Глава четырнадцатая

Допив чай, Сорокин крякнул, закурил и начал понемногу приходить в себя. Частое дыхание успокоилось, руки тряслись поменьше, зубы не стучали. Взгляд стал осмысленным, голос окреп.

– Так ты, говоришь, тоже воевал в нашей дивизии? – прикурил он очередную папиросу.

– До середины сорок третьего. Потом тяжелое осколочное ранение, несколько месяцев по госпиталям. На том и закончилась для меня война – комиссовали подчистую, – вздохнул Старцев. – Поэтому о твоей истории я не слыхивал, а Васильков рассказать не успел.

Они так и сидели в подсобке продовольственного магазина, насквозь пропахшей смесью залежавшихся продуктов, хлорки, табачного дыма, перегара и еще бог знает чего. Раиса давно открыла основную дверь, запустила в магазин первых покупательниц. Те поначалу галдели, как на базаре, но заведующая цыкнула на них, и тут же стало тихо.

Вспоминая о своих злоключениях в плену, Сергей Игнатьевич часто курил. Настолько часто, что Егорову пришлось распахнуть створки единственного окна и немного приоткрыть дверь служебного входа.

– Что же произошло дальше, когда тебя забрал Смерш? – спросил Старцев.

Сорокин горько усмехнулся:

– Будто не знаешь, как обходятся с теми, кто побывал в плену! Начали мурыжить по разным палаткам и кабинетам. Сначала на передовой в контрразведке, потом передали в Особый отдел армии. Оттуда в Особый отдел фронта…

Старцев знал, как поступали с бывшими пленными. Знал о существовании целой сети советских фильтрационных лагерей, через которые контрразведка пропускала тех, кого судьба забрасывала в немецкие лагеря. Это было объяснимо, ведь за год или два фашисты могли обработать человека до такой степени и так промыть ему мозги, что тот становился неузнаваемым. Его убеждения менялись полностью, переворачиваясь с ног на голову.

После такой обработки нормальный советский человек вдруг начинал мыслить по-другому и совсем иначе себя вести. Однако в конкретном случае с Сорокиным естество Ивана отказывалось понимать его логику. Майор провел в плену всего двое суток, большую часть из которых просидел в запертом помещении; допрашивали его всего один раз. Неужели и такой малый срок способен перечеркнуть заслуги, поставить на человеке жирный крест?

– Я еще отделался легко, – признался бывший майор. – Два месяца в жерновах, под следствием. Поначалу была надежда, что разберутся, вернут на фронт, в родную дивизию. Где там… Лишили всех наград, звания. Хорошо хоть не били, не морили голодом, как других… Осудили на десять лет без права переписки.

– Но ведь выпустили же! Значит, разобрались? – вмешался Егоров.

– Да, отсидел я под Куйбышевом совсем немного. Повезло. Сразу после войны два пленных немецких офицера давали показания и рассказали о моем пребывании в плену. Даже фамилию припомнили. Дескать, на сотрудничество не пошел, секретов не выдал, на допросе тянул время, за что меня должны были расстрелять или отправить в концлагерь.

– Выходит, дело пересмотрели? – с надеждой спросил Старцев.

– Пересмотрели, статьи отменили. Выпустили и даже разрешили вернуться на родину – в Подмосковье. А вот звания, награды и партбилет не вернули.

– Как же так? Почему?

– Я тоже об этом спросил, когда получал справку об освобождении. Сказали: радуйся, что живой и на свободе. И лучше помалкивай в тряпочку. Так вот… А потом еще супружница моя удружила. Приехал сюда, а дома нет.

– Как это нет? – подивился Бойко.

– А вот так. Жена как узнала, что меня отправили в лагерь, так помчалась подавать на развод. Дескать, знать меня не хочет. Следом продала дом, а его дед еще мой строил. Потом нашла себе нового хахаля и сбежала с ним в неизвестном направлении.

В подсобке повисла тишина.

– Я вот у него по первости в каморке ютился, – кивнул связист на участкового Рубанова.

Молчавший до этого старлей подтвердил:

– Наслышан я об этой истории. Так оно и было. Приехал Сорокин, встал на учет, а жить-то и негде. В моей конторке ночевал первую неделю, пока Райка его в магазин не взяла.

