Давайте теперь, пусть и за счет некоторых повторений, немного внимательнее рассмотрим, каким образом разрушительные силы проявляют себя в Западном и Восточном полушариях.

В Старом Свете бросается в глаза гипертрофия армий, в Америке – гипертрофия крупного бизнеса. Но и в том и в другом случае все более и более отчетливо признается необходимость возрастающего коллективного сдерживания не координированных сил бизнеса и политики.

В Америке существует сильная оппозиция президенту, возглавившему коллективизирующее движение, со стороны крупных игроков. Сейчас они хотят затормозить его прогрессивную социализацию нации и, вполне возможно, ценой усиления социальных трений они могут весьма значительно замедлить дрейф к социализму. Но невероятно, чтобы они осмелились спровоцировать социальный взрыв, который последует за переключением двигателя в обратную сторону или за любой попыткой вернуться к славным дням, предшествовавшим 1927 году… Дням большого бизнеса, дикой спекуляции и растущей безработицы. Они могут лишь замедлить движение. Ибо теперь в мире все дороги ведут либо к социализму, либо к общественному распаду.

Темп этого процесса различен на обоих континентах, и в этом главное отличие между ними. Противопоставления нет. Они движутся с разной скоростью, но к одной и той же цели. В настоящее время в Старом Свете социализация общества идет гораздо быстрее и основательнее, чем в Америке, из-за постоянной угрозы войны.

В Западной Европе сейчас и распад, и стремление к социалистическим тенденциям прогрессируют семимильными шагами. Британский правящий класс и британские политики в целом, захваченные войной, которую им не хватило ума предотвратить, последние двадцать лет пытались возместить свое халатное отсутствие воображения пылкими и слабоумными импровизациями. Бог знает, к чему сводятся их реальные военные приготовления, но их внутренняя политика, похоже, основывается на неизвлечении уроков из недавней Гражданской войны в Испании и «польского начала» новой войны. Они боятся дня расплаты со своими давно одураченными низшими классами. В своей панике они быстро разрушают существующий порядок.

Изменения, произошедшие в Великобритании менее чем за год, поразительны. Они во многом напоминают социальные потрясения в России в последние месяцы 1917 года. Произошло перемещение и смешение людей, которое в 1937 году никому бы не показалось возможным. Эвакуация населенных пунктов под одной лишь преувеличенной угрозой воздушных налетов проводилась властями в состоянии безумного безрассудства. Сотни тысяч семей были разлучены, детей отрывали от родителей и селили в домах более или менее неохотных хозяев. Паразиты и кожные заболевания, порочные привычки и антисанитария распространились, словно следуя пропаганде равенства, из трущоб таких центров, как Глазго, Лондон и Ливерпуль, по всей стране. Железные дороги, дорожное движение, все нормальные коммуникации были нарушены всеобщим передвижением. Вот уже несколько месяцев Великобритания больше похожа на потревоженный муравейник, чем на организованную цивилизованную страну.

Зараза трусости затронула всех. Государственные учреждения и крупные деловые круги устремились в отдаленные и неудобные места. Би-би-си, например, сломя голову сбежала из Лондона, бессмысленно и нелепо, хотя никто за ней не охотился. Последовала безумная эпидемия увольнений лондонских слуг и еще более дикое привлечение неподходящих людей на новые, ненужные работы. Всех призывают служить стране. Двенадцатилетних детей, к великой радости консервативно настроенных фермеров, забирают из школы и заставляют работать на земле… И все же число тех, кто потерял работу и не может найти себе другого занятия, выросло более чем на 100 000 человек.

Были дилетантские попытки нормировать пищу, и эти попытки привели к избытку в одном месте и искусственному дефициту в другом. Своего рода истребление мелких независимых предприятий идет в основном на пользу крупных снабженческих концернов, которые за одну ночь из явных спекулянтов превратились в «опытных» советников по снабжению продовольствием. Весь опыт, который у них имеется, есть только опыт извлечения прибыли из поставок продовольствия. Но насколько прибыли растут, настолько налоговики с великой решимостью принимаются их обстригать.

Британская публика всегда была флегматична перед лицом опасности. Она слишком добродушна и слишком глупа, чтобы поддаваться чрезмерному страху, но власти сочли необходимым обклеить стены огромными, вызывающе дорогими плакатами, увенчанными королевской короной: «ТВОЕ мужество, ТВОЯ решимость, ТВОЯ жизнерадостность принесут нам победу».

