Мистер Михаэлис спросил, не соглашусь ли я вместе с ним подъехать в больницу, чтобы побыть часок с Кайлом. Эту просьбу он высказал в кабинете мистера Форсайта после окончания занятий.

— Кайлу вкатили лошадиную дозу транквилизатора. Больничный психиатр заявил, что это для его же блага, но они превратили моего сына в зомби.

Совсем как меня в той дублинской больнице.

— Кто дал им на это право? — продолжал мистер Михаэлис. — Он не нарушал никаких законов, у него просто был срыв.

— Но, сэр, — возразил мистер Форсайт, — на самом деле ваш сын пытался покончить жизнь самоубийством. Если бы не быстрая реакция мисс Бернс…

— Я знаю, — сказал мистер Михаэлис, а затем, повернувшись ко мне, добавил: — Я всегда буду перед вами в долгу, мисс Бернс.

— Спасибо, сэр. И зовите меня Элис.

— Только, если вы станете звать меня Тоби. — Мистер Михаэлис коснулся моей руки. — Завтра я отвезу Кайла в город. Я все устроил, его поместят в психиатрическую больницу на Манхэттене. Но долго он там не пробудет. — Затем он повернулся к мистеру Форсайту: — Мне хотелось бы обсудить с вами будущее.

Восприняв эти слова как предлог, чтобы уйти, я сказала, что подожду мистера Михаэлиса — простите, Тоби — в учительской, чтобы, когда он будет готов, вместе отправиться в госпиталь.

Через полчаса на «плимуте», арендованном Тоби, мы выехали со школьного двора и направились в Мидлбери.

— Почему такая незаурядная юная женщина, как вы, скрывается в лесах Вермонта?

— Это временная передышка. Я не собираюсь жить здесь вечно.

— Если позволите, дам совет — уезжайте как можно скорее. Зачем вам в двадцать лет связывать себя, ограничивая возможности, у вас же вся жизнь впереди. К двадцати семи годам я был женат и обзавелся двумя детьми, хорошей квартирой в Верхнем Вест-Сайде, у меня была интересная работа, прекрасные друзья, но не было никакой свободы. Вам нужно сейчас же исчезнуть, сбежать… И посмотреть, куда приведет вас жизнь.

— Звучит заманчиво.

— Что же тогда вам мешает?

Мне не хотелось вдаваться в подробности. Тем более что к тому моменту я уже несколько месяцев не разговаривала ни с кем о Дублине. От Тоби не укрылось мое замешательство.

— Простите, если я влез не в свое дело.

Я пожала плечами и сменила тему, начав расспрашивать его о писателях, с которыми он работал. К тому времени как мы добрались до больницы, я уже знала все о том, как Тоби заставил блестящего, но сильно пьющего романиста Стюарта Паттерсона написать пятый вариант романа, который получил Пулицеровскую премию 1971 года.

— Похоже, вы любите свое дело.

— Что касается работы, то да, я счастливый человек.

Вот только в голосе Тоби не было убежденности.

— Значит, вам повезло.

— Мне показалось или я слышу в вашем голосе иронию?

— А я в вашем — какой-то скрытый подтекст?

Мы подъехали к больнице. Тоби припарковал машину, выключил двигатель и повернулся ко мне. Вид у него был немного смущенный.

— А что, так заметно?

— Что заметно?

— Тот факт, что я пытаюсь сделать хорошую мину при плохой игре?

Последовало долгое молчание.

— Мы можем вернуться ко всему этому позже… но не обязательно.

Когда мы зашли в больницу, Тоби сказал, что, если я не против, он хотел бы побыть наедине с Кайлом и его врачом. Я сидела в приемной и злилась на себя за то, что не прихватила какие-нибудь тетрадки на проверку. От скуки я листала старый номер «Нэшнл Джиографик», восхищаясь великолепными фотографиями пейзажей и животных Большого Барьерного рифа Австралии и пытаясь представить, сколько людей по всей Америке в приемных врачей и залах ожидания смотрят сейчас эту журнал и думают: Вот мир во всей своей полноте, он прямо передо мной… и все же совершенно недосягаем, потому что я загнал себя в ловушку повседневности, а ведь обещал себе, что не попадусь в нее.

Когда спустя почти час Тоби вернулся в комнату ожидания, он выглядел очень озабоченным.

— Кайл сейчас не в лучшем состоянии, поэтому его врач считает, что лучше обойтись без свидания и дать ему отдохнуть.

— Мне очень жаль.

Тоби прикрыл глаза — я видела, что он старается не показывать своих чувств.

— Если у вас когда-нибудь появятся дети, вы узнаете главную правду о том, что значит быть родителем: это незаживающая открытая рана.

Тоби поговорил это полушепотом и, как мне показалось, тут же пожалел о своих словах.

— Извините, — он развел руками, — сейчас в моей жизни столько всего происходит. Не хотите выпить?