– Почему же в сторожа пошел? – поинтересовался Иван Харитонович. – Ты же специалист каких поискать! Радиостанции, приемники, телефоны, коммутаторы…

– По-всякому пытался. Тыркался туда-сюда, искал работу по специальности… Да где там! – отмахнулся бывший связист. – Кадровики, как узнают, что был в плену, шарахаются как черт от ладана. К фронтовому товарищу по дивизии давеча зашел, так он на порог не пустил. Открестился от меня, будто я предатель какой. Вот пристроился в магазин к Раисе: ночью сторожу, днем отсыпаюсь в подсобке. Платит мало, но хоть какой-то угол и крыша над головой. А иначе, мужики, только в петлю…

Когда прощались, Сорокин, пряча взгляд, попросил купить ему бутылку вина.

– Раиса злая на меня и в долг больше не дает. А до зарплаты еще цельная неделя, – виновато объяснил он.

Сомнения всегда порождают споры. На этот раз сомнений не было, и сыщики возвращались на Петровку молча. Если бывший майор Сорокин каким-то боком имел отношение к московскому криминалу, то он являлся непревзойденным гением маскировки. Однако на деле никакой гениальности не было.

В подтверждение этому ни Старцев, ни Бойко, ни опытнейший Егоров после тщательного обыска и двухчасового разговора с Сорокиным не нашли ничего, что указало бы на притворство, на представление. Это был больной алкоголизмом, потерянный человек, с разбитой, несчастливой судьбой, по-настоящему лишившийся здоровья и опустившийся на самое дно. Пустота и жалость – два ощущения, которые появились у сыщиков после визита к сторожу продовольственного магазина.

Он спивался, жить ему оставалось недолго – год, от силы два. При всем желании сыщики не могли сказать, как остановить и повернуть вспять этот неизбежный процесс.

«Удивительная несправедливость пожирает наши души. Как же так происходит? – размышлял Иван Харитонович, покручивая зажатую между колен тросточку. – Жил себе советский человек: рос, учился, верил в идеалы, мужал. Освоил хорошую техническую специальность. А случилась беда – отправился на фронт защищать Отечество. Воевал, ползал по передовой, обеспечивал связью штабы и подразделения… Не по своей вине и всего-то на сорок восемь часов загремел в плен к фрицам. Он же не виноват, что немецкая разведка просочилась сквозь заслон и хозяйничала на нашей территории! И что в итоге? А в итоге в одночасье из полноценного советского гражданина Сорокин превратился в пересортицу. Нигде и никому не нужен: ни семье, ни производству, ни товарищам, ни партии, ни государству… Что же за чертовщина творится в наших головах? Вроде и учат нас правильно, и слова красивые с трибун говорят. А поглядеть – вылезает временами наружу необъяснимая человеческая гниль…»

Иван полез в карман за папиросами, но вспомнил, что сыщики оставили курево и всю карманную мелочь бывшему майору Сорокину. «Ладно, потерпим. Уже подъезжаем. Через десять минут прибудем в Управление, а в кабинете у нас имеется НЗ, – подумал Старцев и помрачнел, вспомнив фронтового друга: – Эх, Сашка, Сашка… Что же ты имел в виду со своей запиской – «майор Сорокин»?

Когда они покинули провонявшую перегаром подсобку и вышли через набитый покупателями магазин, у Ивана родилось одно объяснение этого странного послания. Изучая папки с «личными делами», Васильков мог наткнуться на документы некогда спасенного им Сорокина. Друзьями они никогда не были, да и на фронте пересекались, по рассказам бывшего связиста, всего несколько раз. Однако Сашка слыл человеком совестливым, порядочным и, возможно, захотел встретиться, узнать, как сложилась дальнейшая судьба майора, арестованного и увезенного с передовой офицерами Смерша. Ведь в «личном деле» сведений было не густо – несколько сухих строчек со статьей, сроком, местом отбывания наказания и датой досрочного освобождения.

Попрощавшись с участковым и усевшись в машину, Иван Харитонович поделился своей догадкой с товарищами.

– Да, пожалуй, это единственная здравая мысль, объясняющая смысл записки, – согласился Егоров, глядя на проплывавшие за окном бараки рабочего поселка.

– Если так, то о ней можно забыть, – отозвался с переднего сиденья Бойко. – Никакого отношения к нападению на военкомат записка не имеет…

«Задал ты, Саня, нам задачку с этой запиской, – раздумывал Старцев. – Если в ней нет твоего интереса к бывшему связисту, то не знаю, что и думать. Видать, хотел чиркнуть еще словечко-другое, да не успел. Не дала сволочь бандитская. Но мы что-нибудь придумаем. В лепешку расшибемся, а вызволим тебя из беды…»