«Ну да, – слышим от лондонского кокни. – Победа будет за ВАМИ. Уж ВЫ верьте в МОЕ мужество, МОЮ решимость, МОЮ жизнерадостность, пользуйте «Томми Аткинса» на все сто. Посмеивайтесь над ним по-доброму и используйте его. А потом, что думаете? Опять вышвырнуть его куда подальше? ОПЯТЬ? Во второй раз?»

Все это слишком правдоподобно. Но на этот раз наши правители выйдут из конфликта опозоренными неудачниками и столкнутся с дезорганизованным населением, задающим мятежные вопросы. Они дали нелепые обещания восстановить Польшу, и им, конечно, придется подавиться своими обещаниями. Или, что более вероятно, правительству придется уступить место другой администрации, которая сможет за них с несколько большей грацией это обещание проглотить. На сей раз вряд ли можно ожидать благодарственных церковных служб или всенощного празднования Перемирия. Люди в тылу переносят тяготы войны тяжелее и с большим раздражением, чем те, кто в армии. Кинотеатры и театры поспешно закрыты, отключения электричества снизили безопасность улиц и удвоили число жертв на дорогах. Британская толпа уже стала угрюмой толпой. Мир не видел ее в таком дурном расположении духа уже полтора столетия, и, не будем заблуждаться, она гораздо меньше сердится на немцев, чем на своих собственных правителей.

Во всем этом водовороте унизительной пропаганды гражданского разлада, систематического подавления новостей и нападок самого несносного толка, подготовка к войне идет своим ходом. Растерянный и сбитый с толку гражданин может только надеяться, что в военном отношении больше предусмотрительности и меньше истерии.

Потеря доверия, особенно доверия к правительству и общественному порядку, уже огромна. Никто больше не чувствует себя защищенным ни в отношении работы, ни в отношении своей нужности, ни в отношении сбережений. Люди теряют доверие даже к деньгам в своих карманах. А человеческое общество построено на доверии. Оно не может жить без него.

Так уже обстоят дела, и это только начало этой странной войны. Положение правящего класса и финансистов, которые до сих пор доминировали в британских делах, сейчас своеобразно. Цена войны уже огромна, и нет никаких признаков того, что она уменьшится. Подоходный налог, сверхналог, пошлины на смерть, налоги на военные нужды подняты до уровня, который должен практически полностью уничтожить некогда процветавшие средние слои общества. Очень богатые выживут со съежившимися и уменьшенными состояниями. Они как-то продержатся до последнего, но средние классы, которые до сих пор находились между ними и теми обнищавшими массами населения, которым особенно достается от военных тягот, массами, среди которых особенно растет безработица и которые задают все более и более проницательные вопросы, эти средние классы значительно уменьшатся. Только благодаря самым хитроумным денежным манипуляциям, рискованному уклонению от уплаты налогов и граничащим с подлостью приемчикам умный молодой человек получит призрачный шанс подняться по прежней традиционной лестнице денежной карьеры, обойдя своих товарищей. С другой стороны, карьера государственного служащего будет становиться все более привлекательной. В ней больше интереса и больше самоуважения. Чем дольше будет продолжаться война, тем полнее и непоправимее будет распад старого порядка.

Теперь обращусь ко многим читателям, которые не поверили утверждению первого раздела этой книги о том, что мы живем в Конце Века. К тем, кто был невосприимчив к рассказу о разрушительных силах, уничтожающих социальный порядок, и к выводам, которые я сделал из них. К тем, кто, возможно, отмахнулся от всего этого, решив для себя, что они являются «научными», или «материалистическими», или «социологическими», или «высоколобыми», и что Провидение, которое до сих пор так явно благоволило обеспеченным, благоустроенным и вяло мыслящим людям, обязательно как-нибудь о них позаботится в одиннадцатом часу. Реальные неудобства, тревоги, потери и возрастающая беспорядочность жизни вокруг вас могут, наконец, привести вас к осознанию того, что положение в Западной Европе приближается к революционным условиям. Многим людям из привилегированных классов, особенно если они среднего возраста, будет трудно признать, что старый порядок уже развалился и никогда не может быть восстановлен. Но как они могут сомневаться в этом?

