Глава четырнадцатая
В то утро, когда у меня начинались занятия, прибыла моя кровать. А также авиаписьмо с чилийской маркой. Адрес был написан тонким каллиграфическим почерком Питера.
Я надеюсь, что это письмо застанет тебя в Дублине. Я залег на дно на Тихоокеанском побережье в чудесном городке, в чудесной стране, которую разрушает наше правительство. Подозреваю, что приспешники отца всюду нас ищут. Адам, собственно, отыскал меня в Сантьяго, он настаивал, чтобы я вернулся в Штаты, и предупредил, что я рискую головой. В ответ я законспирировался. Уеду отсюда через несколько дней. Обо мне не волнуйся. Ситуация тут непростая, подвижная, но поразительно интересная и значительная. Прошу тебя не сообщать нашей семье, что получила от меня письмо. Пусть понервничают. Особенно папочка, который, как оказалось, еще хитрее, чем я думал. Пей «Гиннесс» за мое здоровье.
Дочитав до конца, я судорожно вздохнула.
— Дурные вести? — спросил один из доставщиков мебели, заметив мой скривившийся рот и письмо в руке.
— Все слишком сложно, долго объяснять.
— Бегите на свою первую лекцию, — сказал мне Дезмонд, выходя из комнаты следом за мной. — Увидимся здесь в час дня, и тогда мы сможем вернуться в дом, перевезти ваши чемоданы и остальное.
— Мне неловко оставлять вас здесь… в этом бедламе. — Я смутилась.
— Не говорите ерунды. Идите на свои занятия. Я слышал, профессор Кеннелли — блестящий лектор.
Как и во многих других вопросах, Дезмонд попал в точку, говоря о профессоре Кеннелли. Крупный, импозантный мужчина лет сорока, полноватый, с взлохмаченными волосами и проницательным взглядом, он, стоя в лекционном зале перед пятьюдесятью студентами, начал рассказывать о поэте из графства Монаган по имени Патрик Каванах, который пришел с пустошей и поселился в городе. Он был известен Кеннелли — да и всем в литературном Дублине — как человек сварливый, но до тонкости разбиравшийся в ирландском характере и том, с каким коварством ирландский католицизм и деревенская обособленность способствуют созданию столь тлетворного мировоззрения. Затем профессор прочитал нам начало великолепного стихотворения Каванаха «Великий голод», по сути уничтожившего ирландскую мораль тогда, в 1942 году, когда оно было опубликовано. В нем поэт описал изолированную, полную лишений, сексуально мертвую жизнь ирландского фермера. Как отметил Кеннелли, выговор которого намекал на деревенские корни — как я узнала потом, он был из графства Керри, — это стихотворение разрушило идиллические фантазии середины века, которые так любило пропагандировать правительство Имона де Валеры, расписывая прелести сельской жизни. Кеннелли и сам был прекрасным поэтом. Когда он прочитал первые строки стихотворения Каванаха, я был ошеломлена:
Глина есть слово, и глина есть плоть,
Где собиратели картофеля как моторизованные чучела движутся
Вдоль склона холма — Магуйар и его люди.
Смотри на них хоть целый час — не увидишь доказательств, что это
Жизнь, такая как есть, с переломанным хребтом, над Книгой Смерти.
После лекции я решила зайти в студенческий союз и у входа столкнулась с Киараном.
— Та самая женщина, — произнес он, иронически скривив губы. — После той последней встречи ты не балуешь нас своим появлением.
— Я в основном приводила в порядок жилье.
— Ах да, та самая знаменитая комната на Пирс-стрит. Рут посвятила меня в подробности.
— Правда?
— Да… и выяснилось, что она знает того самого человека, Шона, потому что однажды совершила ошибку и пустила старого выпивоху к себе в койку.
— Кажется, Шон очень многих женщин уговорил совершить эту ошибку.
— Тогда будь бдительна.
— О, он уже подбивал клинья… и думаю, ему хватит ума больше не пытаться.
— Неужели ты пригрозила подать на него в суд?
