», при этом полностью забыв о главном правиле домашних родов — не привязываться к какому-либо плану.

В какой-то момент между схватками Эрика позвонила нам в слезах и попросила дозвониться до ее мужа, потому что он отсутствовал уже несколько часов и мог пропустить рождение собственного ребенка. Ей пришлось принять на себя не только всю боль и тяжесть процесса рождения, но и поддерживать хрупкую мужественность супруга и выдерживать его реакцию на роды. Не буду врать — я разозлился. И если бы смог щелкнуть пальцами и перенестись в Вашингтон, с удовольствием дал бы другу пару бесплатных сеансов жизненного коучинга, пока тащил бы его задницу ближе к жене. Как оказалось, Аарон исчез, потому что одному из его клиентов понадобилась экстренная консультация. Это не шутка. Он оставил собственную жену, готовую вот-вот произвести на свет его ребенка, чтобы побыть с клиентом, у которого случился «кризис» в карьерных ожиданиях. Смотрите, здесь есть тонкая грань: его работа состоит в том, чтобы помогать клиентам ориентироваться в эмоциональных моментах жизни, и она действительно важна, но когда жена рожает — это достаточный повод последовать собственному совету и сказать клиентам, что ты временно недоступен.

Многие мужчины не подозревают, какое влияние роды могут оказать на нас. У большинства из нас есть непроработанные травмы (осознанные или нет), которые дают о себе знать в период перемен или в эмоциональные поворотные моменты жизни. У Аарона эти вылезшие наружу травмы и страхи проявились в полном отсутствии сознательности, раздражительности и убегании от проблем в работу. Я хотел бы, чтобы Аарон заранее связался с нами, с собственной семьей, с другими друзьями мужского пола и поделился своими чувствами или попросил совета. Я хотел бы, чтобы он доверился кому-то из нас, рассказал, что тревожится и находится на грани. И я хотел бы, чтобы он последовал собственному совету, перестал ставить себя в центр и определил приоритеты. Но всего этого не случилось, и Аарон, как многие мужчины, держал все в себе до того момента, пока не стало слишком поздно, почти разрушив тем самым один из наиболее значимых моментов своей жизни — рождение сына.

После целых двадцати четырех часов интенсивных родов, в течение которых Эрика справлялась не только с собственной болью, но и с выходками своего мужа, она родила мальчика с помощью прекрасного кесарева сечения в местной больнице. К счастью, Аарон к тому времени пришел в себя и находился там, рядом с ней. Позже он признался, что не гордится своим поведением, и разрешил использовать его историю как пример — чтобы мужчины не недооценивали демонов, которые, возможно, прячутся в их шкафах.

Я рассказываю об этом потому, что тогда впервые увидел: такой мощный опыт, как рождение, действительно способен выбить из колеи парня, который проводил огромную внутреннюю работу и, казалось, отлично знал все свои слабые места. Конечно, его действия не были идеальны, однако я искренне сочувствую ему, ведь его модель мужественности подвела его. Он стал заложником негибкой мужской природы и склонности к планированию. И, что еще важнее, правил и давления мужественности. От всего этого пострадал не только он, но и (опосредованно) его жена.

Я вспоминаю еще кое-что из того, чему мой добрый друг и ментор Марвин учил меня, пока был жив. Однажды, когда мы осваивали медитацию в «позе дерева», он заговорил о мужественности и о том, как важно для мужчины быть гибким. Когда я стоял — ноги на ширине плеч, руки формируют круг, касаясь друг друга кончиками пальцев (будто обнимаешь дерево), он ударил меня сзади под коленями, желая убедиться, что ноги слегка согнуты. Постучал по моим плечам, желая убедиться, что они расслаблены, а не зажаты. А потом толкнул меня двумя пальцами (способом, который я видел только у мастеров кунг-фу), заставив качаться взад-вперед. «Хорошо! — объявил он и объяснил: — Мы, мужчины, должны учиться гибкости, а не жесткости, мы обязаны понять: следуя за инстинктами, призывающими нас быть жесткими, мы, как деревья, окажемся более уязвимыми при встрече с ветрами».

