Карли перекрасила волосы в черный, как вороново крыло, цвет и отрастила их, так что они свисали почти до талии. На смену подростковой пухлости пришла пугающая худоба. Оказавшись в моей комнате, она моментально сбросила грубую куртку-бушлат и свитер, и я увидела на ее правом предплечье татуировку — черный кулак и два слова под ним: Революция сейчас. Карли рассказала, что сделала татуировку три года назад, когда жила в Окленде и была «участницей движения». Какого движения? Она пока не говорила. На левой руке у нее я заметила шрам. И она больше не была Карли Коэн. Теперь ее звали Меган Козински.

— Странное, конечно, сочетание такого типично американского имени с польской фамилией, — усмехнулась подруга. — Но покойная Меган Козински подходила мне по анкетным данным.

И она рассказала, как просто, оказывается, стать другим человеком. Как, исчезнув из Олд-Гринвича, она отправилась на западное побережье: пятидневная поездка на автобусе, которая стоила всегда двадцать один доллар.

— Я сбежала со своими сбережениями и бабушкиными подарками — порядка двух сотен баксов…

Так Карли оказалась в Сан-Франциско. Она никого там не знала и поняла, что денег хватит только на то, чтобы кое-как прожить примерно месяц.

— В Хейт-Эшбери я забрела в кофейню, при мне ничего не было, только рюкзак. Разговорилась с парнем, стоявшим за стойкой, Трой его звали. Он сказал, что я могу пойти с ним, когда закончится его смена, и зависнуть в одном месте, где, кроме него, жили еще пять человек…

На другое утро парень сказал Карли, что какая-то его подруга ищет помощника в лавочку для курильщиков и наркоманов.

— Так что через два дня после приезда в район Залива я зарабатывала по полтора бакса в час, продавая косяки и сигаретную бумагу. Это было просто — прожить на шесть баксов в день. Мне нравилась атмосфера в Хейт, весь этот драйв, нравилось то, что там было много беглецов вроде меня. Но была проблема. Меня всюду искали. Как-то утром Трой притащил экземпляр санфранцисской газеты. Там была моя фотография, а через пару дней они перепечатали целую статью из «Нью-Йорк таймс» обо всем, что творилось в олд-гринвичской школе. Тебя там много цитировали. Я подумала: это реально клево. Приятно было читать про себя разные хорошие слова… Трой тоже впечатлился, но сказал, что это только вопрос времени и скоро копы, или федералы, или частный детектив, которого наняли мои предки, — маленькая деталь, упомянутая в газете, — явятся сюда искать меня.

— А домой ты не могла позвонить? — спросила я.

Глаза Карли превратились в прищур снайпера — жесткий, испытующий, безжалостный. Сжав губы, она сдерживала вспышку гнева, но я чувствовала, что противиться себе она будет недолго. Достав сигарету из моей пачки, подруга закурила. Сделала глубокую затяжку, вроде бы успокаиваясь, а потом сухо спросила, выпустив струю дыма мне в лицо:

— Могу я закончить свой рассказ?

Ее тон был осуждающим, почти угрожающим. Я невольно замерла. Карли долго смотрела на меня.

После еще одной глубокой затяжки она продолжила свой рассказ.