— С какой бы стати я такое ляпнула?
— Ты же американка. Вы там постоянно с кем-нибудь судитесь.
— Благодарю за то, что низвел меня до культурного клише.
— Просто издеваюсь.
— В следующий раз глумись более остроумно.
— С чего это ты так взъелась?
— С чего это ты говоришь со мной как с дурой?
— Mea maxima culpa.
— Поздравляю, латынь ты знаешь неплохо.
Я вошла в здание и прямиком направилась в паб. Рут была на месте, разливала пиво.
— Как дела? — спросила она.
— Почему мужики такие идиоты? — вопросом на вопрос ответила я.
— Обычное дело. Тебе как всегда?
Я кивнула.
— Шон насплетничал, что тебя усыновил какой-то пожилой типчик.
Я даже отвечать не стала. Тянула свое пиво и думала: почему же все здесь такие ужасные сплетники?
Я уже приготовила речь в свою защиту: «Он просто великодушный, порядочный, одинокий человек». Но вовремя остановилась, поняв, что именно такой реакции от меня и ждали.
— Может, когда я вечером увижу Шона, подсунуть ему твой номер телефона? Может, еще прибавить, что ты до сих пор тоскуешь по его шокирующему запаху перегара? (Я уже ввела прилагательное «шокирующий» в свой лексикон.)
— Не пошла бы ты с такими заявлениями, — беззлобно огрызнулась Рут. — Все мы время от времени совершаем дурацкие ошибки по пьяни.
— Есть дурацкие ошибки… а есть Шон.
— Иди в жопу.
В грубости Рут чувствовался странный оттенок чуть ли не одобрения. Она словно говорила мне: Молодец, быстро учишься.
Возвратившись на Пирс-стрит, я застала Дезмонда в комнате Шона, они пили чай.
— Твой-то оказался дельным парнем, — сообщил Шон. — Ты должна посмотреть, что он сделал с твоей комнатой.
— Не надо меня так расхваливать, — попросил Дезмонд.
Я поднялась по лестнице и обнаружила, что Дезмонд и впрямь сотворил с комнатушкой двенадцать на десять футов настоящее чудо. За те несколько часов, пока я отсутствовала, он не только собрал кровать, но и застелил ее, но особенно поразило меня появление зеленого бархатного покрывала, точной копии такого, что было в комнате Гогарти, которую я сейчас занимала. Не только вся купленная мной мебель была расставлена по местам, но вдобавок появились растения в горшках и маленький коврик на полу в викторианском стиле. Стены были выровнены, пол покрашен и покрыт воском. Всю мою одежду Дезмонд перевез сюда и повесил в шкаф. Здесь же были четыре глубокие и четыре мелкие тарелки, четыре ножа, а также вилки и ложки, приобретенные мной. На столе стояли даже бутылка красного вина и пара бокалов.
— Право же, вам не стоило… — пролепетала я.
— Согласен, не стоило, — подхватил Шон. — А он вот сделал все это для тебя. Вот бы мне такого дядюшку, как твой.
— Я не привыкла к такой доброте.
— Пора открыть вино, по-моему, — предложил Шон.
Я была в восторге от своей комнаты. Первое место, которое я могла назвать своим. Я научилась разводить огонь с помощью торфяных брикетов, но купила и обогреватель, а к нему маленькую тележку для канистры, пополнять которую требовалось раз в две недели. Только так удалось изгнать сырость, въевшуюся в стены, казалось, навечно. В общей ванной тоже всегда было холодно — электрический обогреватель, установленный над дверью, почти не грел, — и я приспособилась принимать не больше трех ванн в неделю. Все удобства, которые в Америке считались само собой разумеющимися — центральное отопление, горячая вода в любое время суток и возможность изоляции от внешней среды, — здесь были в дефиците. Но я приспособилась и, поражаясь самой себе, научилась обходиться без того, что недавно казалось совершенно необходимым. Вечером 20 апреля я писала эссе об ольстерском поэте Луисе Макнисе, когда совсем рядом с нами, на Саквилл-плейс, взорвалась бомба. Взрыв был такой силы, что в моем окне задрожали стекла. Следом воцарилась жуткая тишина, которую нарушало только хлопанье дверей на моем этаже. Выйдя в коридор, я увидела Шейлу, сбегающую по лестнице вместе с несколькими другими жильцами. Я последовала за ними. Входная дверь была открыта, на нас пахнуло холодным зимним воздухом. Шон был уже там. Когда я попыталась выскочить на улицу, он положил мне руку на плечо:
— Не нужно тебе туда. — И показал на дым, валивший в небо по другую сторону Лиффи.
