Прогноз Адама оказался верным. После убедительной победы Рональда Рейгана в ноябре 1980 года вся политическая и финансовая картина в Соединенных Штатах начала кардинально меняться. В день выборов, а точнее, ближе к часу ночи ко мне в новую квартиру неожиданно заявился Тоби. Он был изрядно пьян и очень подавлен. Немного раньше мы с Хоуи, Дунканом и десятком его друзей пили дешевое вино, наблюдая, как под неумолимым катком истории гибнет президентство Картера.

— Если уж это непременно должен быть актер, — воскликнул Хоуи сразу после обращения Рейгана к своим ликующим сторонникам, — почему было не выбрать Редфорда или Ньюмана?

— Потому что они слишком образованны и слишком либеральны, — ответил Дункан. — А я давно, несколько месяцев назад, предупреждал вас, что так будет.

— Позвольте поцеловать подол вашей shmata, месье Дельфийский Оракул! — вскричал Хоуи.

— Для начала пошли воздушный поцелуй шестидесятым, теперь мы можем с ними распроститься, — сказал Дункан.

Тоби, позвонив мне в дверь, высказался примерно так же. Я к этому времени только что вернулась домой, немного навеселе и в полной растерянности. Тоби никогда не приходил без предупреждения, а я получила строгий наказ от него не заявляться без предварительного звонка — конечно, ведь в это время он мог развлекаться с кем-то еще. Так что я — совсем немного, самую малость — удивилась, обнаружив Тоби у моей двери. В его дыхании четко улавливались пять лишних «манхэттенов».

— Мне нужно было напиться, — сказал он. — В этом я преуспел. Я мешаю тебе спать?

— Вообще-то, если присмотреться, я все еще полностью одета.

— Эта страна только что выстрелила себе в ногу из автомата. Ты не могла бы меня впустить?

Жестом я пригласила Тоби войти. Следом за мной он поднялся на три лестничных пролета в мою квартиру-студию.

— Подобные физические нагрузки не самое лучшее, когда я так набрался, — пыхтя и отдуваясь, сказал он, добравшись до второго этажа. — Рано или поздно, когда состаришься, тебе придется отсюда уехать.

— Если я доживу до семидесяти и все еще буду жить здесь — и если ты тоже будешь жив, — разрешаю тебе меня пристрелить.

Мы добрались до моей входной двери. Пошатываясь, Тоби вошел и сразу направился на кухню, где в шкафу хранилась им же и принесенная бутылка виски на случай его визитов. Первым делом он плеснул себе виски в стеклянную банку из-под варенья. Потом открыл маленькую морозильную камеру моего пятнадцатилетнего холодильника и вытащил единственный лоток со льдом.

— У меня там всего два кубика, — предупредила я.

— Я же просил тебя завести еще лотки.

— Возьми и подари их мне на день святого Валентина.

— Очень смешно. Пить будешь?

— Мне на сегодня хватит, — сказала я, зажигая восемнадцатую, не меньше, сигарету за этот вечер.

— А ты все продолжаешь дымить. Смотри, к сорока годам будешь выглядеть как закопченная каминная труба.

— В следующий раз приходи в противогазе. Что еще вы желаете покритиковать? Может, журналы на журнальном столике не так разложены? А у вас-то самого дома что творится, сэр? Да Совет здравоохранения давно бы тебя упек за бардак, если бы не одна мужественная девушка, которая раз в неделю приводит в порядок эти чудовищные завалы. Пока ты крутил с мисс «Вог», порядок-то сам поддерживал… а как же, божественная Эмма запугивала, так что волей-неволей приходилось. Но стоило ей уйти…

— Зачем ты подняла эту тему?

— Потому что ты меня пилишь из-за ерунды.

— Я веду себя как мудак, да?

— Вообще-то, да.

— В свою защиту я могу сказать только одно: во всем виноват не я, а триумф рейганизма. Сегодня мы стали свидетелями начала конца — бесславного конца всего, что сделал во время Нового курса Франклин Рузвельт для продвижения идей социал-демократии в этой стране. Поверь мне, к тому времени, когда Рейган и его друзья уйдут из администрации, деньги в Соединенных Штатах станут официальной религией.