— Трой был знаком с Сидом, одним чуваком, который работал в книжном магазине «Огни города». Этот Сид имел дело с Синоптиками, пока те не стали совсем уж жесткими отморозками. Вот Сид и подсказал мне, как получить новое имя, и объяснил, что проще всего проделать это в Аризоне — там к подобным вещам относятся спустя рукава. Я села на автобус до Финикса, поселилась в задрипанной гостинице в центре города, шесть баксов за ночь, и целый день просидела в библиотеке, просматривая страницы некрологов в «Аризона рипаблик» за промежуток с 1960 по 1965 год. Мне несказанно повезло: я нашла заметку про Меган Козински — шестилетнюю девочку, которая умерла в ноябре 1960 года в Бразилии, где была со своими родителями. Согласно некрологу, ее отец работал в Рио, девочка подхватила какой-то вирус, и похоронили ее там же, за границей. Бинго! Вернувшись в Сан-Франциско, я все сделала так, как научил Сид: написала в государственный архив Аризоны, что я, мол, Меган Козински, дата рождения 3 сентября 1954 года, я потеряла свое свидетельство о рождении и хотела бы получить его копию. Мне прислали анкеты. Я их заполнила, написав, что последние пятнадцать лет мои родители, миссионеры, находятся на Самоа — это была еще одна идея Сида, — и приложила денежный перевод на сумму в шесть долларов. Сид предположил — и оказался прав, — что свидетельства о смерти у них не окажется, вряд ли правительство Бразилии направляло его в штат Аризона. А я еще подстраховалась, проверив телефонную книгу Финикса и убедившись, что упоминаний о родителях Меган в ней нет. Значит, позвонить Козински бюрократы не могли и должны были проглотить наживку про пятнадцать лет жизни за пределами страны как причину того, что у Меган Козински не было номера карточки социального страхования. Когда я получила действительное официальное свидетельство о рождении Меган Козински, Сид отправил меня в Департамент транспортных средств Сан-Франциско. Я брала уроки вождения еще в Олд-Гринвиче, так что нужно было просто освежить знания и поднабраться практики, а в уплату Сид меня трахал после каждого урока. Получила права я с первого раза. Ты и сама отлично знаешь, что водительские права в США — важнейшее удостоверение личности. Я подняла руку:

— Мне нужно тебя спросить кое о чем: что именно произошло тогда в парке, что заставило тебя сбежать?

— Об этом позже. Слушай, можно мне у тебя переночевать? Не спала весь день. Ночным паромом из Франции…

— Что ты делала во Франции? И как узнала, что я здесь?

— У стен есть уши. У тебя остался еще этот восхитительный чай?

Я налила Карли еще чашку, наблюдая, как она мажет маслом очередной кусок содового хлеба и с наслаждением вдыхает его аромат.

— Твои родители знают, что ты здесь? — спросила я.

— Мои родители? У Меган Козински нет родителей.

— Но у Карли Коэн есть. И они, насколько я знаю, совершенно убиты горем с тех самых пор, как пропал их единственный ребенок.

— Что посеешь, то и пожнешь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы были счастливы в Нью-Йорке, как и твоя семья. А потом папа загорелся этой дурацкой идеей, что город становится слишком опасным, мрачным. У него, видишь ли, была мечта — выходить на маленькой лодке в пролив Лонг-Айленд и возвращаться оттуда в идиллический сельский домик на берегу. А мама никогда с ним не спорила, согласилась и на этот раз. Меня, не спросив, бросили в Олд-Гринвич со всеми его прелестями. Они ведь понимали, не могли не понимать, что в этом гребаном мире белого быдла я стану изгоем. Они знали, что моя жизнь станет адом.

— И ты сбежала, заставив всех думать, что умерла, и по ходу превратила в ад их жизни?

— Давно ты успела стать святошей?

— После твоего исчезновения твои родители разошлись. У твоей мамы нервное расстройство. А твой отец — это последнее, что я о нем слышала, — тихо спивается.

— Элис, тебя не шпыняли жестоко изо дня в день, не давая ни дня передышки. Не называли «толстуха» и «жирная лесба». Тебя не подстерегали в парке и не писали на твоих сиськах всякое дерьмо. А может, это тебя сучка Деб Шеффер держала за руки, пока этот мелкий говнюк Эймс Суит, вытащив свой член, дрочил на тебя?

— Он правда это сделал?

— Ты считаешь, я стала бы такое выдумывать?

— Просто Деб Шеффер рассказала копам, как он на тебе писал «стукачка и лесба». Но что он еще и мастурбировал…

— Не надо приукрашивать это цивилизованными выражениями. Этот сучонок дрочил. На меня. Потом Деб пару раз ударила меня под дых. Я согнулась пополам и повалилась на землю, а Эймс присел рядом, заставил меня открыть рот и напихал туда грязи. Он сказал, что, если я хоть словом обмолвлюсь, они меня найдут и снова притащат сюда, и на этот раз «ты узнаешь наконец, каково это, когда тебе засунут в задницу хер». Это его точные слова.