Революция, то есть более или менее судорожная попытка социальной и политической перестройки, неизбежно произойдет во всех перенапряженных странах. В Германии, в Англии и повсюду. Скорее всего, она возникнет непосредственно из невыносимых диминуэндо и крещендо нынешней войны, как ее кульминационная фаза. Какая-то революция у нас должна быть. Мы не можем предотвратить ее наступление. Но мы можем повлиять на ход ее развития. Она может закончиться полной катастрофой, а может породить новый мир, намного лучше старого. Вот в таких широких пределах мы можем выбирать, какой она будет.

И поскольку единственный практический вопрос, стоящий перед нами, – это вопрос о том, как мы будем воспринимать эту мировую революцию, которой мы никак не можем избежать, позвольте мне напомнить вам причины, которые я выдвинул во втором разделе этой книги, для самого широкого публичного обсуждения нашего положения в настоящее время. И еще позвольте мне напомнить рассмотрение марксизма в четвертом разделе. Там показано, как легко коллективистское движение, особенно когда оно получает лишь слабое силовое сопротивление и отпор от тех, кто до сих пор пользовался богатством и властью, может выродиться в старомодную классовую войну, стать заговорщическим, догматическим и негибким и прийти к поклонению вождю и самодержавию. Именно это, по-видимому, и произошло в России на ее нынешнем этапе. Мы не знаем, насколько там сохранился первоначальный революционный дух, и реальный фундаментальный вопрос в мировой ситуации заключается в том, должны ли мы идти по стопам России или же мы собираемся взять себя в руки, встретиться лицом к лицу с суровой логикой необходимости и произвести Западную Революцию, которая выиграет от российского опыта, отреагирует на Россию и приведет в конечном счете к мировому пониманию вещей.

Что же в современном советском мире Атлантический мир находит самым неприятным? Есть ли в нем неодобрение коллективизма как такового? Только неодобрение со стороны редеющего меньшинства богатых и преуспевающих и, очень редко, со стороны сыновей таких людей. В наши дни очень немногие дееспособные мужчины моложе пятидесяти лет остаются индивидуалистами в политических и социальных вопросах. Они даже не являются принципиально антикоммунистическими субъектами. Но бывает так, что по разным причинам политическая жизнь общества все еще находится в руках необучаемых людей старой закалки. Так называемые «демократии» сильно страдают от правления стариков, которые не идут в ногу со временем. Реальное и действенное неодобрение, недоверие и неверие в прочность советской системы заключается не в устаревшем индивидуализме этих пожилых типов, а в убеждении, что советская система никогда не сможет достичь эффективности или даже сохранить свой честный идеал «каждый для всех» и «все для каждого», если в ней не будет свободы слова и законодательно определенных свобод для личности в коллективистских рамках. Мы не осуждаем Русскую революцию как революцию. Мы жалуемся, что это недостаточно хорошая революция, а мы хотим лучшей.

Чем выше коллективизация, тем более необходима правовая система, воплощающая Права Человека. Это было забыто при Советах, и потому люди живут там в страхе перед полицейским произволом. Но чем больше функций контролирует ваше правительство, тем больше потребность в защищающем законе. Возражение против советского коллективизма состоит в том, что без антисептика юридически гарантированной личной свободы он не устоит. Советский коллективизм исповедует в своей основе общую экономическую систему, основанную на идеях классовой войны; промышленный руководитель находится под пятой партийного комиссара; политическая полиция вне любого контроля, и дело неизбежно идет к олигархии или самодержавию, защищающим свою недееспособность подавлением отрицательных мнений.

Но эти обоснованные критические замечания лишь указывают на тот вид коллективизации, которого следует избегать. Они не отрицают коллективизма как такового. Если мы не хотим в свой черед быть затопленными волной большевизации, которая очевидно идет с Востока, мы должны провести в жизнь все эти обоснованные возражения и создать коллективизацию, которая будет более эффективной, более процветающей, терпимой, свободной и быстро прогрессирующей, чем система, которую мы осуждаем. Мы – те, кому не нравится сталинизированное марксистское государство, – вынуждены, как говорили в британской политике, «подкармливать» его, делая лучше. Мы должны противопоставить духу восточного коллективизма дух западного коллективизма.

