Глава десятая
Дата переворота — 11 сентября 1973 года. Практически сразу стало известно следующее: в результате воздушных налетов, совершенных военными правых взглядов, взорван президентский дворец. Глава вооруженных сил Аугусто Пиночет отдал приказ войскам вести на дворец наступление, а флоту в то же время взять под контроль важный порт Вальпараисо. К 8:30 утра президент-социалист Сальвадор Альенде осознал масштабы произошедшего и понял, что будет низложен недемократическими методами. Вместо того чтобы уйти в отставку или потребовать предоставления возможности благополучно покинуть страну, он отверг предложение отказаться от руководства страной и принял участие в перестрелке с наступающими вооруженными силами. Поняв, что игра окончена, Альенде покончил жизнь самоубийством.
Большую часть этих подробностей я услышала от Карла Тейлора, того самого нью-йоркского марксиста, который немедленно организовал митинг протеста на углу возле студенческого клуба. Участвовали в нем человек восемь. Среди них был профессор Герб Курсен — скользкий тип, печально известный тем, что приставал к каждой студентке, оказавшейся в его поле зрения. Он размахивал революционным флагом, выставляя его на всеобщее обозрение. Когда мы с Бобом подошли, митинг уже был в разгаре — Курсен разглагольствовал о том, что за этим переворотом стоят Никсон и Киссинджер, которые увидели в росте популярности законно избранного марксистского правительства свидетельство теории домино в Латинской Америке. Карл безостановочно курил и возбужденно тараторил, рассказывая собравшимся, что ему удалось дозвониться до друга, руководителя радикального театра в Сантьяго. Тот сообщил, что интеллектуалов и художников хватают, что сам он попытается бежать через аргентинскую границу.
— Не знаю, выжил ли он, — закончил Карл. — Но наверняка знаю вот что: наше правительство поддерживает военное свержение демократически избранного президента. Оно позволяет Пиночету и его головорезам восстать против прав человека и, как следствие, санкционируют аресты и казни людей, которых хунта объявляет противниками. Еще мне известно, что у одной нашей студентки, которая, кстати, присутствует здесь, отец глубоко вовлечен в события, происходящие там в настоящее время. Не правда ли, Элис Бернс? Твой отец, управляющий рудниками Международной медной компании, разве он не заодно с хунтой?
Я хотела поскорее уйти. Но почувствовала, как Боб, успокаивая, положил мне руку на плечо.
— Это несправедливо! — крикнул он.
— Скажи это семье Сальвадора Альенде, который покончил с собой, чтобы не быть застреленным хунтой. Скажи это семьям пропавших без вести.
Меня все это испугало, но я понимала, что должна что-то ответить, потому что, если не решусь и промолчу, мне нелегко будет с этим жить.
— Я ничего не знаю о работе отца в Южной Америке. И что-то не помню, чтобы мы с тобой обсуждали это, Карл.
— О, ты ничего не знаешь о темных делишках своего отца? Немного смешно слышать это. Это то же самое, как если бы дочка охранника в Дахау сказала, что не знает, что ее папа творил в концлагере, хотя жила в двух шагах от него.
— Что за чушь! — Карлу удалось вывести меня из себя. — Мой отец работает за границей. Да, он управляет рудником в Чили…
— Рудником, который Альенде национализировал, — перебил меня Карл. — Тебе он сказал, конечно, что взбешен этим? Ты все знала, не могла не знать, ведь так?
— Это превращается в судилище. — Боб твердо встал на мою защиту.
— Пусть Элис ответит на мой вопрос, — уперся Карл.
— Мой отец не распространялся о своей работе в Южной Америке, — выдавила я, хотя, говоря так, грубо искажала правду: на самом деле папа не раз горько жаловался мне, что «эти коммунисты собираются прибрать к рукам мой рудник».
Однако я никогда не вдавалась в подробности, потому что, как и всегда с отцом, опасалась узнать слишком много о его планах. К тому же накануне, сразу после звонка Питера, я, хоть и боялась навлечь на себя грозу, все же позвонила маме. О разговоре с братом я решила не упоминать, но мама уже все знала. — Что, твой братец-радикал уже успел тебя известить? — спросила она на удивление спокойно.
— Да, Питер мне звонил.
— И вы поговорили в первый раз за восемнадцать месяцев. Уж, наверное, он распинался о том, что твой отец — чудовище, состоит на службе у ЦРУ, и все такое.
— Ты слышала наш разговор?
— Нет, просто я слишком хорошо знаю твоего брата. А также знаю, что ты до сих пор дуешься на него за то, что он переспал с девчонкой в Боудине, когда возил тебя на собеседование.
— А это-то ты как вызнала?
— Питер рассказал Адаму как брат брату… и все такое. А Адам сказал мне, потому что я всегда у него все вытягиваю. Девушка ведь была совершеннолетняя, правильно? Старше восемнадцати, и все такое?