— Но к деньгам здесь так и относились, всегда…

Я не успела окончить фразу, а Тоби, рыгнув, мирно отключился на покрывале, сшитом вручную в общине новоанглийских шейкеров, — прощальный подарок на память от коллег из Академии Кина, которое Саманта, очередная дама Питера, в первый раз побывав у меня в гостях, снисходительно похвалила: «Какой трогательный китч из бабушкиного сундука».

В отличие от мамы, которая подыскивала аксессуары для своего дома, листая журналы «British Country Life», и от Саманты, превратившей квартиру Питера в кабинет скандинавского психиатра, я практически не заботилась о дизайне и оформлении своей квартиры.

Я была очень благодарна маме за то, что она нашла мне эту студию в отличном доме на Восемьдесят восьмой улице между Вест-Эндом и Риверсайд-драйв, к тому же за очень скромные деньги — плата составляла всего двести семьдесят долларов в месяц. В моем жилище были высокие потолки, паркетные полы, камин, а также кухня и ванная, немного старомодные, но меня они вполне устраивали. Я обставила студию подержанными вещами, купленными со склада на Восемьдесят второй Западной улице и Бродвее. Всю эту мебель я ошкурила и покрасила заново в грязно-белый цвет.

— То есть это стилизация под бюджетное жилье в Нантакете, — заметила Саманта, скользящей походкой дефилируя по комнате с бутылкой шампанского в руке.

— Да просто подновила на скорую руку, — улыбнулась я.

— Что ж, ты явно любишь порядок, в моих глазах это плюс. И библиотека у тебя очень впечатляющая, — добавила Саманта, показывая на высокие, от пола до потолка, книжные шкафы, оставленные прежним владельцем, которые я сразу же забила книгами до отказа.

— По-моему, здесь все очень «твое», — сказал Питер.

— Поясни, что значит «мое»?

— Шикарно, причем в стиле «мне это все до балды».

Свою маленькую квартирку я любила. Кроме книг у меня имелись неуклонно растущая гора пластинок и стереосистема, не первоклассная, но вполне пригодная. Был приемник, настроенный всегда на радио Нью-Йорка или Северной Каролины: круглосуточно классическая музыка. Я завела небольшой телевизор, но включала его, только если в мире случалось что-то из ряда вон выходящее. Квартира была тихой. Так же, как в отцовской квартире, два эркерных окна выходили в глухой переулок на задворках дома. Но мне на это было наплевать. Ведь я наконец-то была здесь, на Манхэттене. И обнаружила, что новое занятие — редактирование книг — мне очень нравится.

В первую же неделю работы под его началом Джек познакомил меня с несколькими базовыми правилами профессии.

— Никогда не пытайся писать за автора.

— Всегда помни, что каждый писатель — каким бы известным и/или выдающимся он ни был, это ходячий мешок комплексов и неврозов.

— Следовательно, твоя работа — разобраться со всем этим их багажом, включающим постоянную неуверенность в себе, страх неудачи, беспокойство о том, что у них не получится повторить свои прошлые успехи или выкарабкаться из середнячков… или написать следующую главу.

— Никогда ни под каким видом не спи ни с кем из ваших авторов, а если это все-таки случится, постарайся ограничиться одной ночью.

— Научись чувствовать, когда нужно быть снисходительной, а когда твердой, и оценивать терпимость каждого писателя к критике. Те, кто считает, что каждое слово в их рукописи — это скрижаль, высеченная на камне, требуют особого обращения. Но это относится и к другим, которые приходят с таким видом, будто не спали четыре дня, нервно сжимая в кулаке двадцать мятых страниц рукописи и умоляя тебя высказать свое мнение.

— Учись выдерживать долгие обеды с выпивкой и привыкай слушать на этих обедах все их нытье о последнем семейном кризисе, третьем разводе, запутанных внебрачных отношениях или — чаще и важнее всего — о том, как несправедливо, что этот сукин сын, бывший друг и соратник по литературным делам, получил Пулицеровскую премию, или его сценарий заметили, или книга продается лучше, чем у сидящего перед тобой комка нервов и комплексов.