Пожалуй, лучше вот как сказать. Возможно, здесь мы поддаемся подсознательному тщеславию и предполагаем, что Запад всегда будет мыслить более свободно и ясно и работать более эффективно, чем Восток. Сейчас все так, но, возможно, так будет не всегда. В каждой стране были свои фазы просветления и фазы слепоты. Сталин и сталинизм не являются ни началом, ни концом коллективизации России.

Мы имеем дело с тем, что до сих пор почти невозможно оценить: насколько новый русский патриотизм и новое поклонение Сталину смели, а насколько просто замаскировали подлинно творческий интернациональный коммунизм революционных лет. Русский ум не смиренен, а большая часть литературы, доступной молодому человеку для чтения в России, мы должны помнить, все еще революционна. Книг там не сжигали. Московское радио проявляет в вещании на страну большую озабоченность со стороны правительства в убеждении населения, что в гитлеровско-сталинском пакте не было никакого жертвования революционными принципами. Это свидетельствует о живучести общественного мнения в России. Противоречия между учениями 1920 и 1940 годов могут оказать освобождающее воздействие на умы многих людей. Русские любят говорить об идеях. При царе они говорили о них. Невероятно, чтобы они не говорили об идеях при Сталине.

Вопрос о том, должна ли коллективизация быть «вестернизирована» или «истернизирована», используя эти слова с оглядкой на предыдущий абзац, действительно является первым вопросом, стоящим сегодня перед миром. Нам нужна полностью проветриваемая революция. Наша революция должна осуществляться при свете и свежем воздухе. Возможно, нам довольно скоро придется принять советизацию по-русски, если мы не сможем выработать лучшую коллективизацию. Но если мы выработаем лучшую коллективизацию, то, скорее всего, русская система включит в себя наши усовершенствования, забудет о своем возрождающемся национализме, развенчает Маркса и Сталина, насколько это возможно, и вольется в единое мировое государство.

Между этими изначальными антагонистами, Революцией с открытыми глазами и Революцией в маске и с кляпом во рту, несомненно, возникнут трения из-за патриотизма, фанатизма и неисправимой умышленной слепоты тех, кто и не хочет видеть. Большинство людей лжет самим себе прежде, чем лгать другим, и бессмысленно ожидать, что все враждующие культы и традиции, которые сегодня смущают разум человечества, готовы слиться воедино в осознании, как я здесь показал, императивной природы человеческого положения дел. Многие люди никогда не поймут этого. Мало кто способен изменить свои первоначальные представления, перевалив далеко за тридцать. Эти представления закрепляются в них и управляют ими так же рефлекторно, как животные управляемы своими врожденными рефлексами. Они скорее умрут, чем изменят свое вторичное «я».

Одна из самых запутанных из этих сбивающих с толку второстепенных проблем – проблема, созданная глупыми и упорными интригами Римско-католической церкви.

Позвольте мне внести ясность. Я говорю о Ватикане и его постоянных попытках играть руководящую роль в светской жизни. Среди моих друзей много католиков, которые просто чудесным образом выстроили себя самих и свои системы поведения на основе рамок, предоставленных им их верой. Одним из самых прекрасных персонажей, которых я когда-либо знал, был Г. К. Честертон. Но я думаю, что он был так же хорош до того, как стал католиком, как и после. И все же он нашел в католичестве то, что ему было нужно. Есть святые всех вероисповеданий и вне любых вер – так хороши лучшие возможности человеческой природы. Религиозные обряды обеспечивают рамки, которые многие считают необходимыми для благопристойного устройства своей жизни. И вне рядов «строгих» надзирателей много хороших людей, вряд ли больших теологов, чем унитарии, которые любят относить всякое добро и порядочность ко христианству. Такой-то и такой-то «добрый христианин». Вольтер, говорит Альфред Нойес, католический писатель, был «добрым христианином». Я не употребляю слово «христианство» в этом смысле, потому что не верю, что христиане обладают монополией на добро. Когда я пишу о христианстве, я имею в виду христианство с определенным вероучением и воинственной организацией, а не этих хороших и добрых людей, хороших и добрых, но не очень разборчивых в точном употреблении слов.

Такие «добрые христиане» могут почти так же жестко критиковать, как я, постоянное давление на верующих со стороны той внутренней группы итальянцев в Риме, субсидируемой фашистским правительством, которая дергает за ниточки церковной политики во всем мире, чтобы объявлять то или иное лукавым или варварским, калечить образование, преследовать неортодоксальный образ жизни.