— Бомба? — спросила Шейла.
Шон кивнул. Завыли сирены — к месту происшествия спешили спасатели.
— Черт! — бросила Шейла.
Сзади меня раздался незнакомый голос:
— Мне нужно бежать. У меня там сейчас мама, в Нортсайде.
Говорила Дервла, студентка из Уэксфорда, изучавшая в Тринити искусствоведение; наши комнаты были рядом.
— Нельзя тебе идти, девочка. — Шон остановил ее, обняв за плечи.
— Мама пошла в «Арноттс» покупать мне простыни и полотенца.
— Не пущу. Не позволю я тебе в это лезть… — Шон был непреклонен. — Тем более что террористы часто закладывают вторую бомбу рядом, чтобы подловить тех, кто убегает от первой.
Дервла стихла, еле сдерживая слезы. Подумав, что она решила вернуться в дом, Шон выпустил ее, и в ту же минуту девушка метнулась мимо него и бросилась бежать по направлению к месту взрыва, без пальто, под снова начавшимся дождем.
— Черт! — выругался Шон.
Я бросилась за Дервлой. Двигалась она очень быстро и решительно, так что я нагнала ее только в самом конце Пирс-стрит. Когда я наконец схватила ее за руку, девушка вырвалась и направилась в сторону моста О’Коннелла. Однако гарда уже перегородила проход, не пропуская никого. Потеряв последнее самообладание, Дервла закричала на полисменов. Тут подоспела я, обняла ее обеими руками… она зарыдала, уткнувшись мне в плечо. Так в обнимку мы добрели до дома. Дожидавшийся у порога Шон вздохнул с облегчением.
— Умница, Элис, — сказал он, увлекая нас в свою комнату и усаживая у полыхающего жаром электрокамина. — Грейтесь, а я приготовлю что-нибудь, чтобы вы не так стучали зубами.
В представлении Шона жидким эквивалентом центрального отопления был подогретый виски: две стопочки «Пауэрс» на стакан, туда же чайную ложку сахара, ломтик лимона, гвоздику для аромата, долить доверху крутым кипятком из чайника, опустив в стакан ложку, чтобы не треснуло стекло. Мы сидели у камина, когда хлопнула входная дверь. Оступаясь, вошел Диармуид, занимавший квартиру на верхнем этаже дома и работавший в библиотеке Национальной галереи на Меррион-сквер. По лбу у него струилась кровь. Мы вскочили и бросились к нему.
— Господи, помилуй, — приговаривала Дервла, усаживая мужчину в кресло, где только что сидела сама.
Она крикнула Шону, чтобы тот принес горячей воды и чистое полотенце.
— Где же тебя накрыло?
— Решил прогуляться по Саквилл-плейс, и тут эта машина взорвалась, — объяснил Диармуид. — Я, видно, прошел мимо бомбы за каких-то тридцать секунд до взрыва. Черт знает что за безумие творится кругом.
Пока Шон бегал на кухоньку за средствами первой помощи, я плеснула в стакан щедрую порцию виски и подала Диармуиду.
— Вот спасибо, — сказал он и прибавил: — А чинарика у тебя, случайно, не найдется?
Я отдала ему свой только что прикуренный «Данхилл». Дервла тем временем достала из кармана белоснежный платочек и вытирала кровь, текшую у мужчины из ранки на лбу, чуть ниже волос.