Так мы оказались в гриль-баре в центре Мидлбери. Тоби заказал нам по мартини с джином «Бифитер» и убедил меня в том, что сегодня вечером нам обоим просто необходим хороший стейк. К тому времени когда подоспел мартини, я успела многое узнать. Отец Тоби, который никогда, впрочем, не был близок со своими детьми, погиб в автокатастрофе, когда мальчику было двенадцать. У него была очень религиозная мать — православная гречанка, — не уступавшая покойному мужу по части эмоциональной холодности. Тоби в жизни приходилось всего добиваться самостоятельно, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы стать успешным в Нью-Йорке.

— В определенном возрасте мы постоянно твердим себе, что нам нужно сделать то, необходимо добиться этого, будто заполняем тест и ставим в нем галочки. А потом в один прекрасный день понимаем вдруг, что все это абсурд…

В какой-то момент Тоби вдруг оборвал себя на полуслове, сказав, что уже слишком много наговорил о себе и своем мире. А как насчет моей жизни?

Всегда интересно, какой информацией мы делимся на первом свидании — а эта встреча именно таковой и оказалась, — а о чем предпочитаем умалчивать. Очень многое, в основном сугубо личное, я предпочла держать при себе, но кое-что все же рассказала — об отце, братьях, ненормальных отношениях с матерью. Но стоило Тоби начать расспрашивать меня о парнях, как я тут же замолчала и замкнулась.

— Если вы не хотите говорить о каких-то вещах, Элис, не волнуйтесь, все нормально. Это может подождать до другого раза.

— Будет ли другой раз? — выпалила я и мысленно прокляла себя за несдержанность.

— Я бы этого хотел. Даже очень.

Тоби рассказал, что, хотя официально он все еще женат, сейчас живет отдельно от семьи и что в Нью-Йорке у него кто-то есть.

Кольнула ли меня ревность, когда он стал рассказывать мне об этой женщине, Эмме, которую он описывал как очень общительную, с огромным кругом знакомых — словом, полную мою противоположность? Хотелось ли мне для себя этого столичного глянца, который превратил бы меня в светскую львицу, уверенную в себе и имеющую кучу звездных друзей?

— А вы, выходит, тот, кого называют «пижон»? — спросила я.

Уставившись бокал, Тоби улыбнулся:

— Да.

— Что ж, это честно.

— Или глупо, — возразил он.

Затем подозвал официанта и попросил заказать такси, чтобы отвезти меня в школу и по дороге подбросить его до отеля.

Официант подошел к телефону, а Тоби наклонился и негромко проговорил:

— Я остановился в «Гостинице» на Мэйн-стрит — представьте, она на самом деле так называется. Я не настолько потерял голову, чтобы после трех мартини сесть за руль или попросить учительницу моего сына остаться на ночь у меня.

С одной стороны, я бы не возражала. С другой — боялась зайти слишком далеко с мужчиной, который все еще был женат, к тому же отцом моего ученика, пусть даже этот ученик больше никогда не вернется в мой класс. К тому же нельзя было забывать о соседях-коллегах — кто-то из них знал, что я поехала в больницу с отцом Кайла, и мое отсутствие — да еще и возвращение в школу рано утром на другой день — не осталось бы незамеченным.

— Было бы интересно продолжить общение, — туманно проговорила я.

— Это правда, — кивнул Тоби, залезая в карман пиджака и протягивая мне визитную карточку с тиснением. — В следующий раз, когда соберетесь в Нью-Йорк…

— Я дам вам знать. А вы не могли бы держать меня в курсе дел Кайла? Он очень незаурядный мальчик в самом лучшем смысле слова.

Возможно, не надо было это говорить, потому что по лицу мужчины потекли слезы.

— Я теряю сына из-за его безумия.

— Но вы его еще не потеряли.

Я взяла Тоби за руку, понимая, что это совершенно неправильно и я не должна этого делать, если планирую вечером возвращаться в школу на такси. Но когда он крепко сжал мою руку, борясь со слезами, я потянулась вперед и поцеловала его прямо в губы.

— Пойдем отсюда, — прошептал он.

Несколько часов спустя, лежа в постели рядом с уже спящим Тоби, я размышляла о случившемся между нами. Он стал первым, с кем я переспала после смерти Киарана… Надо заметить, что он оказался на высоте и три мартини ничуть не испортили дела. Его пыл соответствовал моему собственному.

Немного позже проснувшийся Тоби встал с кровати, чтобы плеснуть виски в наши стаканы, я закурила и сразу заговорила о том, что было у меня на уме:

— Я хотела бы прояснить ситуацию. Надеюсь, мы сможем повторять это время от времени… Без всяких обязательств, условий и тому подобного. Если ты, конечно, не против.

Тоби замер с бутылкой виски в руке и посмотрел на меня с недоумением:

— Меньше всего я ожидал услышать от тебя такое.

— В смысле? Ты думал, что я стану требовать верности и преданности до гроба? Или: «О Тоби, ты — лучший мужчина, о каком я только могла мечтать…»

— А разве нет? — улыбнулся он.