Именно влиянию Церкви мы должны приписать глупую поддержку британским министерством иностранных дел Франко, этого кровожадного маленького «христианского джентльмена», в его свержении ошеломляющего либерального возрождения Испании. Именно римско-католическое влияние англичане и французы должны благодарить за

фантастическую ошибку, которая вовлекла их в защиту невозможного польского государства и его неправедных приобретений; оно глубоко повлияло на британскую политику в отношении Австрии и Чехословакии, и теперь эта политика делает все возможное, чтобы поддерживать и углублять политическое отчуждение между Россией и западным миром своим предвзятым продвижением идеи о том, что Россия – «антихрист», в то время как мы, западные люди, – маленькие дети света, доблестно сражающиеся на стороне Креста, Всемогущества, Великой Польши, национального суверенитета, мелкого неэкономичного плодовитого фермера и лавочника и всего остального, что, по представлению многих, составляет «христианский мир».

Ватикан постоянно стремится превратить нынешнюю войну в религиозную. Она пытается присвоить ее себе. По всему его складу и устоям его невозможно переобучить. Он не знает ничего лучшего. Он так и будет себя вести – до тех пор, пока какая-нибудь экономическая революция не лишит его средств. Тогда как политическая сила он может исчезнуть очень быстро. Англиканская церковь и многие другие протестантские секты, богатые баптисты, например, скроены по тому же образцу.

Эта пропаганда продолжается не только внутри Британии. С началом войны Франция сделалась воинственной и католической. Она разогнала Коммунистическую партию, как жест возмущения Россией и как меру предосторожности против послевоенной коллективизации. Бельгийский карикатурист Рэмэкерс изо дня в день изображает Гитлера жалким слабаком, уже уничтоженным и достойным нашего сочувствия, а Сталина – страшным гигантом с рогами и хвостом. Однако и Франция, и Англия находятся в мире с Россией и имеют все основания прийти к рабочему взаимопониманию с этой страной. Отношение России к войне в целом было холодным, презрительным и разумным.

Не то чтобы эти коварные планы могли хоть как-то осуществиться; не то чтобы восстановление Священной Римской империи стало возможным. Мы противопоставляем католическим политикам то же, что мы противопоставляем политикам Вестминстера. Это два кардинальных факта: отмена расстояния и изменение масштаба. Тщетно. Никак не получается впихнуть хоть какое-то осознание значения этих вещей в их идееупорные черепа. Они глухи и слепы к ним. Они не способны видеть, в силу давно устоявшихся путей мышления, насколько все становится по-другому. Если же их разум на мгновение заколеблется, они прибегают к маленьким магическим молитвам, чтобы изгнать всякий проблеск понимания.

Какое отношение, спрашивают они, имеет «ПРОСТОЙ размер» к душе человека, «ПРОСТАЯ скорость, ПРОСТАЯ сила»? Что может сделать молодежь лучшего, чем смирять свою естественную потребность жить и творить? Что такое ПРОСТАЯ жизнь с религиозной точки зрения? Война, настаивают ватиканские пропагандисты, – это «крестовый поход» против модернизма, против социализма и свободной мысли, восстановление священнослужителей как конечная цель. Выходит, наши сыновья борются за то, чтобы дать возможность священнику снова поставить свою благочестивую нечистоту между читателем и книгой, ребенком и знанием, мужем и женой, сыновьями и любовниками. В то время как честные люди борются сейчас за то, чтобы положить конец военной агрессии, чтобы действительно возобновить ту «войну против войны», которая была прервана, чтобы дать нам Лигу Наций, эти фанатики старательно извращают вопрос, пытаясь представить его как религиозную войну против России в частности и современного духа вообще.

Хорошо обученные мусульмане, американские фундаменталисты, ортодоксальные евреи, все застывшие культуры отличаются подобным неуместным и пустопорожним сопротивлением, но католическая организация идет дальше и более настойчива. Она откровенно противостоит человеческим усилиям и идее прогресса. И нисколько этого не скрывает.

Подобные «перпендикулярные» действия усложняют, задерживают и могут даже эффективно саботировать все усилия по решению проблемы четкой коллективизации мировых дел, но они не отменяют существенного факта того, что только через рационализацию, повсеместное объединение конструктивных революционных движений и либеральный триумф над догматизмом классовой войны мы можем надеяться выбраться из-под нынешних обломков нашего мира.