— Это тебя осколком стекла? — спросила она.
— Да уж, прилетела какая-то штука, — ответил Диармуид.
— Хорошо хоть, что в глаза не попало, — сказала Дервла.
Когда уже подоспел Шон с миской теплой воды и чайным полотенцем, в комнату влетела Шейла. Увидев Диармуида с кровью на лице, в рубашке и куртке, она вытаращила глаза:
— Господи… Ему срочно нужно в больницу.
— Поймать сейчас такси будет непросто, — проворчал Шон в тот момент, когда Дервла отняла свой платок от раны, и из нее сразу потекла струйка крови.
Окунув полотенце в теплую воду, девушка приложила ее ко лбу Диармуида, ахнувшего от боли.
— Полотенце чистое? — спросила она у Шона.
— Ты его в кипяток запихнула. Это убьет что хочешь.
— Ему нужно наложить швы, — вступила в разговор Шейла. — У меня за углом машина моей ма.
— Так чего мы ждем? — спросила Дервла. — На машине мы за пять минут доставим его на Холлс-стрит.
— Да это же гребаный родильный дом! — воскликнул Шон.
— Думаю, сегодня они принимают всех, а не только беременных, — возразила Дервла.
Тут зазвонил телефон, и я выбежала в коридор.
— Умоляю, скажите, что Дервла дома, — раздался возбужденный голос.
— Она здесь.
— Ох, слава Богу!
— А вы ее мама?
— Она самая.
— Дервла, твоя мама! — громко крикнула я.
Несколькими часами позже мы вспоминали детали происшествия, сидя в баре «Маллиган». Диармуид, которому в роддоме обработали и зашили рану, платил за напитки для всей компании. Дервла к этому времени встретилась с матерью, которая, когда взорвалась бомба, как раз проходила по О’Коннелл-стрит, совсем рядом с Саквилл-плейс. Женщина так перепугалась, что укрылась в ближайшем универмаге и провела там больше часа, пока полиция не разрешила всем выйти на улицу. У единственного телефона-автомата в магазине была такая очередь, что она не смогла позвонить дочери, пока не вернулась к себе в гостиницу на Парнелл-сквер. Мамы с дочкой с нами не было — они решили поужинать в небольшом ресторанчике к югу от реки.
— Она была великолепна, — говорил Диармуид. — И слава богу, что у Шейлы здесь оказалась мамина малолитражка. Она гнала как угорелая, чтобы поскорее доставить меня в больницу.
— Гнала я, чтобы ты не закапал кровью драгоценную мамочкину машину. Моя ма жутко не любит кровь на сиденьях. А если говорить о бомбежках, то нам здорово везет. В прошлом году всего две бомбы, и то маленькие. Мы, кстати, еще не знаем, сколько пострадавших было после сегодняшнего взрыва.
— Говорил я тут по телефону с одним из своих шпионов в Нортсайде, — сказал Шон. — Один труп и четырнадцать человек тяжело ранены. Он говорит, что у них считают, что за всем этим стоят ОДС по обычным гребаным причинам.
После этого сообщения Шона с новой силой разгорелась дискуссия — велась она вполголоса, чтобы не привлекать внимания других посетителей бара, — о том, могла ли Временная ИРА устроить нападение, чтобы повлиять на общественное мнение в стране в отношении республиканцев и лоялистов. Шон к тому же рассуждал вслух о том, не была ли разведка британской армии также в сговоре с протестантской ОДС. Я слушала все эти конспирологические разговоры, завороженная тем, насколько сложной, трудной для понимания и изменчивой была политическая ситуация в стране.
Попробовать оторваться в Дублине от компании, с которой ты почти пять часов пил и болтал, всегда было нелегкой задачей. Особенно если учесть, что одиннадцать часов вечера в субботу считалось еще детским временем, а собутыльники буквально требовали, чтобы никто не расходился ради продолжения веселья… и все такое. Но должна же я была позвонить домой и сказать маме, чтобы она не беспокоилась из-за бомбы.