— Ты старше меня почти на восемнадцать лет. Ты водил пальцем по шрамам на моей спине и гадал, что произошло в моей жизни, какую трагедию я пережила. Об этом давай как-нибудь потом. А сейчас вот что скажу: мне очень понравилось то, что произошло сегодня вечером, и я хочу повторения. Но ты собираешься жить в Нью-Йорке со своей роскошной девушкой, а я намерена сидеть, как деревенщина, в Вермонте, преподавать в школе и тратить на жизнь меньше семидесяти долларов в неделю. Мне ничего не нужно, кроме того, что я уже предложила. Я больше ни о чем не попрошу, кроме одного: если кто-то из нас решит положить конец всему, мы сделаем это цивилизованно. И еще одного — уважения и приличного отношения с твоей стороны. Ну вот. Как тебе такое?

Залпом выпив свою порцию виски, Тоби склонился надо мной и поцеловал:

— Мне это очень нравится.

— И мне это очень нравится, — улыбнулась я и снова потянула его на кровать.

Так началась длинная полоса, которую я называла «вольным интимом» с Тоби. С того момента, как на рассвете я вернулась в свою казенную квартиру, а утром проигнорировала довольно коварный вопрос Дэвида о том, как прошел ужин с отцом Кайла («Ты хоть поела или до еды не дошло?»), я наложила на себя обет молчания обо всем, связанном с Тоби. Коллегам моим было известно, что два раза в месяц я провожу выходные где-то в другом месте, но никто не догадывался, что этим местом был Манхэттен. Мама, активно и довольно успешно пробивавшаяся на прибыльный рынок по торговле недвижимостью в Нью-Йорке, при каждой встрече — мы с ней вместе обедали примерно раз в два месяца — устраивала мне допрос с пристрастием о «человеке, с которым я встречаюсь». Однажды она повела себя слишком напористо, предположив, что «он, должно быть, женат, иначе почему ты так темнишь?».

Когда же я негромко попросила ее прекратить бесконечные расспросы, она повела себя неожиданно.

— Ты права, мне стоит заткнуться, — сказала она и продолжила: — Я только хочу, чтобы ты была счастлива, Элис, или, по крайней мере, не тянула до моего возраста, чтобы обрести свободу. У женщин моего поколения ее, считай, и не было.

— Но теперь ты свободна, мам.

— Хочешь знать, о чем я жалею больше всего? Что все эти годы была верна человеку, который никогда не любил меня по-настоящему. Независимость… мне до нее было как до луны. Но я счастлива, что наконец заставила себя уйти от твоего отца.

Мама как будто отступила и перестала донимать меня «тайным любовником», зато Адам как будто что-то почуял, обратив внимание на мои постоянные поездки в город, и принялся расспрашивать, нет ли у меня мужчины. Даже когда в город вернулся Питер, который наконец «по горло наелся Индией», я и ему не призналась, с кем делю постель. Через несколько месяцев после того, как наша договоренность вступила в действие, я призналась Тоби, что считаю нашу связь симпатичной виньеткой на полях своей жизни. Он продолжал встречаться и с Эммой, младшим редактором «Вог», которую называл чересчур амбициозной и похожей на молодую версию его жены. Я никак не комментировала эти его слова. Мы с Тоби никогда не появлялись вместе на публике, чтобы никто не заподозрил в нас пару. В город мы, разумеется, выходили, но держались подальше от «сказочного шика и блеска», в котором он проводил так много времени. Я познакомила Тоби с миром нью-йоркского джаза, затащив в «Вэнгард», где мы услышали молодого пианиста по имени Кит Джарретт и были покорены его игрой.

Иногда мы наведывались в «Вест-Энд Кафе» послушать изумительного буги-вуги-пианиста Сэмми Прайса, всегда выступавшего там вечером по пятницам.

За несколько следующих месяцев у меня выработался привычный распорядок: я преподавала в Академии Кина, виделась с Тоби, а раз-другой в месяц заваливалась к Дункану с ночевкой. Даже если он уезжал из города по заданию редакции, у меня был ключ от его квартиры, которую я смело могла называть своим pied-а-terre. Теперь, когда Дункан избавился от своей эксцентричной подруги, навещать его стало легче. Беременность Патриции улетучилась ровно через три дня после того, как Дункан согласился на ней жениться, но за неделю до того, как они должны были отправиться в мэрию на церемонию. У Патрисии внезапно началось сильное кровотечение. Дункан поспешно отвез ее в Пресвитерианскую больницу округа Колумбия.

Осмотрев ее, врач сообщил Дункану, что у нее просто очень обильные месячные. Тут Дункан прямо спросил доктора:

— Вы хотите сказать, что это не выкидыш?

На что врач ответил:

— Молодой человек, либо вы совсем ничего не знаете о женской репродуктивной системе, либо вас ловко провели.

Дункан был джентльменом ровно настолько, чтобы промолчать дня два после того, как Патрисию выписали из больницы. Когда однажды она вернулась с работы, Дункан тихо объявил, что собрал все ее вещи и отвез их в ее квартиру. Патрисия принялась орать, что сдала свое жилье там в субаренду и ей некуда идти.

— Печально, — развел руками Дункан. — Когда в следующий раз соберешься врать мужику, что беременна, определись заранее, где будешь жить, если он прогонит тебя из своей жизни.

К следующим выходным, когда я заехала к Дункану, он уже справился с романтической тоской и почувствовал только облегчение оттого, что больше не имеет с Патрисией ничего общего.