— Не бойся предлагать серьезно переработать рукопись, но знай, что это сойдет тебе с рук, только если ты покажешь автору, что искренне заботишься о его интересах, и сумеешь впечатлить его умом и ясностью редакторского ви́дения. Главное здесь — ум, но ни капли самодовольства.

Джек показал себя прекрасным учителем. Помимо принудительного дресс-кода (парижский бохо-стиль с поправкой на Нью-Йорк), на котором он настаивал, он с первого дня дал мне понять, что является приверженцем пунктуальности. Мне следовало являться в «Фаулер, Ньюмен и Каплан» к девяти тридцати, минута в минуту, и возвращаться на рабочее место, каким бы утомительным ни оказался обед с автором. Сам он, как и Хоуи, был из тех, кто ради дела экономит на сне. Кроме того, это был истинный горожанин. Редко случалось, чтобы Джек провел одинокий вечер в своей чудесной квартире в Вест-Виллидж, где жил последние десять лет и куда часто вызывал меня в выходные дни, чтобы обсудить рукопись или договор.

Я никогда не отказывалась, тем более что мне с самого начала намекнули, что первый год моей работы рассматривается как испытательный срок. «Издательский лагерь для новобранцев» — так Джек это назвал.

Поэтому в первые двенадцать месяцев я работала с удвоенной нагрузкой. Одна из моих задач как редактора заключалась в том, чтобы вместе с другими новичками в компании прочитывать груды мусора: рукописи целиком, отдельные главы, наброски, поступающие в редакцию… Спустя несколько недель я была заинтригована длинноватым, но захватывающим жизнеописанием, написанным женщиной по имени Джесси-Сью Картрайт. В нем она рассказывала о том, как росла в нищем, фанатичном захолустье Северной Каролины, в семье сектантов-харизматов, использующих на богослужениях змей, и о первом сексуальном опыте с собственным безумным отцом. Он не только «говорил на языках» и утверждал, что имеет прямой контакт с Всевышним, но и каждое воскресенье позволял ядовитым змеям обвивать себе руки и молился, чтобы их укусы не были для него смертельными.

Меня очаровал безыскусный стиль повествования, а главное — то, что писательница открывала окно в мир, глубоко чуждый большинству из нас, но при этом американский до мозга костей. Я сказала своему шефу, что вижу в писательнице потенциал, если, конечно, она готова сократить и переосмыслить большую часть текста. Джек прочитал первые две главы и предложил мне поработать над книгой, при условии, что мисс Картрайт согласится на переделки. В тот же день я позвонила Джесси-Сью. Говорила она очень тихо, скованно, но в итоге мы как будто нашли общий язык. Писательница рассказала, что, как и было описано в книге, сумела сбежать от сумасшедшего отца и забитой матери, поступила в Университет Северной Каролины, а затем уехала в Шарлотт и работает учителем. Оказалось, что женщина наделена сдержанным, но мощным чувством юмора и способностью видеть в жизни главное, нередко свойственной тем, кому приходилось бороться за выживание. Когда я объяснила, что прошу ее многое пересмотреть и переписать рукопись, Джесси-Сью в целом согласилась. Я пообещала к Рождеству отправить ей рукопись с правками и подробными комментариями. Разговор наш состоялся в начале декабря 1980 года, так что каждую свободную минуту я посвящала работе с рукописью, тем более что Джек не освобождал меня и от других обязанностей. Я не была на него за это в претензии. Работа мне нравилась.

Доволен своей работой был и Адам. Он вошел в небольшое торговое объединение с Уолл-стрит под названием «Кэпитал Фьючерс», руководил которым сорокалетний живчик по имени Тэд Стрикленд. С первых дней Тэд стал для Адама гуру в новой профессии. Описывая его, брат без тени улыбки использовал такие эпитеты, как «финансовый гений» и «динамичный визионер». Тэд не только взял на себя роль старшего брата, от которой устранился Питер, но и заморочил Адаму голову трескучей мотивационной болтовней.