— Бомба? Боже мой, какой ужас! — сказала мама. — Тебе надо немедленно вернуться домой.
— Бомба была совсем маленькая, а я просто хотела сказать, что меня и близко там не было.
— Не бывает маленьких бомб. Я сейчас же звоню твоему отцу в Сантьяго и говорю, чтобы он приказал тебе ехать домой.
— Мам, это смешно.
— Ты всегда считала, что я смешна и нелепа. Миссис Нелепость!
— Я позвонила, чтобы сказать тебе: у меня все в порядке.
— Ты пила, да? Пила?
— Мам, ну хватит. Спокойной ночи.
Папа позвонил на следующий день. К счастью, я оказалась дома и писала сочинение, когда Шон крикнул мне снизу, что «на линии оператор из гребаного Чили».
Я кубарем скатилась по лестнице вниз, ни на секунду не сомневаясь в том, что услышу от отца: «Я забронировал тебе билет до Нью-Йорка на ближайший рейс». Но его реакция была совершенно гениальной:
— Твоя мать мне звонила, она почти в истерике из-за бомбы в Дублине. Мы здесь в офисе получаем новости по телетайпу из «Ассошиэйтед Пресс», так что я уже читал сообщение. Скверно, но не ужасно. Мать я успокоил и сказал, что нет причин загонять тебя домой. Но если это будет повторяться регулярно, тогда…
— Не будет, — уверенно сказала я, подумав: что за абсурдное предположение!
— Твои бы слова да этим воякам в уши. Как там твои дела?
Я в подробностях рассказала отцу обо всем, а потом перевела разговор на тему, интересовавшую меня:
— Пап, где Питер и что происходит в Чили?
— Питер, насколько мне известно, в полном порядке, хотя и ошивается в сомнительной компании.
— Но ты с ним виделся?
— Пока нет.
— Вы разговаривали?
— Пока нет.
— Тогда как ты можешь быть уверен, что он в порядке? Разве там не расправляются со всеми противниками режима?
— Это не режим. Это законное правительство.
— Законное правительство не появляется в результате военного переворота.
— Я обеспечиваю безопасность Питера. А сейчас я вернулся к своим делам на руднике. Выпей за меня стаканчик «Тулламор Дью». Пока, малышка, люблю тебя.
Почему я не заговорила с папой о словах, которые так поразили меня в письме Питера: что наш отец был не тем, кем казался? Почему не попросила объяснить мне, что тревожит Питера? Просто я знала, что папа не ответит, а лишь небрежно отмахнется, примерно так: Ой, как будто ты не знаешь своего брата-радикала, которому везде мерещатся заговоры правых… Да, я поддерживаю Пиночета, но для меня это всего лишь бизнес, и не более того. Но еще одна причина, по которой я не отваживалась заговорить с отцом на эти темы, заключалась в том, что не знать какие-то вещи было для меня более удобным вариантом. При таком раскладе мне не нужно было влезать во все эти моральные и этические вопросы, неизбежно возникавшие по поводу его деятельности в такой нестабильной стране, как Чили.
Как-то вечером в четверг я неожиданно столкнулась с профессором Кеннелли, выходящим из «Бьюли».
— Умнейшая Элис Бернс… которая, как большинство умных американцев, приехала в Дублин, чтобы поддаться его разлагающему влиянию, и делает она это во имя англо-ирландской литературы.
Должна признаться, что мне очень понравилась эта характеристика. Не меньше нравилось мне в жителях Дублина отсутствие амбиций и особого рвения. Скажем, то, что мои сокурсники никогда не обсуждали вопрос о том, кто кем видит себя через десять лет, мне импонировало. Разговоры о карьере или деньгах здесь не приветствовались. Несмотря на изолированность Дублина, атмосфера здесь была по-настоящему богемной, особенно для неприхотливых людей, способных жить, тратя очень мало, в менее чем адекватных условиях. Но выгодное отличие состояло в том, что не нужно было участвовать в пресловутой американской гонке за достижениями. Я не хочу сказать, что речь идет о бездумной пассивности и полном отсутствии инициативы. Я видела в маленьком театрике необычайно мрачную и выразительную постановку пьесы об ирландской семье в Ковентри под названием «Свист в темноте». Акцент в ней был сделан на то, что писатели в этой стране оставались на переднем крае даже тогда, когда приходилось ставить под сомнение национальные мифы и сложно устроенную местную политическую систему. Я открыла для себя таких писателей, как Шон О’Фаолейн, который мог открыто осуждать католическую церковь и дремучий провинциализм ирландской жизни и одновременно воспевать тонкую лиричность ирландцев.