Я хотел бы узнать раньше о том, что именно в податливости и гибкости заключена сила. Насколько изменилась бы жизнь, если бы мы следовали за деревьями: закопали бы свои корни поглубже — открывая свои сердца, — и двигались бы по жизни открыто и гибко, без необходимости контролировать все, особенно других людей, и без желания привести все к совершенству или подчинить плану. Начав практиковать этот принцип, обращая внимание на собственную жесткость и привычки, я сразу ощутил свободу и счастье, приходящие с гибкостью. Это снова напомнило мне о параллели с мускулами. Чтобы мышца стала по-настоящему сильной и выносливой, она должна быть эластичной, податливой (и я все еще упорно тружусь над гибкостью своих мышц).

Информация для всех будущих отцов: пройдя через рождение двоих детей, я могу сказать, что подготовка к родам очень похожа на подготовку к марафону или к решающему матчу. Либо она должна быть такой, по моему мнению. Как известно каждому серьезному атлету, победа в соревнованиях и на чемпионатах одерживается не в день их проведения, а за недели и месяцы, предшествующие ему. Даже киношники говорят, что фильмы делаются до съемок. Речь идет о том, что работу по подготовке к серьезному событию нужно выполнять так, словно она и есть это событие. Все эти сотни часов растяжек, тренировок, диет, приведения мыслей в порядок. Разница лишь в том, что подготовка к рождению ребенка редко включает в себя физические действия, а потому о необходимых приготовлениях легко забыть.

В молодости я представлял себе роды так, как их показывают в фильмах и сериалах. Я думал, что однажды моя жена посмотрит на меня тем самым взглядом и сообщит, что у нее отошли воды. Я начну в панике искать все необходимое и спешить в больницу с надеждой, что по пути нас никто не остановит. Мы доедем, я начну ловить медсестер и докторов с криками «Моя жена рожает!». Они подбегут к нам, а я тем временем буду помогать ей глубоко дышать. И когда мы окажемся в палате, она сразу же родит ребенка.

Удивительно, насколько мы запрограммированы этими картинками и как сильно они влияют на нашу жизнь. Одна из прекрасных особенностей нашего времени состоит в том, что у нас есть доступ к огромному количеству информации и благодаря этому имеется возможность учиться, а не следовать сценариям и традициям, унаследованным от старших поколений. Это открылось передо мной со всей очевидностью лишь тогда, когда родилась Майя. Ведь это ничуть не напоминало то, что нам демонстрирует индустрия развлечений, и одновременно это было круче всего того, что я мог вообразить.

Я наблюдал за тем, как моя жена тренирует свои ум и тело перед рождением Майи, и думал, что никогда и никто на моей памяти так не тренировался. Она проходила по восемь километров в день, растягивалась, осваивала дыхательные техники; она отслеживала все — от еды, которую ела, до фильмов и сайтов, которые смотрела. Она даже стала мастером древнейшего тибетского целительного искусства рейки. Эмили создала безопасное убежище — что-то вроде кокона — вокруг себя и приводила меня в восторг своими приготовлениями и дисциплиной. Она превратилась в магистра Йоду. Было бы легко сказать, что мне не пришлось ничем заниматься в рамках приготовлений, ведь рожать-то не мне. Нас, мужчин, учат, что единственное наше предназначение — находиться рядом и поддерживать. Однако слишком часто, говоря о поддержке, мы вспоминаем только о необходимости присутствовать на родах, не пропустить момент рождения и, как нам показывают в фильмах, быть тем, кто позволит сжать свою руку и выслушает проклятия во время схваток. Слишком часто мы считаем, что для поддержки достаточно пассивного присутствия, но активные приготовления Эмили приглашали меня последовать за ней.

Итак, как я мог бы стать активным партнером по родам для моих жены и дочери?

Ответ: помогать. Поддержка без помощи пассивна, а поддержка, включающая помощь, активна. Роды Эмили длились тридцать шесть часов, и моей задачей было служить ей всеми возможными способами. В какие-то моменты я проверял, не хочет ли она пить, и предлагал кокосовое молоко, в другие — делал для нее смузи или просто кормил медом, чтобы восполнить ее энергию; дышал вместе с ней, массировал поясницу, снимая спазмы от внутреннего давления. Мне казалось прекрасным, что некоторые из поз, позволявших ей справиться с болью, удивительно напоминали позы, в которых мы зачинали ребенка. Порой моя поддержка состояла в том, чтобы сидеть с ней в детском бассейне — во всех жидкостях, которые плавали в воде вместе с нами, — и удерживать ее тело во время мощных схваток. Моя работа заключалась в том, чтобы оставаться трезвым физически, эмоционально и морально, искать и находить любую возможность активно поддержать ее — помочь ей.