— Мама…
— Я так понимаю, это положительный ответ. Но ты разыграла великую моралистку и кисейную барышню, узнав, что твой — ах, такой высоконравственный! — брат, оказывается, такой же мужчина, как и любой другой, в том, что касается секса. Пора уже привыкнуть, Полианна. Мужики — те же псы. Верность практикуют только уж совсем полные подкаблучники. Бог свидетель, если бы я поднимала шум из-за каждой интрижки твоего отца…
— Мама…
— А теперь ты шокирована этим. Для тебя, конечно, откровение, что твой папочка по уши завяз в истории с coup d’état. И брата твоего втянул во все это. Знаешь, что я думаю? Альенде — это будущий Кастро. Он создал свой собственный КГБ и уже начинал прижимать инакомыслящих, как он их себе представлял: банкиров, бизнесменов, всех, кто не поддерживал этот его марксизм. И твой отец тоже был в списке его жертв.
— Что? Откуда ты все это знаешь?
— А ты сама-то как думаешь? Телепатия? Да твой отец всегда мне все рассказывает, кроме разве что имени своей последней любовницы… Альенде сам напросился. Все, что от него требовалось, — быть чуть более умеренным, чуть более центристом, соединить социализм со свободным рынком — и был бы жив. Но этот парень переступил черту. Нельзя национализировать рудники, принадлежащие иностранным компаниям, одновременно ложиться под Москву и ждать, что Вашингтон будет сидеть сложа руки и ничего не сделает. Он сам выковал свою судьбу.
Эта тирада буквально сразила меня, потому что очень и очень во многом мама была крайне либеральна. Ошеломило меня и то, что она открыла мне глаза на папины измены. Однако, как я начинала понимать, мама обожала действовать согласно принципу дестабилизации, выбивая почву у вас из-под ног и тем самым укрепляя свою власть над вами. В тот момент я осознала, что, как бы ругательски ни ругала она отца, какими бы оскорблениями его ни осыпала, она на многое сознательно закрывала глаза и, несмотря ни на что, готова была встать грудью на его защиту. Режим Альенде отнял то, что было для моего отца его raison d’être: рудник, в котором он души не чаял и всегда заявлял, что это его детище. Жизнь то и дело разочаровывала отца развитием событий и подбрасывала поводы для сожаления. Так вот, этот рудник в пустыне Атакама был, в представлении отца, его наследием — доказательством того, что его существование на земле что-то значило и что он создал с нуля нечто, что переживет его. Понимание этого пришло ко мне намного позже, когда я и сама стала задумываться о том, как быстро течет время здесь, и осознала, что бо́льшая часть всего того, что волнует нас, пока мы пользуемся даром под названием «жизнь», не продлится дольше нашего кратковременного пребывания здесь. Тогда же, в сентябре 1973 года, меня от этих мыслей отделял еще очень большой отрезок времени. И меня просто зашатало от маминых откровений.
— Добро пожаловать в реальный мир, — усмехнулась она. — А об Адаме и папе не беспокойся. Они сейчас где-то в безопасном месте, ждут, пока ситуация стабилизируется. Ты должна понимать: если бы не этот переворот, твоих отца и брата могли бы запросто похоронить заживо в какой-нибудь шахте. Или же их корпоративный джип мог потерять управление и свалиться в пропасть… мало ли их там у них в Андах. Ты, разумеется, сейчас вместе с братцем примкнешь к какому-нибудь маршу протеста против Никсона и Киссинджера, вы будете кричать во весь голос об американском империализме и обманывать себя, полагая, будто этим можно все изменить.
Позже Питер позвонил и сообщил, что папа и Адам снова объявились в Сантьяго и что режим Пиночета попросил их контролировать реприватизацию их шахт.
— Как ты узнал?
— Папа сказал, как же еще! Он мне звонил позавчера, интересовался, как я воспринял новость о перевороте. Я сказал, что знаю об американском участии и его роли и что мне за него стыдно. И знаешь, каким был ответ? Два слова: «Жалкий неудачник». А потом он заявил, что сегодня ужинает с Пиночетом и передаст ему от меня наилучшие пожелания.
— Зачем ты мне все это рассказываешь? Чтобы я встала на твою сторону?
— А ты на его стороне?
— Да на ничьей я стороне. И только хочу, чтобы меня не пытались загнать в тот или иной политический угол.
— Ты не сможешь отсидеться в сторонке, Элис, когда мир вокруг тебя вот-вот взорвется.
Потом Питер сообщил, что отправляется в Вашингтон на демонстрацию у посольства Чили, и бросил трубку. Оставив меня с ощущением, что я — самая отвратительная юная моралистка и ханжа, какую только можно представить. Боб велел, чтобы я переставала заниматься самобичеванием. Хватит думать, сказал он, что я должна нести ответственность за действия других людей.
— Питер винит меня в том, что я…
— Не готова освободиться от прошлого. И мама твоя о том же самом. Да уж, кто бы говорил, особенно если учесть, что в твоей семье все цепляются за это самое прошлое. Да и в моей тоже.