Например, как-то он заявил мне: «При моем потенциале я способен дать этому миру нечто великое».

Мой встроенный измеритель бреда всерьез зашкалило, когда я услышала от Адама такое. Но зато я начала понимать, что больше всего на свете мой младший брат нуждался в добром отношении. Тэд же не скупился на похвалы, а «Кэпитал Фьючерс», по его версии, был местом, где Адам мог бы «развернуться во всю мощь в плане карьеры» и «срубить деньжищ» (любимые выражения Тэда), но и одновременно с этим «узнать, что финансовая компания может стать твоей семьей на многие десятилетия».

Тэд счел, что мой брат — «прирожденный лидер», потому что Коннор, его старший сын от первого брака, был лучшим игроком в той самой школьной хоккейной команде, где Адам был тренером, и впервые за двадцать лет команда стала чемпионом. Тэд присутствовал на той игре, где ребята выиграли региональный кубок школ. Коннор — поистине голливудская история! — забил в этом матче победный гол. Тэд, который сам себе чрезвычайно нравился в роли «учителя успеха» (ваш внутренний миллионер… этакий новейший жаргон торгашей и предпринимателей), пришел в восторг оттого, что Адам за два сезона превратил никчемную группку ребят в «истинную команду победителей». Он пригласил моего брата на ланч. Адам явился в своем обычном виде: блейзер с серыми фланелевыми брюками, оксфордская рубашка и полосатый галстук. Тэд осыпал его комплиментами, а потом сказал, что в двадцать девять лет ему пора сделать выбор: либо он продолжает тренировать детей — и через тридцать лет накопит себе и своей будущей супруге на маленькое ранчо в Порт-Честере, Мианусе или другом унылом пригороде, — либо он присоединится к «инициативной и амбициозной команде» «Кэпитал Фьючерс» и узнает, каково это — «подняться в верхние слои финансовой стратосферы».

Адам выбрал второе и вошел в «Кэпитал Фьючерс» в сентябре 1980 года, сразу после женитьбы на Дженет. Свадьба была не настолько веселой, как можно было бы себе представить, тем более что родня Дженет оказалась группкой провинциалов из заштатного городка Дженезео, и, по незабываемому маминому выражению, «привкус от них всех был одинаковый». Питер, предчувствуя, что нас ожидает, оставил Саманту в Бруклин-Хайтс, поскольку догадывался, что она может вслух назвать Дженет и ее семью деклассированными элементами. Родители Дженет принадлежали к пресвитерианской церкви и с явным предубеждением относились к нашему отцу, ирландцу-католику, и матери-еврейке. Все они явно ощущали себя глубоко уязвленными и обиженными на весь мир, а особенно на нас, жителей Нью-Йорка. И все же саму Дженет я вовсе не считала ходячим кошмаром — это была обычная провинциальная девушка, не слишком изысканная и светская, но зато она сумела почувствовать в моем брате неуверенного в себе одиночку и опознала в нем родственную душу. Не раз я пыталась завязать с Дженет разговор, пару раз даже приглашала ее приехать в город, поужинать вместе, а потом сходить на бродвейский спектакль. Но она всегда находила благовидные предлоги, чтобы не встречаться со мной. Адам, со своей стороны, благодарно откликался на опеку и заботу, подобную материнской, так что Дженет подходила ему, как никто другой. Еще до свадьбы, когда Дженет была уже на шестом месяце, я узнала, что она выражала опасения, стоит ли Адаму «соваться в игры с большими деньгами». Папа мне признался, что, впервые увидев Дженет незадолго до поступления Адама в «Кэпитал Фьючерс», он поговорил с сыном о том, что лучше ему расстаться с девицей сейчас, пока не поздно: «Она не та женщина, которая тебе подходит, тем более что теперь ты можешь стать большим игроком на Уолл-стрит». Но милого Адама во все времена отличала верность. Тренер, спортсмен, великодушный и добросердечный парень, он мечтал стать отцом. Разве мог он бросить беременную женщину? Папа предложил ему несколько возможных выходов. Адам отказался даже рассматривать эти варианты, сказав папе, что он дал клятву Дженет, «а я — человек слова». Надо отдать должное папе, он не стал настаивать. Сказал только:

— Через пару-тройку лет, когда ты начнешь делать большие деньги, уйти будет намного дороже и намного сложнее.