Откуда я узнал, что таковы моя работа и моя роль? В конце концов, я тот же парень, который еще недавно думал, что доктора и медсестры выбегут на парковку и заберут оттуда мою рожающую жену. Я научился, слушая, но слушал я не кого попало, не всех подряд. Я слушал женщин: прошедших через роды, доул и акушерок, подруг и самую главную женщину — мою жену. Мужчины не говорят об этом, и, я думаю, потому, что мы не понимаем: это и наш опыт тоже, наша история, и мы можем играть в ней активную роль. Нам не удастся стать звездой или хотя бы просто выйти на первый план, но нам есть чем заняться, и это важно. Мы все имеем возможность стать Скотти Пиппеном для нашего Майкла Джордана, и давайте не забывать: Скотти тоже одержал победу в шести чемпионатах.

За месяцы, предшествовавшие родам, я решил, что на 100% буду там, между ногами Эмили, чтобы поймать нашу дочь. К концу родов, когда она уже вовсю тужилась, а я занял свое место, я обратил внимание на промелькнувшую в голове мысль, даже сомнение: действительно ли мне стоило ввязываться во все это ради того, чтобы увидеть рождение Майи? Часто мужчины делают всё возможное, чтобы не видеть подобного, и я соврал бы, утверждая, будто не слышал всех тех жизненных историй о моих собратьях, падавших в обморок при виде собственного рождающегося ребенка, или заявлявших, что больше никогда не смогут воспринимать вагину жены, как прежде. Я тоже пережил момент (хотя и очень краткий), когда усомнился в себе и подумал, что со мной случится нечто подобное. В писаниях бахаи говорится: чтобы понять смерть, следует увидеть рождение. В утробе у детей есть все, что им требуется для жизни и развития. Но однажды ребенок покидает утробу, проходя через туннель, и в конце встречает всех тех, кто готовился к его появлению в мире, — своих любимых, общавшихся с ним, любивших его, ожидавших его. Так понимает рождение моя религия, которая была и остается важной частью моей жизни; именно она помогла мне отбросить краткие сомнения и вспомнить о том, какая это привилегия и дар — стать первым человеком, которого моя дочь увидит, открыв глаза и впервые узнав свет внешнего мира. Быть первым голосом, который она услышит, когда ее уши смогут улавливать звуки за пределами утробы. Быть первым прикосновением, которое она ощутит своей теплой, свежей младенческой кожей. Все это куда важнее мимолетных сомнительных волнений о том, что созерцание вагины моей жены в момент проявления ее высших способностей может повредить нашей сексуальной жизни. Так что я продолжил держать Эмили за руку и занял место в первом ряду, чтобы смотреть (и снимать). Голова Майи постепенно показывалась. Когда она окончательно вышла, я прикоснулся к ней; я пел ей песни и молился за нее по мере ее появления на свет. Ни одной мысли об отвращении не возникло у меня. Это было чистое блаженство. Мой папа прав: созерцание подлинного волшебства лишь укрепило мою веру в Бога. Когда дочь наконец оказалась в моих руках, я сквозь слезы прошептал ей на ухо особую молитву, положил ее на живот Эмили, сел рядом и предался восхищению чудом, магией, моментом, наблюдать который мне выпала честь.

Когда я глядел на то, как моя новорожденная дочь покачивается на животе своей мамы, на меня снизошло прозрение — глубоко потаенная уверенность в том, что однажды (надеюсь, спустя много лет после моей смерти) моя маленькая девочка пройдет через другой туннель, оставляя позади материальный мир ради новых приключений в мире духовном. И там я снова буду встречать ее, ожидая на той стороне. Со слезами на щеках и искрами радости в глазах. Рядом с ее матерью, приветствуя светом и любовью, своим ужасным голосом, распростертыми объятиями и открытыми сердцами. «Аллаху Абха, — скажу я. — У тебя получилось. Мы ждали тебя. Мы гордимся тобой. Добро пожаловать домой, мой ангел». Все циклично, и конец жизни — это просто начало чего-то другого.