— Такое чувство, будто пуля мимо просвистела, — сказал он мне, как только я появилась в дверях с бутылкой вина в руке.

— А по-моему, ты избежал трех пуль, не меньше. Между прочим, твоя статья про Говарда Ханта просто блеск.

— Я практически прославился, — хмыкнул Дункан. — Пришлось даже выступить на радио, чтобы рассказать об Уотергейте. Теперь вот «Эсквайр» хочет пустить меня по следу Картера. Что ты думаешь об этом парне?

— Незапятнанный, позитивный, необычный — точно не один из вашингтонских аферистов.

— Понимаю, что ты имеешь в виду, но меня беспокоит, как бы Джимми Картер не оказался похож на того персонажа из фильма Фрэнка Капры — славного парня из провинциального городка, который ввязывается в политический цирк и обнаруживает, что в Вашингтоне мечта ничего не значит, что здесь все продается и покупается, все заключают сделки и мошенничают напропалую. Полностью систему не изменить никому и никогда. Мы в Америке обожаем благородных людей, мечтателей с чистыми руками. Беда в том, что они редко появляются, а когда появятся, редко добиваются успеха.

На меня в очередной раз произвели впечатление политическая эрудиция Дункана, его способность вникать в суть дела и предвидеть возможные повороты и изгибы сюжета. Чем больше мы пили, тем больше меня к нему влекло. В ту ночь мой друг был реально в ударе — сказывалось освобождение от нервозности последних недель, так сильно испоганившей его жизнь. Дункану не были свойственны амбиции, основанные на готовности безжалостно переступать через других людей в стремлении пробиться к вершине. Скорее в нем говорила потребность доказать миру — а точнее, самому себе, — что он, отвергнутый ребенок, старший из трех братьев, на которого его родители с детства обрушивали всю свою неудовлетворенность жизнью, чего-то да стоит.

— Знаешь, что сказал мне отец, прочитав материал про Говарда Ханта? «Недурно, но Гэй Тализ сделал бы лучше. Так что вряд ли тебе стоит заниматься журналистикой».

Когда я услышала это, мне почему-то захотелось прижать к себе Дункана, обнять как можно крепче и затащить в койку. Но я остановила себя, так как понимала, что сейчас это неправильно, не нужно ни мне, ни ему. Я чувствовала, что мы оба рискуем влюбиться без памяти, и видела, что Дункан сейчас отчаянно нуждается в эмоциональной поддержке. Но в тот момент у меня не было сил на то, чтобы подставить ему плечо.

Мне требовались секс и душевное ободрение, которое он дарил. Но погрузиться в любовные переживания со всеми их многочисленными последствиями, самым большим из которых был риск отдать свое сердце другому и снова стать уязвимой и беспомощной, нет, я даже мысли такой не могла допустить.

Закурив, Дункан заговорил снова:

— Пока ты была в Ирландии, я закрутил с виолончелисткой, которая училась в Джуллиарде. Энн очень талантливая, и она была предана мне… точнее, нам. Она призналась, что хотела бы построить жизнь со мной. И что же сделал я? Струсил, впал в панику. Разве кто-то может всерьез полюбить меня? Трудного ребенка, как меня всегда называли дома и в школе, да еще добавляли, что я слишком странный, чтобы с кем-нибудь общаться. И вот эта милая девушка увидела во мне то, чем я был на самом деле, и захотела, чтобы мы были счастливы вместе. Разумеется, я ее оттолкнул — просто не смог иначе.

— Перестань себя казнить, — сказала я. — Ты чувствовал, что не готов к тому, что она предлагала. Ведь принять ее любовь означало бы ограничить свои горизонты. Возможно, ты прав — может быть, где-то в глубине души ты поверил всей той безумной чуши, которую вешали тебе на уши родители. Но есть другой ты, который мечтает странствовать по планете, чтобы набраться впечатлений и опыта, он знает, что настоящая любовь и все такое может подождать.

— Но ты-то ее нашла.

Воцарилось молчание. Я закурила и глубоко затянулась.

— И у меня ее тут же отняли. В один миг. Это кое-чему меня научило — единственная надежная и безопасная крепость, какая только может быть, находится внутри нас. И все мы должны принять тот факт, что все, что мы делаем, и все, с кем мы связаны, все это временно, непостоянно.

— И поэтому ты теперь встречаешься с женатым мужиком… это такая защита от постоянства?

— Я никогда не говорила, что он женат.

— Это и без твоих слов понятно. Ясно же, что либо женат, либо у него еще кто-то есть. Иначе почему бы ты сегодня ночевала здесь?

— Я отказываюсь это обсуждать.

— Ладно, ладно. Я не собирался лезть тебе в душу или что-то вынюхивать.

— Тебе полагается вынюхивать — ты же писатель. А причина, по которой я с ним встречаюсь, в том и состоит, что у этой связи нет и не может быть никакой перспективы: ни я, ни он не выйдем за границы, нами же и установленные. Только при таком условии это стало для меня возможным. И хочу попросить тебя больше не расспрашивать меня об этом. Пожалуйста.

Дункан отнесся к моей просьбе с уважением — больше ни разу не попытался выведать, кто же мой таинственный любовник. И, к его чести, даже не строил предположений на этот счет.