— Я не из тех, кто бросает семью, — отрезал брат.

Папа потом рассказывал, что с трудом сдержался, чтобы не ляпнуть:

— Не исключено, что еще захочешь таким стать.

Венчание проходило в довольно мрачной часовне. Дженет была вся в белом, подружки невесты — в розовом, а друзья жениха — в кремовых смокингах, рубашках с рюшами и галстуках-бабочках из коричневого бархата. Что характерно, шафером Адам попросил быть своего помощника тренера из школы. В церковном дворе, увидев молодых людей в этих жутких смокингах, Питер повернулся ко мне и маме:

— Я искренне рад, что Адам не позвал меня в шаферы.

Папа появился за несколько минут до начала службы, бросился по проходу к тому месту, где сидели мы, и прошипел громким шепотом:

— Застрял из-за какого-то гребаного местного лоха — тот еле плелся передо мной на своем чертовом пикапе.

Заметив Адама и его дружек в свадебных костюмах, он ошеломленно замолчал.

— Старик Дженет тоже так приоделся? — спросил он. — Или он и мать невесты предпочитают стиль Даго делюкс?

— Что ж ты так тихо? Скажи еще погромче, — язвительно заметила мама.

— Я просто выразил вслух то, о чем вы все думаете.

— Давайте сосчитаем до десяти и скажем себе, что через пару часов мы будем далеко отсюда, — предложил Питер.

— Но мой малыш… он останется, — возразила мама со слезами в голосе.

— Это его решение, его выбор, — отрезал папа.

— Может, попытаемся его умыкнуть, пока они не узаконили брачные узы, — предложила я.

— Эта деревенщина нас не выпустит живыми, — сказал папа.

Мама, постаравшись подавить столь типичный для нее взрыв смеха, пихнула папу локтем.

— Ты можешь увезти мальчика из Бруклина… — прошептала она.

— И это говорит принцесса Флэтбуша.

Снова мамин смех, на сей раз прозвучавший довольно громко. Настолько, что крючконосая, с лицом хищной птицы мать Дженет, сидевшая от нас через проход, пристально посмотрела в нашу сторону.

— Меня только что сглазила злая ведьма Запада, — прошипела мама, и теперь, не удержавшись, хохотнул папа, чем привлек свирепый взгляд какой-то дамы в бархатном платье немыслимого свекольного цвета.

— Ну, а теперь, жители Нью-Йорка, придержите на время свой сарказм, — призвал Питер, когда по проходу к первому ряду прошел наш брат.

То, что он нервничает, было очевидно. Как и то, что он старается не смотреть нам в глаза.

— Боже мой, — прошептала мама отцу, — он уже раскаивается и ничего не хочет.

— Могу остановить все это хоть сейчас, — прошептал в ответ папа.

— Это его дело и его жизнь, — возразила я.

— Мы не должны принимать за него решения, — поддержал меня Питер.

— Вечно ты… профессор этики хренов, — огрызнулся папа, но так беззлобно и забавно, что мы снова приглушенно захихикали.

Тут органист, фальшивя, грянул свадебный марш, и все встали, а краснолицый отец Дженет повел по проходу дочь — в белом атласном платье, выразительно обрисовывающем «почти незаметную» пятимесячную беременность. К ним подошел священник, и мы все сели, Адам взял Дженет за руку. В этот момент мама начала рыдать. К моему удивлению, папа взял ее за руку и притянул к себе. А она положила голову ему на плечо и не снимала, пока не закончилась служба. Вид у мамы был печальный, у папы — и того печальнее. Обратив внимание на этот невиданный доселе — по крайней мере, на протяжении десятилетий — момент близости между нашими родителями, Питер посмотрел в мою сторону, выразительно подняв брови. А наши родители не обращали на происходящее у алтаря никакого внимания. Вместо этого они оба уставились в пол, не смея поднять друг на друга глаза, смущенные и растерянные одновременно.