Не существует универсального, подходящего для всех сценария родов, и каждая история уникальна. Однако я верю, что мужчинам следует проводить серьезную внутреннюю работу, чтобы подготовиться максимально возможно (с учетом того, что подготовиться полностью нельзя) и быть способными помогать своему партнеру и ребенку.

Ничто не могло подготовить меня к таким моментам.

Нет никаких инструкций, книг, фильмов.

Но я точно знаю: то, что я учился открывать свое сердце, активно помогать, быть активным партнером, позволило мне получить опыт рождения во всей его полноте — так, как я не смог бы в ином случае.

Когда Майя родилась, я играл в сериале роль молодого отца. По счастью, она появилась на свет в конце летнего перерыва в съемках, но я помню, что был совершенно истощен эмоциями и недосыпом, которыми полнились наши первые месяцы. К тому же я испытывал (и испытываю до сих пор) сильное чувство «отцовской вины» — мне казалось, что, несмотря на все усилия, у меня не получается быть просто отцом и мужем. Оно возникло в тот момент, когда я узнал, что мы беременны; мое желание стать успешным и обеспечивать семью рвануло вперед со скоростью света, а я даже не заметил этого.

Примерно через четыре месяца после рождения Майи я давал интервью в рамках кампании по продвижению первого сезона «Девственницы Джейн», и кто-то начал говорить мне, что я, несомненно, буду прекрасным отцом — ведь я живу в гармонии с собой, уделяю внимание духовности, и т. д., и т. п. Затем, сразу после похвал в адрес того отца, которым я им казался, меня спросили: «Итак, какие советы вы дали бы молодым отцам?» Я стал нести какую-то чушь вроде того, что надо спать, когда спит ребенок, и поддерживать своего партнера, и все это чудесно, хотя и утомляет. Это был один из многих случаев, когда я не говорил всей правды. С одной стороны, я действительно не знал, как отношусь ко всему происходящему, потому что, если честно, не давал себе возможности отрефлексировать, а с другой стороны, я отвечал на автопилоте, желая «сохранить лицо».

Что я на самом деле мог бы ответить после нескольких месяцев отцовства на просьбу дать совет? «Я БЕЗ ПОНЯТИЯ!» Все приходят в гости и осыпают твою семью и новорожденную похвалами и умилением. Ты в это время пытаешься сообразить, как поддержать жену, которая только что вытолкнула из себя ребенка, одновременно стараясь вспомнить рецепт смузи из плаценты, который давала доула, — ведь он способен снять послеродовую депрессию. («Минуточку! Я что, должен взять кусок органа, который был внутри нее, и смешать его с ягодами асаи?») И все это параллельно с попытками научиться держать на руках маленькую дочку, поддерживая ее мотающуюся головку, надевать на нее подгузник так, чтобы ее какашки не вылетали наружу, вытирать ее попку так, чтобы какашки не попали в вагину, а еще записывать и снимать все на камеру, потому что ты не хочешь упустить ни один момент, и в то же время не сгибаться под грузом осознания, что у тебя появился еще один рот, который надо кормить. Но это нормально, правда? Или нет? Все вокруг только и повторяют: «Это потрясающе!», «Это великолепно!», «Ребята, вы такие счастливые!», «Это было лучшее время в моей жизни!», «Вы никогда не сможете пережить это еще раз!» И правда в том, что — да, да — это потрясающе, а еще ЧЕРТОВСКИ ЖЕСТКО, и ничто в жизни не бывает однозначным. Жизнь может быть потрясающей, и сумасшедшей, и тяжелой, и утомительной, и страшной, и трудной, но ничто из этого не умаляет красоты и волшебства становления отцом. Мы должны запомнить: счастье и печаль способны сосуществовать, и все что угодно может быть великолепным и при этом сбивающим с толку, страшным и обладающим еще целой кучей других качеств одновременно. Нам следует выучить: это нормально, когда все ненормально.