— Тебе никогда не приходило в голову, что родные люди вынуждены придираться друг к другу, чтобы сохранить видимость единства?
— Прямо в точку. Знаешь, что Фрейд сказал об ирландцах? «Это такая раса людей, для которых психоанализ не имеет смысла вообще».
Я посмеялась. А через несколько дней поймала себя на том, что цитирую эту фразу за кофе с моим новым другом, Хоуи Д’Амато. Мы разговорились на показе фильма Ингмара Бергмана «Страсти по Анне», который проходил в рамках фестиваля фильмов шведского мастера, организованного одним студентом родом из Нью-Йорка, по имени Дункан Кендалл. Фильм крутили в аудитории на двух 16-миллиметровых проекторах с больших бобин, и Дункан, который был одновременно и организатором фестиваля, и киномехаником, должен был включать второй проектор, подгадав момент, когда пленка на первом будет заканчиваться. Хоуи явился туда в тоненькой ярко-васильковой ветровке на молнии, хотя осень стояла очень холодная. Многие недоуменно на него поглядывали. Но Дункан, будучи уроженцем Манхэттена и чужаком здесь — сам он носил бежевый тренчкот, как у Хэмфри Богарта в «Касабланке», и вечно курил сигареты, — подошел и дружески обнял его. Дункана в колледже знали как любителя искусства, он ставил интересные пьесы, организовывал кинофестивали, доставал фильмы, которые в такой провинции, как Мэн, никогда не показывали. А еще его постоянно поддразнивали из-за странной походки вприпрыжку. Да, он тоже был здесь чужаком — одна из причин, по которой он обнял Хоуи, когда тот пришел на показ фильма Бергмана, а потом подозвал меня:
— Знакомься, Элис, еще один житель Нью-Йорка. Хоуи, Элис живет со спортсменом, но ты не бери в голову — он нормальный чувак.
Затем Дункан оставил нас одних и пошел здороваться с только что вошедшим преподавателем немецкого.
— И где в Нью-Йорке твое пристанище? — спросил меня Хоуи.
Я объяснила про свой статус «изгнанницы».
— Ну, а я, — улыбнулся Хоуи, — я из того, что Дункан называет потусторонним миром: Форест-Хиллз в Квинсе.
— Как же, черт возьми, ты тогда оказался здесь, в штате Мэн?
— Хотел изучать гуманитарные науки, хотел в Новую Англию, хотел в Хэмпшир или Беннингтон, но отец побоялся, что в тех местах мои странности только усилятся. Боудин более традиционный, но всеохватный и постоянно меняющийся. Или, по крайней мере, так мне сказали в приемной комиссии. Мне предложили полную стипендию, а сейчас… сейчас я все чаще задумываюсь о переводе. Но мой отец хочет, чтобы я это выдержал.
— Итальянское упорство, я чувствую, не уступает своим ирландским аналогам?
— О, да у тебя тонкая интуиция.
Так началась наша дружба. Хоуи, как оказалось, специализировался по психологии и искусству и подумывал о поступлении в аспирантуру по истории искусств и о карьере музейного куратора. Среди студентов Боудина такие экземпляры редко встречались — он был геем и не скрывал этого, скорее наоборот. Зеленые волосы и яркая одежда дополняли его провоцирующий образ. К тому же Хоуи был убежденным одиночкой. Жил за пределами кампуса в маленькой квартирке. Друзей у него было немного. Эван находил его «слишком взбалмошным, слишком экстремальным», и это говорил человек, не признававший других цветов, кроме черного. Сэм в свою очередь критиковал Хоуи за «интеллектуальную сентиментальность»: ладно бы Лакан и Мелани Кляйн, с этим еще можно согласиться, но искать утешения в бродвейских мюзиклах?! Хоуи и сам понимал, что пришелся здесь не ко двору, «но трудно отказаться от полной стипендии». Его отец — подрядчик, имевший небольшой бизнес по ремонту домов в Квинсе и Лонг-Айленде, — не хотел, чтобы сын уходил из такого престижного учебного заведения. Однажды вечером за бокалом вина все в том же ресторанчике «Сердитый тетерев» — я тогда столкнулась с Хоуи в библиотеке и поняла, что он тоже ищет укрепляющее средство перед вечерними занятиями, — я прямо спросила Хоуи об отношении отца к его сексуальной ориентации и вызывающему стилю в одежде.