Я сидела, не поднимая глаз от кофейного столика, ужасная правда о том, что произошло в тот вечер, не укладывалась у меня в голове.

— Почему ты не пошла в полицию?

— Единственное, чего мне хотелось после всего, что случилось, — это чтобы меня поглотила земля, та самая, которую они набили мне в рот. Потому что я точно знала, что копы все спишут на глупые подростковые разборки. Никто бы не узнал, что там были свидетели, двое черных парней из Стэмфорда, которые все видели, потому что они толкали Суиту травку и спиды. Вначале один из них даже попытался вмешаться, сказал, чтобы Суит прекратил. Знаешь, что он ему ответил? «Вали в свое гетто, черномазый». Тот чувак выхватил пистолет, а его напарник вцепился в Суита и держал. Тот, первый, сунул ствол этому говнюку в рот и назвал сраным расистом… и еще добавил, что за «гетто и черномазого» они заберут всю наркоту и не вернут Суиту сотню баксов, которую он им дал… а иначе не сносить тому головы. Когда чувак убрал ствол, Суит стал скулить… просить, чтобы они его не убивали. Чуваки забрали наркоту, которую ему раньше продали. Потом парень со стволом ткнул им Суиту в яйца, так что тот взвыл и скрючился от боли. Ручаюсь, что об этом Деб Шеффер копам не доложила. И вряд ли она рассказала, что те парни подошли ко мне и спросили, могут ли они мне чем-то помочь. Вот тогда-то я и попросила их довезти меня до дома моих родителей. Они вечером собирались в город, на какую-то пьесу. Я быстро смекнула и решила оставить свой байк в парке, чтобы все поверили, что со мной там кто-то что-то сделал. Парни подождали снаружи, пока я поднялась наверх за деньгами — я откладывала все, что зарабатывала, присматривая за соседскими детьми. Я забрала денежки и свалила. Прихватила только свой школьный рюкзак — подумала, что, если возьму чемодан или что-нибудь из вещей, родители это сразу заметят. А где я храню свои деньги, они не знали. Я их держала под кроватью, в коробке из-под обуви. Потом я вышла на улицу и спросила этих парней, не могут ли они отвезти меня на вокзал в Стэмфорде. Я знала, что рискую, но они оказались клевыми ребятами. Стэмфорд, сама знаешь, большая станция, народу там всегда много, и мне не пришлось торчать, как чучелу, посреди пустой платформы, как было бы в Олд-Гринвиче. Я села в девять с чем-то на поезд до Центрального вокзала. А оказавшись в городе, сразу отправилась к Гретхен. Помнишь, я рассказывала тебе о Гретхен, а?

— Мне ты рассказывала только о том, что встречаешься в городе с женщиной старше себя и что я должна держать это в секрете.

— Но ты проболталась, судя по тому, до чего несчастную довели после того, как я пропала. Я читала о ней все, что было в газетах.

— Но я не знала ни ее имени, ни адреса… ничего вообще. Я рассказала полиции — когда ты не вернулась домой через сутки после того, как исчезла, — только то, что знала от тебя о твоей подруге. То есть практически ничего. Гретхен Форд, бедняжка, сама обратилась в полицию после того, как они нашли на берегу твой кошелек и вещи. И жизнь твоей подруги была разрушена из-за того, что она поступила правильно: сама позвонила в полицию и призналась, что в первую ночь после побега ты ночевала у нее. А тебе не приходит в голову прекратить весь этот ужас и положить конец мукам твоих родителей, просто позвонив и сообщив, что ты жива?

— Ты совсем ничего не понимаешь? Я же хотела, чтобы все считали меня мертвой. Для того-то и разыграла свое самоубийство на пляже в Фар Рокуэй.

— И это убило Гретхен. Ты знаешь, что она отравилась газом в машине через несколько месяцев после твоего исчезновения?

На это Карли лишь пожала плечами:

— Это ее выбор. Как ее выбором было выгнать меня после первой же ночи, отвезти на Центральный вокзал и посадить на поезд, идущий назад, в чертов этот поганый Олд-Гринвич. Реши она сама отвезти меня домой или позвонить и поговорить с моими родителями, позволь она мне перекантоваться у нее еще пару дней…

— Она запаниковала.