С папой, с тех пор как мама покинула Олд-Гринвич, я виделась редко. Иногда он позванивал, обычно поздно, почти ночью. Даже по телефону чувствовалось, что он немного затуманен виски и сигаретами, а в его голосе ощущалась тоска. Я ограничивалась тем, что задавала вопросы. Отец отвечал пространно и многословно. Например, поведал, что женщине, с которой он недавно начал встречаться, двадцать восемь лет, она младший администратор в маркетинговой компании. Теперь она требует, чтобы он подыскал для них двоих большую квартиру в городе, и начала всерьез думать о создании семьи. Я устояла перед искушением произнести слово, бывшее тогда в ходу у подростков, в частности у большинства моих учеников: «Гадство…» Но после полупьяного монолога, в котором отец проговорился, что его пассия увлекается какой-то новой религиозной фигней, называемой «сайентология», я не выдержала.

— Зачем ты связался с этой бабой? — выпалила я.

— Любовь — штука сложная.

— Не вижу ничего сложного, папа. Я вижу другое — ты попал в серьезный переплет. Помнишь, ты однажды дал совет Питеру, а потом он поделился им со мной: Никогда не спи с теми, у кого проблем больше, чем у тебя. Что ж ты сам этому не следуешь?

— Потому что дело отца — давать советы, которым он сам никогда не последует. Лучше расскажи-ка мне о книге твоего Большого Брата.

— Я ее не читала, так что понятия не имею, что Питер там понаписал.

— Не жди, что я в это поверю. Ты же его младшая сестра, он тебя обожает. Даже не сомневаюсь — читала ты эту чертову книгу.

— Пап, вообще-то, я всю жизнь была с тобой честна. Честнее, чем ты со мной. И заявляю тебе категорически: я книгу не читала и не представляю, что Питер там написал о тебе или еще о ком-то. А что бы тебе самому ему не позвонить через «Американ Экспресс» в Дели. Позвони и попроси прислать тебе экземпляр.

— Я все испортил, да?

— Думаю, мы все хороши, пап. Мне кажется, тебе одиноко.

— Я в порядке. Надо запомнить и не звонить тебе больше, когда у меня сентиментальное настроение.

Щелк! Короткие гудки. После этого я несколько дней не находила места, твердила себе, что поступила плохо, что нельзя так разговаривать с человеком в трудной ситуации. Я пыталась позвонить отцу домой. Никто не брал трубку. Тогда я позвонила в его офис на Манхэттене, и секретарша сказала, что он вернулся в Чили.

— Пожалуйста, передайте ему, что дочь звонила… я хотела сказать, что люблю его.

На следующую ночь, около часа ночи, на нашем этаже зазвонил общий телефон. Я уже засыпала, но вскочила и побежала по коридору в надежде, что это папа.

— Персональный звонок для мисс Элис Бернс, — произнесла телефонистка по-английски с сильным латиноамериканским акцентом.

— Это я.

— Говорите, сеньор.

— Привет, малышка…

Мне показалось, что на этот раз папа был еще пьянее.

— Привет, пап, кажется, уже очень поздно.

— Я тебя разбудил?

— Да нет, не беспокойся, пап. Что-то случилось?

— То сообщение, которое ты оставила для меня в офисе… я чуть не прослезился. И просто захотелось сказать тебе, как я тобой горжусь, какая ты умница, многого достигла, столько преодолела, как трудно тебе было, но ты не сдалась, не позволила себя сломить…

Я не знала, что сказать, настолько я не привыкла к такому открытому проявлению чувств со стороны отца, не говоря уж о том, что никогда раньше он не демонстрировал свою слабость. И я рискнула.

— Скучаешь по ней? — спросила я.

— Скучаю? По кому?

— По маме.

— Черт, я тебя умоляю. По ее истерикам мне, что ли, скучать? И по тому, как она вечно крутила мне яйца?

— По чему же ты тогда скучаешь?

— Сменим тему. Как мне получить книгу Питера?

— Попроси у него.

К моему удивлению, папа так и сделал, написал Питеру в Дели. Моему брату потребовался месяц, чтобы ответить, поскольку он в это время находился на юге Индии. Но, прочитав сообщение от папы: Я могу пережить все, что ты обо мне написал, просто хочу это прочитать, Питер потратил двадцать рупий (около полутора долларов) на телеграмму своим издателям с просьбой выслать переплетенную корректуру в офис отца на 42-й Ист-стрит. Папа получил ее в апреле, за месяц до публикации книги. Внутрь — вместе с запиской «С наилучшими пожеланиями от автора» — было вложено приглашение на вечеринку в следующем месяце, посвященную выходу книги.

Вскоре папа позвонил мне в Вермонт поздно вечером. Он был в полном восторге:

— Твой никудышный двинутый братец-левак решил, что негоже оставлять своего старика в стороне в момент триумфа. Пригласил-таки меня на свою вечеринку!

— Ух ты, здорово! — сказала я, не скрывая сомнения.

— Что-то ты не очень рада.

— Там будет мама, — сообщила я.