— Как ни странно, тут все в полном порядке. Ну, то есть сначала он, конечно, выпал в осадок, когда у меня позеленели волосы и я стал одеваться как то ли хиппи, то ли Либераче. Но потом в школе — в моей государственной школе в Форест-Хиллз — два итальянских хулигана попытались меня избить. Одного из них я вырубил. Не смотри, что я на вид такой цветочек, отец с девяти лет отдал меня в бокс, и я продолжал тренировки, даже став зеленым. Одним словом, эти итальянцы начали меня толкать и обзывать педиком, а один из них затем шлепнул меня по левому уху… ну, я и отоварил этого урода в челюсть двумя прямыми справа. Повалил его на пол, выбил два передних зуба. Его папаша сильно возбудился. Поскольку дело было в школьной раздевалке, он потребовал, чтобы меня вызвали к директору. Приехали мой папа, итальянский шпаненок и его отец-электрик. Как только тот, другой итальянский отец, меня увидел, он при всех набросился на своего сынка: «Ты дал такой фее себя побить и прибежал ко мне в слезах жаловаться? Пошьёльнакер!» И вытолкал своего сынка из кабинета. Директору все равно пришлось со мной строго поговорить о драке, но он был вынужден признать, что это была самооборона: «И теперь, возможно, ребятам хватит ума понять, что с тобой лучше не связываться». По дороге домой папа мне сказал: «Я очень горжусь тобой. И всегда буду за тебя заступаться, хотя ты и показал мне и всему миру, что можешь и сам за себя постоять».
— Судя по всему, с отцом тебе повезло.
— Я знаю, как ему трудно со мной, таким абсурдным, непохожим ни на кого. Но ты права, мне редкостно повезло с отцом. Он столько преодолел, столько выстрадал из-за меня и тем не менее так щедро демонстрирует мне свою любовь.
Я буквально чуть не разревелась, когда Хоуи это сказал. Помимо всего прочего его рассказ заставил меня вспомнить собственную семью и родителей, которые были абсолютно не в восторге от моих взглядов на жизнь.
Мы с Хоуи сблизились. Ему даже понравились Боб и его знаменитые спагетти с фрикадельками. Поначалу внешний вид Боба — спортсмен-качок — немного сбил Хоуи с толку, но вскоре я увидела, что они общаются все более непринужденно.
— Я мог бы начать тебя уверять, что он сказочный, но ты и сама это уже знаешь, — как-то сказал Хоуи, когда мы шли по кампусу. — Особенно меня поражают его начитанность и любознательность. Он, наверное, единственный член своего братства, который не стал нести стандартного бреда, которого я успел наслушаться. И это тоже характеризует его как одного из самых лучших чуваков, которых я встречал. Тебе, несомненно, крупно повезло. Впрочем, с другой стороны, и ему тоже.
Несколькими неделями позже на Брансуик обрушилась фантастическая метель. Выпало два дюйма снега — и это в первую-то неделю ноября. Это было настоящим сюрпризом — проснуться в субботу, в день решающего футбольного матча, и увидеть, что мир стал белым. Поскольку дело было не где-нибудь, а в Новой Англии, команды решили провести игру, как только поле очистят от снега. Я пошла на стадион с Бобом — футбол все-таки! — и это была единственная игра в сезоне, которую он решил посетить. Увидев его на трибуне со мной, некоторые его бывшие братья-однокашники, нахмурившись, отвернулись. Футбольный тренер дал понять, что заметил Боба, коротким кивком. Игра была свирепой. За три минуты до перерыва лайнсмен Амхерста что-то крикнул одному черному парню из команды Боудина, Чарли Смоллсу, и тот отреагировал великолепнейшим ударом в пах. После этого игроки Амхерста всячески пытались достать Смоллса, но его товарищи по команде Боудина их успешно блокировали. Вмешались судья и тренеры. Сначала один из судей потребовал, чтобы Смоллс покинул поле, но тот начал протестовать и был поддержан тренером Боудина. Что он говорил, неизвестно, но рефери смягчился и внезапно изменил решение, удалив с поля игрока Амхерста.
— Нетрудно догадаться, что сказал Чарли этот говнюк, — ухмыльнулся Боб.
— Я не ожидала, что ку-клукс-клан жив и процветает в Западном Массачусетсе, — сказала я.
— Расизм в Штатах не менее ужасен, чем кофе в закусочных, — добавил Боб.
Этот короткий, не больше минуты, инцидент в первой половине игры, казалось, встряхнул команду Боудина, которая примерно за восемь минут до конца провела тачдаун, уменьшив разрыв и доведя счет к перерыву до 14:7.
— Теперь у нас есть шанс, — заметил Боб, принимая пару бутылок пива от скандально известного Кейси.
Тот предложил еще и кальян, поглядывая вокруг, хотя и охранники из Боудина, и полицейские из Брансуика неотрывно смотрели на поле. Боб сделал несколько осторожных затяжек. Команда Боудина, очевидно, была возмущена расистской атакой на своего игрока, и ребята играли все более напористо, жестко и умело. Уже через шесть минут счет стал равным.
Поразительно, как громко можно кричать при счете 14:14 за пятьдесят семь секунд до конца последней четверти, когда у Амхерста мяч на 18-ярдовой линии Боудина. Ситуация выглядела очень тревожной, но тут совершенно неожиданно два гарда Боудина провели сэк, подхватили мяч, который выронил квотербек Амхерста, и удерживали его, пока не подоспел боудинский тайт-энд и не пробежал с мячом восемьдесят два ярда — тачдаун! Толпа обезумела, мы все повскакали с мест, кричали, обнимались… Ощущение всеобщего, неожиданного триумфа было непередаваемым. Не за это ли мы так любим спорт? За то, что он позволяет нам поверить, что игра — это метафора более глобальных жизненных испытаний и что иногда мы можем победить, несмотря ни на что.