— Потому что до смерти перепугалась, что все узнают о ее связи с восемнадцатилетней любовницей. А ведь всего этого можно было бы избежать, в том числе и ее самоубийства.

Я поверить не могла тому, что слышала: меня поразило абсолютное нежелание Карли признать хоть какую-то ответственность за события, ставшие результатом ее бегства и инсценировки самоубийства в водах Атлантики.

— Короче, когда Гретхен посадила меня на поезд, идущий обратно в Коннектикут, я забеспокоилась: вдруг она позвонит моим родителям? — и тогда в Олд-Гринвиче мне устроят встречу на вокзале. Вот я и выскочила раньше, на Сто двадцать пятой улице, и пересела на метро. Села в поезд и поняла, что не знаю, что делать дальше. Конечная остановка — Фар Рокуэй. У самого берега океана. Две предыдущие остановки — прямо на пляже. Я вышла на первой. Дошла до песка. Буквально упала на него. Тут ко мне начал приставать этот бродяга. Я сказала, чтобы он отвалил. Когда он смылся, я стала смотреть на воду и думать. Поняла, что полиция будет меня искать повсюду, если только я не умру, да поскорей. Мне больше всего хотелось исчезнуть. Бесследно. Тогда у меня и появился план — бросить там рюкзак и кошелек, а с собой взять только деньги. Я подумала: вернется бездомный, найдет рюкзак и пустой кошелек… Я все рассчитала правильно. Оставила шмотье в нескольких футах от воды — прилив только что закончился — и на метро уехала назад, на Манхэттен. Вышла на Сорок второй улице. Пешком дотопала до автовокзала Портового управления через эту вонючую Таймс-сквер. Нашла автобус, который как раз отправлялся в Лос-Анджелес кружным путем: округ Колумбия, Норфолк, Нэшвилл, Оклахома-Сити, Санта-Фе, Финикс и Палм-Спрингс. Купила билет, никто не спросил у меня документы. Забавно, что я так четко помню все эти остановки по маршруту, хотя почти вся поездка прошла как под дурью. У меня даже зубной щетки с собой не было, не говоря уж о смене одежды. От округа Колумбия до Нэшвилла я всю дорогу спала. Когда добралась до Лос-Анджелеса — автовокзал там был жутко грязным, а небо слишком синим, — я вскочила в первый же автобус, шедший на север, в Сан-Франциско. Остальное ты знаешь…

На самом деле я почти ничего не знала о Карли, кроме того, что она только что рассказала. Еще я поняла, что ее непрерывный монолог меня раздражает. У меня была масса вопросов, ее появление здесь меня потрясло, я все еще не понимала, как, черт возьми, она узнала, где я, и зачем проделала неблизкий путь из Парижа в Дублин, чтобы со мной повидаться.

— Ванная тут где-нибудь есть? — спросила она.

— Внизу в коридоре.

— А душ имеется?

— Только ванна.

— Ладно, сойдет и ванна, а потом мне потребуются часов десять сна.

Я, разумеется, собиралась предложить Карли остаться. Но одновременно думала: эта комнатушка слишком мала для нас двоих.

Во всем этом было что-то нереальное. Я хотела бы чувствовать радость от возвращения Карли из мертвых. Но ощущала только странное оцепенение и непонимание того, почему она из кожи лезет, чтобы навредить своим родителям. Простая открытка с коротким текстом «Привет, я жива, не ищите меня» позволила бы им, по крайней мере, не сходить с ума от горя, считая дочь погибшей. Возможно, тогда они остались бы вместе и не скатывались в пропасть. Я даже в страшном сне не смогла бы так жестоко наказать своих родителей, как сделала Карли. Все это было несправедливо.

Я спустилась по лестнице и постучалась к Шону:

— Ко мне неожиданно приехала приятельница из Штатов. Ей надо перекантоваться несколько дней, я пущу ее к себе, поспит на полу. У вас найдется какой-нибудь матрас?