Четыре месяца спустя их развод был оформлен окончательно. Об этом мне сообщила мама, позвонив на работу, хотя я много раз просила ее не делать этого, и ее голос поначалу звучал так сдавленно, что я испугалась, не умер ли кто.

— Что случилось?

— Я больше не миссис Бернс.

— Но ты же сама этого хотела.

— Не указывай мне, чего я хочу, а чего не хочу.

— Если ты не этого хотела, зачем же развелась?

— Потому что твой отец не возражал.

— Но это же была твоя инициатива, разве нет?

— Он мог бы все остановить, хотя эта его баба ни за что бы такого не допустила. Она такая властная, вертит им, как хочет.

— Мне казалось, что Ширли довольно симпатичная.

— Ну, спасибо тебе за поддержку.

— Мама, что все это значит? Ты же сама…

— Уже нет, он меня бросил.

— Когда это случилось?

— Вечером перед ужасной свадьбой твоего брата. Ты только вспомни этот кошмар — доводилось тебе когда-нибудь есть более дрянную еду в более занюханной забегаловке? Ах, банкетный зал «Говард Джонсон»! Кто, черт возьми, устраивает свадьбу в дерьмовом пластмассовом мотеле?

— Очевидно, жители северной части штата. Мам, слушай, я сейчас на работе. Может, поговорим вечером, когда я доеду до дома?

— В ночь свадьбы я переспала с твоим отцом.

Это прозвучало трагично, как крик души, только мама могла произнести это так выразительно, в своей излюбленной манере под Джоан Кроуфорд.

— Я не удивлена, — сказала я.

— В каком это смысле? — Мама искренне удивилась.

— А мы с Питером видели, как вы с папой топтались в обнимку у стойки регистрации.

— И вы с твоим всезнайкой-братцем нас обсуждали?

— Знаешь, мам, детям свойственно обсуждать родителей.

— Спасибо за информацию, доктор Спок.

— Я думала, его больше занимали родители, разговаривающие с детьми. Но так или иначе, вы с папой это сделали. И как все прошло?

— А ну-ка прекратите немедленно, юная леди!

— А почему твой бойфренд тебя бросил?

— Заявил, что я слишком требовательна.

— Ясно.

— Еще он сказал, что я все еще тоскую по твоему отцу.

— Это правда?

Пауза на другом конце линии.

— И да и нет.

— А ты обсуждала это с папой?

— Этот засранец…

Я подавила смешок:

— Я вижу, ты действительно хочешь снова быть с ним вместе. А теперь, прости, мне правда пора приниматься за чтение рукописи.

— Как мне быть, детка?

— У меня к тебе только один простой вопрос: зачем было так упорно добиваться того, чего ты, получается, не хотела?

— Так уж устроена жизнь.

Я только что закончила редактирование третьего варианта рукописи Джесси-Сью. Приступая к нему, я сообщила Джеку, что очень ей довольна. От нее требовалось последнее усилие — нужно было довести до ума несколько фрагментов о вере и суровом сельском пейзаже, в котором она росла, все еще рыхлых и отвлекающих от главного. Зато совместными усилиями нам удалось сократить двести страниц, сделав менее расплывчатым сюжет и подчеркнув пленяющую читателя звонкую южную напевность.

— Можем мы запланировать книгу на осень? — спросил Джек, когда я ему все это рассказала.

— Я бы хотела, чтобы автор еще немного ее доработала — одно последнее усилие, и у нас, я чувствую, может получиться по-настоящему серьезная и в то же время популярная книга. Мы существенно расширили часть о сексуальной и эмоциональной жестокости ее отца, о том, как трудно было вырваться из его лап, о страхе, который он в ней порождал.

Джек обдумал мои слова.

— Эта женщина, Джесси-Сью… она достаточно прилично выглядит? Способна связать два слова на публике?

— Мы только разговаривали по телефону, и я не просила ее прислать фотографию…

— Она может весить триста фунтов и серьезно нуждаться в депиляции.