Но вместо того, чтобы признать и принять свои чувства, я, даже не осознавая, поддерживал видимость, будто у нас все пучком — у меня все пучком. И да, конечно, до какой-то степени, возможно, у нас что-то и было пучком. Но сама идея о том, что я уникальный, практически ископаемый мужчина, умеющий обращаться с чем угодно, дающий своей жене то, что ей нужно, и своей маленькой дочери то, что нужно ей, да еще ежедневно спасающий мир, — примерно так показывали себя мужчины нашей семьи на протяжении многих поколений — была ложной. Я шел и до сих пор иду к осознанию этого, день за днем, шаг за шагом.

Одна из самых крутых вещей, которым я научился за это время, — то, что от поколения к поколению могут передаваться не только непродуктивные убеждения и ограничивающие сценарии, но и исцеление. Хотя и я, и мой отец — новички в практике открытости, с некоторых пор мы начали вести неудобные разговоры, полные неприятных чувств, вскрывающие подавленные реальности, и благодаря им открываем нечто намного большее, чем наша мужественность. Мы открываем собственную человечность.

Несколько месяцев назад мой отец впервые в жизни написал мне такое сообщение: «Сын, я скучаю по тебе и чувствую себя брошенным. Можем ли мы в ближайшее время попить кофе и просто поговорить?». До появления в наших отношениях этой фазы мы оба находились в плену образа сильного и молчаливого мужчины. У нас обоих в жизни бывали моменты, когда мы ощущали себя нормально и могли раскрываться — например, плакали во время просмотра фильма, проявляли эмоции, будучи счастливыми и признаваясь друг другу и друзьям в любви. Но большую часть времени между нами как будто стоял огромный знак «ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН» — всегда, когда мы оказывались друг перед другом как есть, со своими истинными переживаниями вроде чувства отстраненности или чего-то неправильного между нами. Наличие этого знака заставляло меня чувствовать себя лицемером — ведь меня считали «эмоционально открытым / уязвимым парнем», в то время как я утыкался в эмоциональный барьер в самых важных и значимых для меня отношениях за пределами брака. Так что, практикуя открытость и уязвимость, я на собственном печальном опыте убедился: когда дело доходит до моего отца и семьи, начинается совсем другая история. Я стремлюсь казаться таким же, каким всегда хотел казаться он, — сильным и собранным.

Есть своеобразная ирония — иногда горькая, иногда не очень — в том, что люди, которых мы больше всего любим, становятся для нас самым трудным испытанием. Мне довольно легко быть смелым и открытым перед незнакомыми людьми и друзьями, но намного сложнее оставаться на 100% самим собой перед теми, кто очень, очень хорошо знает меня. Я заметил еще одну забавную вещь: перед теми, кого я люблю и кто любит меня, намного проще растеряться, потерять самообладание. Иногда это происходит, возможно, из-за того, что я ощущаю себя в безопасности и могу позволить себе все свои чувства, но чаще я стараюсь подавить чувства более глубокие — те, что глубже гнева, — и напряжение от этого нарастает и нарастает, пока наконец не требует разрядки. И к этому критическому моменту, к той минуте, когда я сам нахожусь на пределе, выражение этих чувств способно ранить моих любимых людей. Я редко видел своего отца в гневе, а если с ним такое случалось, то он мгновенно грустнел и старался заверить всех в своей любви. Но по мере того, как я взрослел и становился мужчиной, я обнаруживал: хотя порой я способен проявлять сверхчеловеческое терпение по отношению к миру и даже к собственной семье, никто на самом деле не является сверхчеловеком, и рано или поздно плотину прорвет (в самый неожиданный момент). Мужчин учат, что чувства сами по себе — признак слабости и единственные социально приемлемые чувства, которые нам позволено испытывать, — это гнев или ярость. Но если мы задумаемся о том, почему многие из нас идут вразнос или ломаются в те моменты, когда нам нужна сила, когда нельзя терять самообладания, особенно с самыми любимыми людьми, мы поймем: это происходит из-за того, что мы не даем себе времени и места обнаружить и прочувствовать сокрытое в самой глубине. Там, под гневом, обычно прячутся разные виды печалей, тревог или, если быть честным, ощущение собственной неполноценности. Так что в следующий раз, когда гнев и ярость начнут закипать внутри вас, когда вам покажется, будто вы несетесь со скоростью сто пятьдесят километров в час без руля и педалей, когда вы будете готовы взорваться, глубоко вдохните и вспомните: в девяти случаях из десяти ваш гнев на самом деле сообщает вам о более глубоких чувствах — об усталости или печали, о недостатке внимания, любви или благодарности. Признавая эти чувства по мере их нарастания, мы можем дать им выход, не допуская взрыва. Моя религия учит, что объединение мира следует начинать с объединения собственной семьи. Я считаю это важным по многим причинам, но в основном из-за нашей неспособности раскрыться перед людьми, которые представляют для нас самое трудное испытание. Если мы научимся раскрываться перед ними, то сможем делать это всегда и везде.