Шон сказал, что пойдет посмотрит в сарае за домом. Я поднялась и включила воду, чтобы наполнить ванну для своей подруги. Потом вернулась в комнату и дала Карли — она уже разделась до белья — одно из своих полотенец.

— А шампунем или мылом поделишься? — спросила она.

Я сказала, что и то и другое она найдет в ванной. Карли успела обмотаться полотенцем, когда в дверь постучали. Под мышкой Шон держал матрас. При виде моей тощей подруги, завернутой в полотенце, с водопадом черных волос по плечам, у него загорелись глаза.

Я представила их друг другу, сказал Шону, что это моя подруга Меган.

— Старая подруга из Штатов? — спросил Шон.

— Древняя подруга, — поправила Карли, — это очень древняя история.

— Что ж, если говорить об истории и о том, как она портит все в настоящем, лучше места, чем Ирландия, не сыскать. Надеюсь, у нас будет шанс выпить по чашечке чаю, Меган. Вот ваш матрас.

Вернувшись из ванной, Карли мгновенно рухнула на матрас, швырнув свою одежду и полотенце на мою кровать. Я сложила ее пропотевшее белье в свой мешок для стирки, добавив туда и другую грязную одежду, которую она бросила в угол. Мокрое полотенце я отнесла в ванную комнату, отмыла ванну и на цыпочках вернулась к себе. Там я забрала книги, тетради и мешок с бельем и отправилась в прачечную Тринити, решив там и поработать со стихами Остина Кларка, реферат по которым Кеннелли задал нам к следующей неделе.

Перестирав и высушив все, я отправилась на Графтон-стрит, заглядывая поочередно в «Нири», «Дэви Бирнс» и «Бейли» в надежде встретить друзей из Тринити. В тот вечер мне не подфартило, так что я в одиночестве приземлилась в уютном уголке у «Нири». Я не спеша жевала сырный сэндвич, пила «Гиннесс» и гадала, что сулит мне завтрашний день с Карли. Ее резкость и раздражительность меня, мягко говоря, тревожили. Я не понимала, как моя подруга — всегда такая мягкая, застенчивая, беззащитная — могла превратиться в оголтелого боевика, который только что ворвался в мою жизнь.

Ночью выяснилось к тому же, что Карли — мастер мирового уровня по храпу, она рычала, как работающий мотоциклетный мотор. Я пыталась прикрывать уши подушкой, но через час после этой пытки шумом, отчаявшись уснуть, села в постели. Включив ночник, я развернула принесенную Карли «Интернэшнл геральд трибюн», единственный реальный источник американских новостей по эту сторону Атлантики. Меня очень волновал продолжавшийся Уотергейтский скандал, и я пристрастилась к репортажам Вудворда и Бернстайна. Ощущала ли я уколы ностальгии, читая еженедельные выпуски «Геральд»? Не знаю. Читая все эти новости из дома, я одновременно и чувствовала себя связанной с Соединенными Штатами, и радовалась тому, что огромное расстояние отделяет меня от этого места, источника недавно пережитой сильнейшей боли. Не потому ли меня так пугала эта храпящая девица, разметавшаяся у меня на полу? Дело было не только в том, что она не давала мне спать. С Карли в мою жизнь снова ворвалось все плохое, все то, из-за чего я так стремилась вырваться из этого провинциального ада, куда, подобно Карли, была помещена против своей воли.

И все же она здесь — Эвридика, вернувшаяся из подземного мира.

Под утро меня все-таки сморил сон, но Карли, которая легла спать в семь, вскочила еще до рассвета и начала с грохотом что-то искать на кухне. Я с трудом разлепила один глаз, когда она заговорила:

— Привет… где кофе?

— Нет. Здесь я пью чай.

— Отлично.

— Есть одно местечко, называется «Бьюли», можем пойти туда и выпить кофе.

Через пятнадцать минут мы были в «Бьюли». От недосыпа у меня кружилась голова. Как и от не смолкающего ни на минуту голоса Карли. Когда она, не заморачиваясь тем, чтобы понизить голос, стала рассказывать, как была «подстилкой у одного черного» в Окленде, к нам начали поворачиваться головы посетителей: в «Бьюли» не привыкли к подобным разговорам.