После игры я заметила, что Боб немного загрустил. Он явно был огорчен тем, что больше не является частью команды, которая только что одержала такую потрясающую победу. Наверное, приняв решение съехаться со мной, он отказался от чего-то очень важного для себя. Наблюдая, что Боб напряженно ведет разговор со своим бывшим тренером, и ловя на себе косые взгляды тренера, по-прежнему неприязненные, — я для него была гарпией, сманившей его звезду, — я начала осознавать то, что мне до тех пор было трудно понять: все мы — это совокупность сил, тянущих нас в разных направлениях. И мы часто закрываем глаза на какую-нибудь одну сторону своей натуры ради того, чтобы принять что-то новое и, возможно, лучшее, но все же старое часто тянет нас назад, напоминая о другой стороне нас самих, тоже достаточно важной. Возможно ли это — окончательно сбежать из тех мест внутри себя, которые мы уже не хотим видеть частью своего внутреннего ландшафта, но которые — и мы не можем об этом забыть — все равно формируют нас, делая теми, кто мы есть?
Когда кто-то из ребят братства Бета протянул Бобу пиво, я подошла сзади и дотронулась до его плеча.
— Знаешь, я, наверное, зайду кое-куда… хочу заглянуть к Сэму, — шепнула я.
На этих словах бывшие напарники Боба призывно замахали ему руками.
— Круто! Увидимся через час.
И мой парень торопливо зашагал к приятелям.
Заявившись на квартиру к Сэму, я нашла его в обычном язвительном настроении.
— А вот и исполнительница главной роли любимой девушки в фильме «Кнут Рокни, настоящий американец»! — провозгласил он, когда я вошла.
— Тебе бы в «Борщовом поясе» выступать, имел бы успех, — сказала я.
— Да-да, старая антисемитская подколка.
— Я тебя умоляю! У меня, вообще-то, мама еврейка.
— Так евреи — самые большие антисемиты.
— Болтай-болтай, Сэм, — вклинился в разговор Дункан Кендалл, — но берегись, как бы кто не сказал того же о тебе самом. Вряд ли тебе это понравится.
— Сказал утонченный принц Манхэттена.
— Мои предки росли в Йорквилле и Адской кухне, — заметил Дункан. — Не совсем территория Эдит Уортон.
— Ты, конечно, мальчик из Коллегиата, — засмеялся Сэм. — Но это еще не значит, что ты можешь писать художественную прозу.
Я подошла ближе:
— Мне понравился рассказ, который прислал Дункан.
— Но в этом вопросе ты остаешься в меньшинстве, — возразил Сэм.
— Ты и твой Диджей вообще не воспринимаете сюжетную прозу, — заметил Дункан.
— Нет, мы просто вообще не воспринимаем все лживое и напыщенное, — парировал Сэм.
Я видела, что Дункан побелел, но сдерживается, стараясь не показать, как сильно задет.
— Это нехорошо, Сэм, — сказала я.
— Литература никогда не бывает хорошей, — усмехнулся он.
— Когда я опубликую свой первый роман… — начал Дункан дрожащим от обиды и гнева голосом.
— Вероятность этого события так же высока, — вставил Сэм, — как то, что я стану астронавтом.
На этих словах Дункан бросился к двери.
— Ну ты и паршивец, — прошипела я Сэму, выходя следом.
На улице я сразу увидела Дункана. Он расхаживал взад-вперед с сигаретой в руке и разговаривал вслух сам с собой.
Заметив меня, он отмахнулся:
— Я не нуждаюсь в сочувствии. — Он глубоко затянулся и снова зашагал, разбрасывая снег своими туристическими ботинками и зябко кутаясь в тренчкот. — Каждый раз, как я общаюсь с этими ребятами, они меня подначивают. Особенно, конечно, Диджей, которого сегодня, к счастью, нет. У него умерла не то бабушка, не то еще кто-то… Он-то не упускает случая меня унизить.
— А на самом деле он точно так же не уверен в себе, как и все мы.
— С его высокомерием человека белой расы, которое пенится и лезет из него, как взбитые сливки из банки. Прости за плохую метафору. Пива хочешь? Я бы выпил штук пять.
Я взглянула на часы:
— Сейчас мой парень должен подойти.
Дункан попытался скрыть разочарование, но сник. Я быстро приняла решение.
— Знаешь, что я тебе скажу? Мы живем в пяти минутах ходьбы отсюда. Я поднимусь наверх и попрошу ребят, чтобы передали Бобу, что мы пошли домой. А потом можем зайти в «Лавку Майка» и прихватить там пива.
— Давай лучше я поднимусь и сам им скажу, — предложил Дункан.
— Зачем тебе опять во все это влезать? Я быстро.
— Хочу показать этому придурку Сэму, что его подлые подколки меня нисколько не колышут.