Когда мне шел третий десяток, мы общались с отцом в основном о разных мелочах или о бизнесе. За исключением двух раз, когда мое сердце было разбито и я ощущал себя полностью сокрушенным и раздавленным. Тогда отец находился рядом со мной и помогал мне. Это казалось прекрасным — не видеть стен между нами, никаких навязанных дурацких барьеров между нашими сердцами. Возможность просто БЫТЬ с ним и мамой дарила мне великолепное чувство, несмотря на боль, которую я испытывал. Но после этого я стал задумываться: нужно ли доходить до края, чтобы раскрыть себя людям? Разве для того, чтобы позволить любимым заглянуть в твою душу, требуются поводы? Будь то разбитое сердце или траур (что очень близко), кризисы или катастрофы — лишь экстремальные условия способны заставить нас, мужчин, собраться вместе и сломать барьеры между нами. Это напоминает мне великую цитату из Руми: «Вы должны не искать любовь, а просто найти и разрушить все внутренние барьеры, которые воздвигли перед ней, чтобы она не могла войти». Раньше я думал, что это написано о романтических отношениях, но теперь вижу: то же самое можно сказать о любых отношениях между людьми.

Недавно мы с отцом придумали новый ритуал — мы зависаем вместе, чтобы «просто поговорить», и понемногу сближаемся. Это, вероятно, звучит странно для тех, кто знаком с нами и считает, будто мы и так близки. Но мы, Бальдони, знаем: есть разница между тем, чтобы выглядеть близкими и быть близкими по-настоящему. Я обнаруживаю, что никогда не чувствовал себя ближе к своему отцу, чем в те моменты, когда вижу в нем человека, когда вижу себя в нем, а он, в свою очередь, видит себя во мне. Я начал видеть в нем и маленького мальчика, наблюдавшего за тем, как его отец обеспечивает и защищает семью, я вижу в нем и подростка, которого приводит домой полиция, я вижу моего деда, с разочарованием смотрящего на него. Я вижу своего отца в роли испуганного молодого папы — он держит меня на руках и понятия не имеет, что делать и как обеспечить меня и маму. Чем глубже я понимаю его, тем больше гнев и разочарование, адресованные ему, превращаются в сочувствие, ведь то, что я когда-то считал его слабостями и изъянами, как раз и делает его человеком. И когда я вижу в своем папе в первую очередь человека — а не просто отца, который должен научить сына всему в совершенстве или доказать сыну и всем остальным, что он полноценный мужчина, а не такой, которому нужно еще потрудиться, чтобы считаться полноценным, — тогда я понимаю: моего отца, супергероя, рано списывать со счетов. Напротив, мой папа, супергерой, необходим мне таким, и именно его недостатки делают его тем самым супергероем, в котором я всегда нуждался, супергероем, которым я и сам хотел бы стать для своих детей.

Когда я начал ломать барьеры, которые сам поставил вокруг своего сердца, и разбирать некоторые из этих тем с отцом, нам открылся новый тип родительства, с каким ни я, ни мой отец не сталкивались в детстве. Пусть в этой главе появится еще одна цитата из Руми, из числа моих любимейших: «Без ран по жизни не пройти, о нет, но через раны проникает в сердце свет». Леонард Коэн позже использовал ее в своей прекрасной и завораживающей песне «Гимн». На ту же тему говорит и Бахаулла в Писаниях: «Мои беды — моя судьба, снаружи меня — огонь и мщение, внутри же — свет и благодать».