— Только не говори, что я слишком громко разговариваю, — резко сказала Карли.

— На нас люди смотрят.

— Тебя это беспокоит?

— Меня — да.

— Тебя всегда волновало, что о тебе скажут другие. И тебя, и твоего жалкого хлюпика.

— Арнольд всегда заступался за тебя в школе. Так же, как и я.

— Попал он в свой Йель, куда так стремился?

— В Корнелл.

— Что же это он сплоховал? Разочаровал своих предков?

— Корнелл — очень крутой университет.

— Только не для родителей, помешанных на Йеле. Они, наверное, за это сожрали сыночка с потрохами. Воображаю, как страдал бедный зубрилка.

— А когда ты пропала и все думали, что ты умерла, думаешь, из-за этого мы не страдали?

— Дай угадаю: ты сидела шиву с моими родителями.

— При чем тут это? Все, кто тебя любил и о тебе заботился, были сломлены.

— Вот слушаю я тебя и думаю: а мне какое на хрен дело?.. С чего бы это, а?

— Я тоже этого не понимаю. Твои родители тебя избивали? Нет. Твой отец всегда мне казался вполне адекватным. Твоя мама… она так беспокоилась, чтобы все было как надо, чтобы все успевать… и это при ее-то занятости… Но ты зла на них так, как будто они держали тебя связанной в подвале и пытали. Я этого не понимаю.

— А что бы ты хотела услышать? Что отец меня насиловал?

— Разве он…

— Да нет. Знаешь, почему я не стала давать им о себе знать? Потому что, как я уже сказала тебе вчера, Карли Коэн умерла. Если бы у них был хоть намек на то, что я жива, они бросились бы меня искать. А так их дочки и след простыл, ни одной зацепки. Между прочим, я не дура. И отлично вижу: ты уже жалеешь, что пустила меня на порог.

— Я этого не говорила.

— И не нужно. У тебя все на лице написано. Не волнуйся, я очень скоро уйду из твоей жизни.

— Оставайся, живи, сколько хочешь.

— А как же ты спать будешь?

— Я справлюсь. Существуют, наконец, затычки для ушей…

— Вот видишь, ты вся в этом: снова пытаешься ко мне подлизаться.

— Зачем я буду пытаться тебе понравиться, мне это неинтересно, тем более что эта задача, по-моему, невыполнима. Ты так и не сказала мне, как меня выследила, как узнала мой адрес в Дублине.

Карли потушила сигарету:

— Я уже сказала: все в свое время. Дашь мне ключ от твоего дома? Может, я захочу вернуться, принять ванну или переодеться.

— Я постирала твои вещи вчера вечером.

— Ай да умница.

— Не язви.

— Такая уж я теперь — зла на весь мир. На самом деле, чем ты со мной лучше, тем я становлюсь злее. Так что насчет ключа?

Нам пришлось вернуться назад за ключом для Карли. Уходя, я сказала ей, что буду ждать ее в шесть в баре «Маллиган». Уже выбегая из дома — я опаздывала в Тринити, — я столкнулась с Шоном, который рано встал, был явно с похмелья и не в духе.

— Как дела у моей прекрасной принцессы? — спросил он.

— Моя подружка всю ночь задавала храпака.

— Так пусть ко мне перебирается. Лучше делить ложе со мной, чем спать на полу в твоей конурке.

Как ни хотелось мне избавиться от Карли, на такую низость я пойти не смогла бы — предложить ей переселиться к этому псевдообаятельному невеже было бы не по-человечески, да и вообще отдавало дурным вкусом. Я просто отвела взгляд.

— Попробуй ее уговорить… Желаю удачи.

День прошел как в тумане. Однако на семинаре профессора Норриса я даже умудрилась довольно разумно отвечать. Потом я поработала в библиотеке. Долго плескалась в бассейне колледжа, заслужив таким образом право принять душ в раздевалке. Вовремя придя в «Маллиган», я обнаружила, что Карли уже там вместе с Шоном. По тому, как весело они смеялись, как много пустых стаканов стояло на столе, и по переполненной пепельнице перед Карли было ясно, что они пробыли здесь довольно долго.