— А то я не догадался, — хмыкнул папа. — Что, и ее новый мужик тоже явится?

— Об этом тебе придется спросить у нее.

— Ладно, проехали. Что хоть он собой представляет, этот Трентон Кармайкл?

— Главное, мама с ним, кажется, счастлива.

— Дай угадаю почему… Видимо, ему только что сделали лоботомию. Но я другое хочу тебе сказать: это каким же надо быть поганым БАСПом, чтобы назвать своего сына Трентоном!

— Просто кто-то, видимо, питал странную любовь к Нью-Джерси. Но ты не сказал мне главного, что я должна знать.

— Это что же?

— Что ты думаешь про книгу Питера?

— Ну, могло быть намного хуже, верно? То есть когда я прочитал по первому разу, то подумал: ну и сукин же сын этот мальчишка, изобразил меня этаким закоренелым консерватором. Но потом дал почитать одному из наших младших админов и попросил его честно, без утайки сказать, что он об этом думает, типа, говори, как есть… Одним словом, этот чувак — Дик Халлиган, классный парнишка — мне и говорит: «Вам должно быть приятно, что ваш сын так о вас написал. Показал вас не каким-то злодеем, а типа истинно верующим в Наш Образ Жизни. Да, вы производите впечатление упрямца, человека, с которым сложно спорить по политическим вопросам, а также большого бабника. Но ведь благодаря всему этому вы выглядите крутым». Представляешь, он прямо так и сказал «крутым».

— Значит, тебе понравилось?

— Меня же увековечили в истории… или как?

Я невольно улыбнулась. Через несколько дней, лежа в постели, я пересказывала эту историю Тоби, и он заметил, что если бы книгу издавал он, то постарался бы больше осветить именно динамику отношений между отцом и сыном, а Питер, проявив оригинальность, создал образ отца, не обвинив его ни в чем.

— Мой отец в свое время служил военным врачом, сначала в Лондоне, а затем во Франции после высадки союзных войск в Европе, — рассказал Тоби. — Он так никогда и не смог забыть об этом. Никогда об этом не говорил, хотя, видит Бог, уж я-то постарался вытрясти из него все истории, какие он только знал. Но эти воспоминания отец держал за закрытой дверью. Дело в том — и я интуитивно чувствую, что твоего отца преследует то же самое, — что мирное время для ветеранов войны стало кошмаром. Жена, дети, ежедневная работа и чувство чудовищной опустошенности после тех роковых, драматичных событий на чужой земле, когда каждый день мог стать последним… мой отец так никогда и не смирился с этой рутиной. Надо было мне усвоить его уроки.

— А ты и усвоил. Ты больше не женат и располагаешь собой. У тебя полная свобода действий.

— Ты прекрасно знаешь, что это далеко не так. У меня двое детей, которых я обожаю и которых я буду поддерживать еще много лет, не только платить алименты, но и оплачивать все обучение в школе и колледже. Я не жалуюсь. Просто… зарплата редактора не дает совсем уж полной свободы действий.

— А теперь мисс «Вог» толкает тебя на то, чтобы повторить все это снова.

— Давай не будем об этом.

— Но ты сам заговорил. Потому что это тебя гложет. И потому что я знаю, мисс «Вог» вызывает у тебя сомнения, но, несмотря ни на что, ты уже почти готов создать с ней новую семью.

— Понимаешь, ей тридцать один… и она все время твердит мне, что ее репродуктивный возраст на исходе.

— Почему это должно быть твоей проблемой? Ты что, подписывался стать банком спермы, исполняющим ее мечты?

— Вот таким в твоем представлении должен быть разговор после секса?

— Ты сам его начал. Потому что до сих пор хочешь домашнего уюта. Мне и подумать об этом страшно. А ты собираешься еще сильнее ограничить себя новой женой и новыми детьми.

— Может, я не сделаю такой глупости.

— Даже если сделаешь, я все равно хочу продолжать наши отношения.

— И я тоже.

И мы продолжали, причем так тайно, что, когда Тоби получил приглашение от редактора Питера на презентацию его книги, он сначала обсудил этот вопрос со мной, сказав, что он хотел бы там появиться и поговорить с Питером о возможности новой книги, но не раньше, чем убедится, что я не против.

— Все нормально, и, кстати, не надо скрывать, что мы с тобой знакомы, ведь я учила твоего сына в школе.

Психическое здоровье Кайла, кстати говоря, стало значительно лучше после нескольких недель, проведенных в хорошей клинике, и интенсивной работы с психиатром. Он заканчивал выпускной класс в Нью-Йорке, в небольшой частной школе, под чутким присмотром педагогов. Однажды я спросила у Тоби, нельзя ли мне встретиться с Кайлом как-нибудь, когда мы оба будем на Манхэттене. Он объяснил, что Кайлу невыносимо вспоминать многое из того, что произошло в школе, а особенно стыдно ему за неудавшуюся попытку самоубийства.

— Скажи ему, что в моем лице у него есть друг и что я искренне верю в него. Особенно с учетом того, что он отличался от своих сверстников. Я знаю, что это такое. И видела, к каким кошмарным последствиям могут привести издевательства.