— Не исключено.

— У нее симпатичный южный акцент?

— Настоящая южная музыка, немного видоизмененная рвением к серьезному образованию.

— Что ж, если следующая версия мне понравится, отправлю-ка я вас встретиться с Джесси-Сью и оценить ее. Попросите, пусть свозит вас к себе на родину, на место действия. Если сочтете ее достаточно общительной и фотогеничной — если она не топорная, как кирпичный амбар, — подумаем о раскрутке. Только уж, пожалуйста, удостоверьтесь, чтобы получился текст экстра-класса. Это ваш первый сольный выход в качестве редактора. Я ожидаю чего-то исключительного.

Я пересказала наш разговор Питеру, когда мы с ним сидели в стейк-хаусе «Питер Люгер», заказав по мартини с водкой. Питер неважно выглядел — усталый, подавленный. Но это не помешало ему иронично покачать головой, услышав мой рассказ:

— Ну и ну, твой шеф сама деликатность, ничуть на тебя не давит.

— Плевать на шефа. Ты-то почему такой издерганный?

Питер пожал плечами и протянул руку за своим, только что принесенным коктейлем:

— Как тебе наши безумные родители? Заново сошлись на этой кошмарной свадьбе, что не помешало им оформить развод, а теперь раз в неделю встречаются у мамы и занимаются сексом.

Я чуть не подавилась своим мартини.

— У них интрижка со свадьбы? — не веря ушам, переспросила я.

— Ну, поскольку до прошлой недели они состояли в браке, мы не можем назвать это интрижкой.

— Но у папы же Ширли…

— Что-что, а моногамия — это не по папиной части. И не по моей, хотя я очень прилично себя веду с тех пор, как начал встречаться с Самантой.

— Хороший мальчик, возьми с полки пирожок.

— И это говорит женщина, которая с завидной регулярностью встречается с кем-то и упорно держит язык за зубами.

— Не мне тебя судить, Питер.

— Но ты меня судила. И очень строго.

— Это ты о Боудине, когда ты переспал с той девицей-гидом? Послушай, с тех пор прошло десять лет. И я никогда не возвращалась к тому случаю. Сам знаешь, я уже давно перестала быть пуританкой в этих вещах. Так что меня скорее забавляет то, что наши родители снова спят друг с другом.

Брат потянулся к моей пачке сигарет и выудил одну:

— Не возражаешь? — Он закурил, неловко затягиваясь. — Позавчера Саманта прочитала первые сто страниц моего романа. И вынесла безжалостный вердикт, весьма резко раскритиковав мой труд.

— Что именно она сказала?

— Что все персонажи плоские и одномерные, сюжет безжизненный, что ее совершенно не затронули переживания студента-богослова, попавшего в переделку в кампусе во время студенческих волнений 1968 года.

— Что ж, надо отдать должное ее прямоте и честности… хотя не этого ждешь от близкого вроде бы человека. Но если хочешь, чтобы я тоже почитала…

— Нет, этого я не хочу. Потому что тебе тоже может не понравиться, и это только осложнит наши с тобой отношения.

— Ты думаешь, что книга и правда настолько плоха?

Питер сделал еще один глоток мартини:

— По правде говоря, не знаю.

— А своему редактору не хочешь показать?

— Нет! Потому что книга должна выйти первого апреля — вот такая дурацкая дата выбрана, — а я до сих пор накропал только жалкие сто страниц грубых наметок. Если признаюсь, добра не жди.

— Попроси перенести срок. Для большого романа еще год — это нормально.

— Фишка в том, что Саманта, по-моему, права. Мне просто повезло с моей первой книгой. Ее приняли на ура, поднялась шумиха, меня превозносили до небес как «голос моего поколения». Но мое поколение мою книгу не приняло. Потому что, честно, кому интересны разборки каких-то псевдорадикалов в какой-то Южной Америке?

— Это блестящая книга, Питер, и она очень ярко рассказывает о том, что такое быть американцем, иметь совесть и осознавать, что в этой стране недостаточно просто стараться быть правильным и жить по законам этики. Потому что деньги и власть всегда берут верх.