— Вот и еще одна американская красавица, — объявил Шон, взмахом руки показывая бармену, чтобы тот налил мне пинту «Гиннесса».

— Это она у нас красавица, а я урод уродом, — фыркнула Карли.

— Чушь какая! — сказала я и обратилась к Шону: — Как вы оба оказались здесь?

— Пока ты постигала премудрости, я постучал к тебе в дверь и спросил Меган, не окажет ли она мне честь выпить со мной пинту-другую.

— А я имела неосторожность согласиться, — вставила Карли. Затем, повернувшись к Шону, она спросила: — Элис уже рассказывала тебе о своей подруге Карли Коэн, которая пропала и ее так и не нашли?

— Впервые слышу, — ответил Шон. — Ужасная история, кажется.

Глядя прямо Карли в глаза, я кивнула:

— Вы правы. Это было ужасно. Родители бедной девочки так и не оправились, это разрушило их жизнь.

— Наша Элис всегда на стороне родителей.

— Неправда. И я вообще не понимаю, почему мы об этом заговорили.

— Мне нравится тебя дразнить, — заявила Карли.

— Подразни лучше меня, — усмехнулся Шон, обнимая ее.

Карли закатила глаза, но руку Шона не оттолкнула. Она испытующе смотрела на меня. Я чувствовала себя крайне неуютно, гадая, почему всю свою агрессию она направляет именно на меня, но в то же время понимая: со времени ее исчезновения я была первой, кого она встретила из Олд-Гринвича, из старой жизни. Не поэтому ли она бросается на меня? Может быть, это ее способ излить всю свою желчь и обиду на тех, кто ее изводил? И еще мне нужно было узнать, кто дал ей мои координаты.

Когда Шон отлучился в туалет, я наклонилась к Карли и прошептала:

— Прекрати вести себя так, будто я твой враг. Ты прекрасно знаешь, что это не так. А еще ты должна сказать мне, как…

— Я, бляха-муха, ничего тебе не должна. Мне просто приятно смотреть, как ты дергаешься.

— Почему?

Вернулся Шон и снова одной рукой приобнял Карли. Он сразу заметил возникшее между нами напряжение.

— Ни к чему, девчонки, ворошить прошлое, — сказал он.

— У Элис много скелетов в шкафу. В том числе бывший дружок, которого выгнали из их крутого колледжа за то, что писал за других сочинения.

Я вытаращила глаза. Вот теперь я реально так удивилась, что почти забыла про злость.

— Черт возьми, как ты узнала?

— У меня свои источники.

Мне внезапно захотелось оказаться где угодно, только бы подальше отсюда. Прошли всего сутки, а я уже ясно понимала: если Карли останется здесь, моя жизнь превратится в сплошные проблемы.

На мое счастье, в бар вошли Диармуид с Шейлой. Диармуид в обычной своей панибратской манере тут же принялся расспрашивать Карли — или Меган, — откуда мы с ней знаем друг друга и где она побывала в своих недавних странствиях.

Карли, которая чувствовала себя как рыба в воде и не испытывала никаких неудобств, пустилась в подробный рассказ о «бегстве от настоящих фашистских репрессий Америки Никсона и от режима апартеида, навязанного нашим черным братьям и сестрам». Она многословно разглагольствовала о недавних баррикадах в Париже и о том, как она бросала коктейли Молотова в полицейских, пока те не применили слезоточивый газ на вокзале Сен-Лазар.

— Черт, это было потрясающе, — разглагольствовала Карли. — Мы кричали: Никсон убийца! — и весь мир это слушал. Точно так же, как слушали, когда пять недель назад наша группа радикалов устроила в Сантьяго акцию протеста против режима Пиночета.

Услышав это, я почувствовала, что куда-то падаю.

— Ты была в Чили? — перебивая Карли, спросила я.

— Я же только что сказала.

— Ты знала, что мой брат Питер тоже там?

Карли улыбнулась и закурила очередную сигарету:

— Еще бы не знать! Потому-то я сейчас и здесь. В Чили я была с Питером.