Бросив сигарету в снег, Дункан сунул руку в карман, выудил пачку сигарет «Житан» и предложил одну мне:
— Чтобы ты не замерзла, пока я сбегаю наверх.
— О, французские! — Я была впечатлена.
— Стараюсь держать марку Верхнего Вестсайда. Хотя кое-кому они кажутся слишком крепкими — говорят, это все равно что сосать выхлопную трубу… И это еще одна причина, по которой я люблю «Житан».
Улыбнувшись на ходу, Дункан зашел в дом. Он вернулся оттуда меньше чем через минуту и, не успев выйти на улицу, закурил еще одну сигарету.
— Дело сделано, — сказал он. — Посмотрим, найдется ли у Майка на складе «Молсон».
— Сигареты французские, пиво канадское. Да, ты точно парнишка с Манхэттена.
— Парнишка, который спит и видит, как бы поскорее оказаться подальше от этой страны.
— На третьем курсе ты будешь учиться за границей?
— Париж. Сорбонна. Принят на прошлой неделе. А ты?
— Думаю об этом. Все будет зависеть от того, где окажется в аспирантуре Боб, мой парень.
— Все равно он будет в другом месте, даже если ты останешься здесь.
— Другим местом может оказаться Кембридж.
— А… вот оно что. Мне отказали. Как отказали Йель, Браун и Бартмут.
— Это тебя все еще огорчает?
— Да, признаться, огорчает.
Мы подошли к «Лавке Майка» — небольшому универсаму. Узрев на полке две упаковки по шесть бутылок «Молсона», Дункан заулыбался еще шире. Он купил обе, а также еще пару пачек «Житан».
— Майк их держит для меня, — объяснил Дункан. — А поскольку я выкуриваю по две пачки в день…
— Ты настоящий наркоман.
— Без сигареты я не могу ни думать, ни писать.
— А твой плащ… его ты тоже надеваешь, когда пишешь?
— Только когда пытаюсь изображать персонажа из фильмов Жан-Пьера Мельвиля.
— Кто такой Жан-Пьер Мельвиль?
— Величайший режиссер французских гангстерских фильмов всех времен.
— Да кто же его может знать?
— Парижане. И некоторые чудаковатые нью-йоркцы, которые днюют и ночуют в кинотеатрах.
— Дай угадаю, этим ты и занимался в своей растраченной впустую подростковой юности?
— Бинго. Моим родителям это было не по душе. В Коллегиате мне нравилось образование, но все остальное я ненавидел. Надо мной там вечно издевались из-за смешной походки и культурного снобизма. В тринадцать лет я попросил родителей подарить мне на Рождество постоянный абонемент в Музей современного искусства, потому что там есть еще и кинотеатр с программой старых фильмов, и я мог в выходные посмотреть там пять фильмов.
В последующие четыре часа мы выпили все двенадцать «Молсонов», приговорили целую пачку «Житан» и даже совместно приготовили чили из говяжьего фарша, лука, консервированных помидоров и молотого перча чили — того, что я смогла найти в холодильнике и в кухонных шкафах, — и я обнаружила, что оказалась в обществе болтуна экстра-класса. А также невротика, и тоже экстра-класса. У Дункана были сильно обгрызенные ногти, его бил тик, выдававший сильнейшую внутреннюю тревожность и напряженность. Но, боже, как же много он знал — практически всё обо всем.
Дункан действительно хорошо разбирался в искусстве, но рассуждал о нем немного утомительно. Однако поинтересовался также и мной, моими пристрастиями, посочувствовал мне по поводу того, что меня увезли в Коннектикут, и рассказал, что его семья восемь лет подряд снимала на все лето дом в Риверсайде («Так что я с детства дал себе клятву никогда не жить в пригороде»). Отец Дункана, известный адвокат из «Крэйвет, Суэйн и Мур», настаивал на его поступлении после колледжа на юридический факультет.
— Папа меня считает богемным неудачником. И неважно, что я учусь в колледже намного лучше, чем мой брат Майкл. Майк все сделал в точности так, как хотел отец. Учился он на тройки с плюсом, но отец задействовал свои связи и устроил его на юридический факультет Бостонского колледжа. А у меня в прошлом году были отличные оценки, но что толку? Папа то и дело отпускает комментарии: «Зачем тебе все эти идиотские курсы электронной музыки, абстрактной живописи и веймарской литературы? Ты просто дилетант».
Слушая Дункана, я огорчалась за него, сочувствовала, удивлялась нашему сходству. Поймала себя на мысли, что мне нравится ход его мыслей. Дункан признался, что хочет после колледжа учиться на режиссера в Йельской школе драматического искусства. Он видел себя будущим Майком Николсом, хотя в то же время подумывал и о карьере писателя, живущего во Франции. Штука была в том, что многие ребята в Боудине, да и повсюду, не раз делились со мной подобными мечтами, особенно о жизни в Париже, но только Дункан, как мне показалось, мог это осуществить, если сумеет преодолеть сомнения и комплексы, конечно. Это привлекало меня к этому парню еще больше.