Тоби знал о Карли все, тем более что не так давно ее имя снова появилось в новостях. Еще продолжая учиться в Университете Лос-Анджелеса, она нашла себе в Нью-Йорке агента и вроде бы писала мемуары «Я была секс-рабыней у „Черных пантер“», за которые ей заплатили, по словам Тоби, около пятидесяти тысяч долларов. Огромные деньги, их могло бы хватить на покупку дома в захудалой, но все же расположенной на побережье Венеции или симпатичной большой квартиры в Верхнем Вест-Сайде в Нью-Йорке.

— Уверяю тебя, Карли не придет в голову что-то настолько разумное, как приобретение недвижимости, — сказала я. — Она просто потратит все самое большее за пару лет. И сомневаюсь, что ее книга — в отличие от книги Питера — будет хоть в чем-то самокритичной и что в ней будет представлена какая-то масштабная картина. Ничего там не будет, кроме ее похождений с политическими радикалами.

— У твоего брата есть все шансы скоро стать очень известным писателем… если он правильно разыграет карты.

И правда, «Свободное падение», увидевшее свет в мае 1976 года, стало самой обсуждаемой документальной книгой той весны. Конечно, этот труд нельзя было приравнять к таким ярким культурным событиям, как «Рэгтайм» Э. Л. Доктороу годом раньше или «Мир глазами Гарпа» Джона Ирвинга в 1978 году. И все же написанный прекрасным языком, часто страшный рассказ Питера о его пребывании в Чили захватывал. «Харперс» опубликовал отрывок на своих страницах. Книгу обсуждали в передаче «Линия огня» Уильяма Бакли, и сей великий мудрец и шоумен от консерваторов спросил у моего брата, как он воспринимает тот факт, что ЦРУ спасло ему жизнь. Отвечая, Питер проявил незаурядную изворотливость. Он рассказал Бакли, что влез в чилийскую неразбериху по наивности и глупости, что отец, которого он изобразил в книге, не какой-то инфернальный секретный агент — скорее бизнесмен, поставлявший ЦРУ некую информацию, что, как и многие представители его поколения, в свое время отец воевал за родину, а позже был потрясен разгулом радикализма и свободными сексуальными нравами шестидесятых и стал работать на ЦРУ из чувства патриотического долга воина «холодной войны». При этом и для него самого, и для отца «все это было еще и захватывающим приключением для взрослых, далеко к югу от границ страны, с жестокой хунтой и уступчивыми женщинами, немного в духе Грэма Грина».

Многие критики и комментаторы хвалили Питера за то, что он не поддался искушению и не стал разыгрывать героя, а правдиво показал себя — молодого человека, который сбежал из башни из слоновой кости, от умозрительного благочестия богословского факультета Йеля, и в качестве акта неповиновения связался с группой революционеров, чьи благие идеологические намерения были дискредитированы диктаторскими, в духе Фиделя Кастро, замашками и борьбой за лидерство. Я о многом узнала из книги, в первую очередь о том, что к женщинам — членам группировки — относились как к общей сексуальной собственности, и о том, как двоих мужчин, занимавших в группе невысокое положение, расстреляли за неповиновение, потому что они отказались пытать полицейского, захваченного группой во время набега на банк.

Была там и сцена в самолете, которую обсуждали все. Тем более что Питер не побоялся описать, какой ужас охватил его, когда на его глазах возлюбленную и ее товарищей вышвыривали в воды Тихого океана. «В тот самый момент, когда я думал, что жить мне осталось минуту или две, что вот-вот придет и моя очередь лететь десять тысяч футов, а потом я ухну в воду и буду навечно погребен в бескрайних бурлящих, равнодушных водах Тихого океана, отец проявил чудеса ловкости и убедил этих головорезов, убивавших смеясь и не имеющих представления о морали, пощадить ничтожного американца, эту жалкую политическую пустышку», — писал Питер.

Вечеринка в честь выхода книги, безусловно, доказала, что все в Нью-Йорке, кто имеет отношение к литературе и СМИ, проявили к Питеру Бернсу серьезный интерес. Присутствовали известные писатели и журналисты: Джимми Бреслин, Пит Хэмилл, Клей Фелкер, редактор нью-йоркского журнала Гэй Тализ и… боже, кто это сейчас вошел, неужели сам Курт Воннегут? Забежал на полчаса Дик Каветт, ведущий интеллектуального ток-шоу. Заглянула ненадолго Глория Стайнем. Моя мать, видя, что сливки общества собрались, чтобы отдать дань уважения ее мальчику, была на седьмом небе от радости. Особенно когда ей посчастливилось перекинуться словцом с Дэвидом Рубеном, который спустя семь лет после публикации его книги «Все, что вы всегда хотели знать о сексе, но боялись спросить» все еще был на гребне славы. Мамин бойфренд, Трентон Кармайкл, большую часть вечера держался рядом с ней. В синем блейзере с латунными пуговицами, двухцветной рубашке, темно-синей с белыми манжетами и воротничком, галстуком в огурцы, серых фланелевых брюках и дорогих испанских туфлях, он на первый взгляд показался мне более худым, более пожилым и элегантным двойником моего папы. Трентон не выпускал из рук стакан с виски с содовой и был очень обходителен («Привет, знаменитая Элис Бернс — самая любимая учительница Вермонта!»). Он включил обаяние даже тогда, когда их знакомили с моим отцом («Вы можете гордиться таким сыном»). Папа явно не был так уж рад знакомству со своим преемником. Интересно, увидел ли он иронию судьбы в том, что тоже был одет в синий блейзер, серые брюки и так далее? Но надо отдать ему должное, он поцеловал маму в щеку и крепко, по-мужски пожал руку Трентону. В этот момент подошел Питер и утащил отца, чтобы познакомить его с Гэем Тализом. Папа наслаждался всеобщим вниманием, ведь он, как ни крути, был одним из центральных персонажей книги, к тому же очень ярким и запоминающимся. Это были его пятнадцать минут славы, и все благодаря сыну, с которым у него были, мягко говоря, напряженные отношения. Папа просто упивался моментом. Я услышала краем уха, как он говорил кому-то: «Надеюсь, в экранизации меня сыграет Джордж Кеннеди».