В моем сознании начала укореняться еще одна вещь — понимание того, что, как и большинство американских писателей, их ирландские собратья неизбежно сталкиваются с вопросами национальной идентичности, межобщинных противоречий, с многочисленными клише и ложными мифами, которые являются краеугольными камнями нашего коллективного сознания. Когда я изложила этот тезис в сочинении, написанном для профессора Кеннелли, он выразил свое отношение к нему в примечании в конце:
Я не могу не видеть, что вы ищете точки соприкосновения между двумя литературными культурами, в которых ни один писатель не может обойти важнейшего вопроса: что означает принадлежность к столь противоречивому, приводящему в замешательство месту? Вы, однако, не учитываете того обстоятельства, что национальная литература определяется еще и географическим фактором — тем, какую роль в нашем самосознании играет крошечный размер нашего острова и наше аборигенное мировоззрение. Точно так же, как в вашей литературе всегда присутствуют безграничные просторы, маневренность, присущая американцам со времен первых переселенцев, и погоня за деньгами, что и определяет ее специфические черты. Необъятность вашей страны вызывает у жителей США мысли о великой свободе и всепоглощающем ужасе.
Мне трудно было бы не согласиться с Кеннелли. Он был убедительнее, тоньше и точнее в формулировках, чем, скажем, маоисты, которые частенько высказывалась на ступенях колледжа Тринити по поводу американского империализма, называя его раковой опухолью, поразившей мир. А однажды у меня состоялся нервный разговор с Шейлой, моей соседкой: я попросила ее вымыть за собой ванну — в углу ванной комнаты специально для этого были приготовлены чистящий порошок и губка, — а она вдруг напустилась на меня с обвинениями:
— Если бы вы, американцы, меньше зацикливались на гигиене, а подумали бы о вьетнамских крестьянах, которых вы убиваете…
— Не надо винить меня в чудовищных злодеяниях Никсона и Киссинджера, — возразила я, несколько озадаченная этим выпадом.
— Да я тебя и не виню. Просто прошу посмотреть на жизнь чуть шире — выгляни за пределы ванной.
— Какое отношение имеет грязная ванна к американским военным преступлениям? Мы все чистим ванну после того, как ею воспользуемся. Почему ты не можешь?
— Все, к чему вы, американцы, прикасаетесь, должно быть антисептическим. Всего-то ты боишься — и грязи этой гребаной, и гребаного бардака. Вы все норовите сделать стерильным.
Я не успела произвести ответный выпад, потому что в этот момент на входную дверь обрушились три удара тяжелого металлического молотка.
— Я жду гостей, — объявила Шейла, оттолкнув меня.
Я прислонилась к стене, ничуть не обрадованная этой перепалкой и перспективой самой мыть за Шейлой ванну, если хочу посидеть в чистой. Но ничего не поделаешь, я вздохнула и собралась отскребать ванну сама. Пока не услышала, как, щелкнув, открылась дверь и женский голос спросил, здесь ли живет Элис Бернс. Акцент был явно американским, а голос показался мне до странности знакомым.
— Тебя ищет какая-то янки, подружка, — сообщила Шейла.
Я спустилась вниз и увидела какую-то девицу примерно моего возраста. «Да нет, — мелькнула мысль, — не может быть, это не она».
— Все верно, это я. Восстала из мертвых.
Я оказалась лицом к лицу с Карли Коэн.