Как-то незаметно время подошло к полуночи. Боб не объявлялся. А ведь обещал быть через час у Сэма. С одной стороны, мне было досадно. С другой — обрадовало.
Хотя Боб был исключительно тактичным и предупредительным человеком, я не могла избавиться от чувства, что он мне изменяет, зависнув со своими дружками-спортсменами и бросив меня здесь с Дунканом, отношения с которым зависли в неопределенной фазе между легким флиртом и дикой усталостью. И когда Дункан поцеловал меня очень откровенно, в губы, я не сопротивлялась. Горечь от того, что меня бросили, немного нейтрализовали головокружение от объятий Дункана и чувство опьянения — любовного и настоящего. Но когда Дункан полез мне под рубашку, что-то заставило меня отступить. Это глупо, да и вообще скверно, сказала я себе и быстро встала:
— Я вынуждена попросить тебя сейчас же уйти.
Дункан снова потянулся ко мне. В его движении не было агрессии, он просто взял меня за руки:
— Я без ума от тебя. И мы так подходим друг другу.
— Я принадлежу другому.
— Принадлежу? Принадлежу? Черт, мы же не в романе Джейн Остин. На дворе 1973 год. Мы не принадлежим никому и ни с кем себя не связываем. А я знаю еще с того дня, когда увидел тебя в прошлом году…
— Эти слова тоже из романа Остин.
— Это объяснение.
— Это словесная эквилибристика.
В следующее мгновение я снова оказалась в объятиях Дункана и позволила целовать себя со страстью и напором, которые чрезвычайно меня возбуждали. На этот раз, когда рука Дункана скользнула по моим джинам вниз, я не отодвинулась. Наоборот, меня охватила дрожь, и я прижалась к парню еще ближе. Внезапно мы услышали, как дверь внизу распахнулась, а вслед за тем шаги на лестнице. В считаные секунды мы с Дунканом оказались за кухонным столом, я спешно оправила одежду, Дункан прикурил сразу две сигареты и как раз протягивал мне одну, когда в кухню ввалился Боб. Я застыла от ужаса, решив, что он сразу догадается, чем мы тут занимались. Но как только Боб переступил порог, стало понятно, что с ним случилось что-то действительно ужасное. Вся его куртка была в крови, а взгляд — одурманенный и затравленный.
— Что он здесь делает? — спросил Боб хриплым от алкоголя и агрессии голосом уроженца Южного Бостона.
Я никогда раньше не слышала в его голосе столько злобы.
— Составлял мне компанию, пока тебя не было, — ответила я. — А с тобой-то что случилось?
Боб только помотал головой и пошел, пошатываясь, в нашу спальню, стаскивая на ходу куртку.
— Избавься от него, — крикнул он и захлопнул за собой дверь спальни.
Дункан вскочил:
— Мне пора на выход.
— Извини.
— За что? Вечер был чудесный. — Дункан схватил меня за руки и перешел на шепот: — А ты просто потрясающая.
— Ну, блин, ушел он? — крикнул Боб из спальни.
— Я бы предпочел не оставлять тебя с этим неандертальцем.
— Ты его не знаешь, он не такой, — прошипела я, моментально заняв оборонительную позицию.
И вдруг я услышала, что Боб в спальне плачет. У Дункана глаза полезли на лоб. Взяв лежащий на кухонном столе блокнот, он нацарапал номер:
— Моя квартира в пяти минутах ходьбы отсюда. Если я тебе понадоблюсь или тебе придется сбежать отсюда, позвони мне, и я тут же вернусь. Ты можешь занять мою кровать, а я себе постелю на диване.
— Ты джентльмен.
— К моему безмерному сожалению. — И, в последний раз пожав мне руки, он прошептал: — Держись.
Плач из спальни стал громче.
Дункан схватил свой плащ и сбежал вниз по лестнице. Я открыла дверь в спальню. Боб скорчился на полу, закрыв лицо руками. Первым моим побуждением было подбежать и обнять его. Но кровь на рубашке, эти его слезы и явное опьянение остановили меня. Я подумала: он сделал что-то ужасное.
— Что случилось? — спросила я.
— Я только что все разрушил, — ответил Боб.
Боб, собственно, не сделал ничего ужасного. Это сделали его дружки. Но Боб, пьяный, обкуренный, был рядом, пока четверо его товарищей из братства избивали Хоуи Д’Амато.
— Мы зачем-то забрели в дом Каппа Зет… — Боб тяжело вздохнул.
— Какого хрена вы делали в этом зверинце? — перебила я его вопросом.
— А как ты думаешь? Курили. Несли чушь. Кто-то принес спиды. Трое ребят, с которыми я был, проглотили по таблетке.
— А ты?
— Нет. Я только пил и пил, немного покурил травки.
— Ты много выпил?
— Крепкого тоже принял немного.
— Какого крепкого?
— Текилы.
— Отлично.
— Да, я вел себя как последний кретин.