Эти слова представляются мне особенно значимыми в связи с моим путешествием в дебри мужественности. Например, у меня есть песня, написанная для Майи и Максвелла. Она называется «Открой свое сердце», и они любят петь ее. Я хотел, чтобы они с самого детства понимали: у них есть сердца, и придумал объяснить им это таким способом (несмотря на свои скромные музыкальные данные). Песня простая, вот ее слова:

Это песня о том, что важно помнить о своем сердце и понимать: наши сердца невозможно отделить от нас самих, от того, какие мы есть. Не так давно мы с Эмили решили, что можем сделать еще один шаг и создать ритуал для детей: научить их еще чему-то об их сердцах и (главное) о том, что сердце — самая сильная мышца в теле. Теперь после того, как мы поем эту песню, я шепчу им на ушко простые слова, которые мы с Эмили придумали вместе:

И каждый вечер перед сном оба ребенка по очереди декламируют то, что когда-то было простым утверждением, а теперь стало мантрой. Мы добавили немного прикольных движений и всякого такого. Очень весело наблюдать за тем, как Максвелл ходит по дому, распевая «Открой свое сердце», и показывает дедушке, что его сердце — сильнейшая мышца в теле (а иногда меняет слово «сердце» на «пенис» или «жопу»). В любом случае это остается способом напоминать ему и его сестре, что и двухлетний мальчик, и четырехлетняя девочка, и взрослый мужчина, и взрослая женщина — все должны включать сердце в общее представление о себе, ведь не забываем же мы о наличии у себя мышц, головы, плеч, коленей и пальцев на ногах.

Мой отец впервые услышал эту песню, когда они с мамой гостили у нас и Максвелл запел ее. Максвелл тогда же помог папе ее выучить. И вот уже мы все, три поколения мужчин Бальдони, вместе пели эти безобразно простые, но безумно глубокомысленные слова. Я посмотрел в тот миг на отца, и мне показалось, что он изо всех сил старается сдержать слезы (это нормально для нашего дома). В такие моменты я ощущаю на себе влияние исцеления многих поколений — оно происходит, когда мы напоминаем друг другу о необходимости открыть сердца и приглашаем друг друга к этому.

Как выглядит открывание своего сердца с моей точки зрения — с точки зрения отца? Ну, прямо сейчас это столь же просто, как стараться всецело находиться рядом со своей семьей, откладывать телефон, когда я нужен детям, не давая им повода снова и снова повторять: «Ну па-а-ап!» — до тех пор, пока я не уберу черную коробочку, которую держу между нами. Подобное случается слишком часто, и в таких ситуациях я испытываю вину. Я ненавижу соревнования между детьми и телефоном за мое внимание. Но это часть моего пути, и, как мы говорили ранее, осознание — первый шаг. Правда состоит в том, что я чертовски много работаю и имею дурную привычку не отключаться от работы, заходя домой. Как многие мужчины, я беру работу на дом, и даже если кажется, будто я присутствую, зачастую это не так.

Как же это исправить? Прежде всего научиться сочувствовать себе — как я учусь сочувствовать своему отцу, — и в конце концов просто отложить этот чертов телефон и поиграть с детьми! Потанцевать, подурачиться, включить воображение — ведь его можно использовать и в играх с детьми, а не только в работе, не только для того, чтобы изменить мир. Логика простая: если я не могу применять его дома, в собственной семье, как я собираюсь применять его где-то еще? К тому же раскрыть свое сердце — это и означает показать игривую часть меня. Взрослые — да и подростки, и дети предподросткового возраста — часто боятся выглядеть глупо, но дети всегда готовы веселиться, и если вы позволите им, они быстро заново научат вас радоваться. Как в популярном меме: «Каким бы крутым ты себя ни считал, если ребенок звонит тебе по игрушечному телефону, ты обязан ответить». Так что я откладываю свой телефон и беру игрушечный.

Открывать свое сердце также означает слушать их, извиняться после того, как поговорил слишком грубо или проявил нетерпение, и делиться с ними (при помощи слов, которые они в состоянии понять) переживаниями, если у меня был плохой день или меня обуревают сильные чувства. Это означает учиться уважать свои эмоции и, следовательно, эмоции детей. Это означает работать над собой — идти своим путем, — становясь родителем от собственной целостности, а не от последствий своих травм.

Открывать свое сердце значит проявлять свою человеческую сущность и знать, что не стоит бояться ее. Показывая свои эмоции и проблемы, прося о помощи, я не становлюсь менее мужественным. Я становлюсь более человечным.