А Адам — тоже в синем пиджаке и серых брюках — настоял на том, чтобы мы собрались вместе, мама с папой, Питер и я, всунул в руки своей новой подружке «Кодак Инстаматик» с новомодной вспышкой «фотокубик», и та сфотографировала нас пятерых вместе. На Питере был очень недурной черный костюм с широкими лацканами, писк моды в том году, такой же черный жилет и темно-красная рубашка с расстегнутым воротничком. Я была одета, как будто только что приехала с фолк-рок-фестиваля: длинная цветастая юбка, полупрозрачная черная блузка, сквозь которую просвечивал черный лифчик, кожаные сандалии на босу ногу и серебряные серьги в форме полумесяцев — подарок от Рэйчел на день рождения. Среди всего этого нью-йоркского гламура Адам не слишком уютно чувствовал себя. Их отношения с Дженет — так звали его девушку — длились полгода, они оказались соседями по дому в Уайт-Плейнс, где и познакомились. Дженет — симпатичная, тихая, лет двадцати пяти — работала медсестрой в доме престарелых неподалеку от Нью-Рошелла. Во время наших редких телефонных разговоров Адам раз-другой упоминал о ней. Сегодня, в светло-бежевом брючном костюме, накрашенная чуть больше, чем нужно, она явно чувствовала себя неуютно, как и сам Адам. Мы с Питером наперебой старались показать, как мы ей рады. А вот папа выбор Адама не одобрил и резко отозвался о Дженет, громко прошипев мне: «Черт, что он вообще в ней нашел? У нее же на носу написано: я из захолустья и звезд с неба не хватаю». Они с Адамом все время жались друг к другу, как две застенчивые девочки на выпускном вечере. Но позже, когда потребовалась ее помощь, Дженет с фотоаппаратом в руках не осрамилась. Снимки вышли на славу: мы пятеро, стоя в обнимку, улыбались, изображая счастливую семью. После того как все четыре вспышки фотокубика были израсходованы, мы разошлись по своим разным миркам: Адам с Дженет, мама с Трентоном, папа с какой-то длинноволосой сорокалетней женщиной, не выпускавшей из рук сигарету. Питер, забыв о нас, беседовал с Джимми Бреслином, тогдашним королем журналистов Нью-Йорка. Тот жевал сигару и оживленно жестикулировал, а какая-то красивая молодая женщина внимательно слушала, положив моему брату руку на плечо.

— Это новая пассия твоего брата? — спросил подошедший Тоби, незаметно обняв меня за талию и быстро целуя в макушку.

— Без понятия… но он явно ей нравится.

— Как и она ему. Это Саманта Гудингс, талантливая молодая романистка, одна из самых популярных сейчас. Красотка очень неглупа, доцент Колумбийского университета, а в октябре выходит ее большая книга.

— Ах-ах, мы явно нацелены на карьеру и высокие достижения. Дай угадаю: она окончила Сорбонну на стипендию Фулбрайта, а летом планирует участвовать в Монреальской Олимпиаде в составе женской сборной США по поло.

— Оксфорд, стипендия Кизби, и она подумывала стать профессиональной теннисисткой.

— А ты откуда знаешь? — удивилась я.

— Мир тесен, — уклончиво ответил Тоби. — Но только не ревнуй, пожалуйста.

— Просто когда я слышу о таких звездных особах, чувствую себя жалкой неудачницей.

— Ты тоже вполне могла бы иметь все это.

— Не думаю, что я хочу быть такой, как она. И во всем этом участвовать.

— Что ж, это твой выбор. Ты, надо думать, потом идешь ужинать с Питером и всеми остальными.

— Да, так было задумано.

— Тогда мы могли бы встретиться позднее.

— А Эмма? Уехала?

— Очевидно. Так ближе к двенадцати у меня?

— Я буду. Только хочу кое о чем еще тебя спросить: ты так много знаешь о Саманте Сверхуспешной, потому что спал с ней?

На губах Тоби мелькнула улыбка, которую он тут же стер.

— Мне не стоило задавать этот вопрос, да? — спросила я.

— Ты быстро учишься, — был ответ.