— Я получил большой аванс и уже его потратил, как и деньги за сценарий к фильму, права на который только что перепродали другой кинокомпании…

— Словом, ты себя жалеешь. — В моем голосе прозвучали резкие нотки.

Питер опустил голову:

— Да. Я ною и жалуюсь на то, что большинство простых смертных сочло бы даром богов.

— Все писатели живут с демоном в душе, и имя этому демону — сомнение.

— Но я поддаюсь своему демону… в отличие от тебя…

— Я не писатель, Питер.

— Зато ты боец — столько пережила и не пала духом.

— Иди ты к черту, — взорвалась я.

— Элис…

— Никогда, слышишь, никогда больше так не говори. Ах, я пережила, ах, я такая сильная и мужественная… пойми, это унизительно. Потому что, говоря так, ты как будто ставишь меня на место героини, а я представления не имею, как играть эту роль. Я не героиня. Просто стараюсь жить как можно более рационально и размеренно — работаю, регулярно встречаюсь с человеком, которого, пожалуй, люблю, но который не никогда не захочет связать со мной свою жизнь. И понимаю, что так даже лучше, потому что мне страшно даже подумать о том, чтобы снова пережить утрату близкого человека. По сути, я никогда не забываю, что какая-то часть меня сильно повреждена и не подлежит ремонту, но все же ухитряюсь жить день за днем, никому ничего не демонстрируя. Но ты не кто-нибудь, Питер. Ты единственный человек в нашей безумной семейке, с которым я чувствую истинное родство из-за кошмара, который нам обоим пришлось пережить. И уж ты-то, как никто другой, должен бы понимать, что, называя меня бойцом…

Я оборвала свою тираду из-за внезапно нахлынувших слез, захваченная врасплох горем, выползшим из моего подсознания, где, как я считала, мне удалось замуровать его наглухо. Питер, спасибо ему, обошел стол и сел рядом, обняв меня обеими руками и позволив мне уткнуться лицом ему в грудь. Я потеряла счет времени, забыла, где нахожусь.

Когда приступ наконец прошел, я прошептала Питеру в плечо:

— Дня нет, чтобы я не думала о Киаране. Я не могу это изменить.

— И, возможно, никогда не сможешь.

Отдышавшись, я пошла в туалет. Умылась холодной водой. Поправила нехитрый макияж. Вернувшись к столу, я увидела, что Питер — в лице ни кровинки — закурил новую сигарету. Когда я села на свое место, оказалось, что мой мартини исчез.

К нам подскочил метрдотель с шейкером и охлажденным бокалом для коктейлей.

— Это за счет заведения, мэм, — сказал он.

— Прости…

Я не успела закончить фразу.

Брат, протянув руку, похлопал меня по плечу:

— Тебе не за что извиняться. Абсолютно!

— Спасибо, — сказала я. — Спасибо тебе.

Я пригубила ледяной джин с каплей вермута.

Питер потянулся за очередной сигаретой:

— Пока мы с тобой здесь, Саманта сейчас на другом конце города. В постели с Тоби Михаэлисом.

Я прикрыла глаза:

— Неожиданная новость.

— Ты знакома с Михаэлисом, этой мразью? Он же из вашего мира. Важная шишка в издательском деле.

— Никогда его не встречала.

Я пожала плечами и одним махом опрокинула в себя почти весь коктейль.

— Я так понимаю, он настоящий дамский угодник, кобель, каких мало.

— По крайней мере, теперь она будет его головной болью, — откликнулась я, пытаясь совладать с хаосом в голове.

— Я всегда знал, что она уйдет, как только поймет, что я уже не на подъеме. Она сказала, что Михаэлис пообещал сделать ей ребенка, которого ей непременно хочется завести. Я правда ее любил. Безумно.

— Она тебя недостойна. Пусть превратит в ад жизнь этого типа, Михаэлиса.

— Ты даже не знаешь, как это погано быть брошенным.

Мне хотелось заорать, завыть. Но одной истерики за вечер более чем достаточно. Я сказала только:

— Да уж, в этом нет ничего хорошего.