— Ты забыл, что я жду тебя у Сэма.
Боб опустил голову:
— Я же говорил себе два раза: «Вали отсюда. Или к Элис». Но ребята из братства так уговаривали… Часов в одиннадцать мы решили вернуться в дом Бета. Пошли туда через Боудинские сосны. Я так нажрался, что перед глазами все плыло. Но я помню, что кто-то шел нам навстречу и у него были кучерявые зеленые волосы. Один из наших, Билл Мэройс, крикнул: «Эй, гомик зеленый!» Хоуи хотел парней обойти, но они вдруг его окружили.
— И ты тоже?
— Ты что! Нет, конечно. Я стоял, прислонившись к стволу, даже не рядом. Мэройс и еще один из парней начали издеваться над Хоуи, спрашивали, что он делает в лесу — может, решил снять кого-нибудь? Хоуи пробовал отойти. Они ему перегораживали путь.
— А ты ничего не сделал? — ужаснулась я, представив, как страшно было, наверное, Хоуи.
— Я был такой пьяный, что на какое-то время отключился. Когда пришел в себя, Хоуи кричал на Мэройса: «Это ты здесь реальный гомик, а не я. Ты же два раза ко мне подкатывал в бассейне». Вот тут-то Мэройс и саданул ему под дых. Повалил на землю, упал на него сверху, придавил его коленями и стал молотить по лицу кулаками.
— И ты его не остановил?
— Я вмешался. Крикнул Мэройсу, чтобы он прекратил. Попробовал оттащить его от Хоуи. Тогда другой чувак, Дейв Дервин, оттолкнул меня и сказал: «Зеленый гомик должен заплатить за оскорбление». Я полез в драку. Дервин заломил мне руку за спину, пригрозив, что сломает, и держал, пока Мэройс мутузил Хоуи. Я кричал Мэройсу, что он гребаный урод и что, видно, обвинения Хоуи — правда. Тогда он со всего маху заехал мне кулаком в солнечное сплетение. Я упал на колени. А они пошли прочь и ржали во весь голос.
— А Хоуи?
— Лицо — месиво. Все в крови, нос сломан, передние зубы выбиты. Он только стонал, говорить не мог. Я как-то умудрился поднять его на ноги. Как-то взвалил на плечи. И как-то дополз с ним до медпункта. Медсестра только ахнула, когда увидела его лицо. Вызвала «скорую», вызвала копов. И те и другие были в кампусе через десять минут. Мужики со «скорой» сказали сестре, что травмы у Хоуи очень серьезные и надо быстрее везти его в больницу в Портленде, там есть пластический хирург, который приезжает по вызову в реанимацию.
— А копы?
— Повезли меня в участок в городе.
— Ты им все рассказал?
— Я назвал все имена, подробно рассказал, что произошло, сказал, что парни были пьяные и под декседрином, да и я сам тоже был вдрабадан пьяный.
— А про травку не сказал?
— Я не настолько выжил из ума. Но признался, что выпил немерено текилы. Копы спросили, не хочу ли я вызвать адвоката, но я отказался. Им это вроде как понравилось. У них были показания медсестры из медпункта колледжа, что это я притащил Хоуи и рассказал ей, что пытался вмешаться, но был слишком пьян…
Боб снова уткнулся лицом в ладони и заплакал. А у меня пропало всякое желание обнять его и утешить. Я смотрела на него со смесью недоверия и неприязни. Хотя он и умудрился доказать свою невиновность в этой ситуации, что-то между нами изменилось окончательно и бесповоротно. Меня переполняло совсем другое чувство — удивление от того, как любовь к другому человеку может прекратиться в один момент.
— Ты считаешь, что полиция поверила в твою историю? — спросила я.
— Копы сказали, что я остаюсь под подозрением, пока Хоуи не придет в себя и не даст показания.
— А как он себя чувствует, не знаешь?
Боб помотал головой.
— Мы должны позвонить в больницу, — сказала я.
— Я уже звонил — пока сидел в участке, мне разрешили сделать один звонок. Еще копы отобрали у меня водительские права и сказали, чтобы я не уезжал из Брансуика, не сообщив им.
— Они имели на это право?
— Я не хотел с ними спорить из-за такой мелочи. В любом случае, когда всплывет, что произошло и что я не смог парней остановить, потому что слишком надрался…
— Ты все же попытался, и за это тебе от них тоже перепало. В глазах общественности это тебя оправдает. То, что ты отнес Хоуи в медпункт, тоже зачтется. Ты выкарабкаешься, и из колледжа тебя не выгонят. Потому что в этой истории ты неплохо себя показал.
Но Боб только тряс и тряс головой.
— Ты чего-то недоговариваешь?
В ответ Боб тяжело поднялся на ноги, стянул с себя одежду и скрылся в ванной. Когда дверь за ним закрылась, я услышала звук душа, включенного на максимум. Я подняла с пола его окровавленные белую рубашку и белую футболку. Вышла на кухню. Там вынула ведро из-под раковины, налила горячей воды, добавила четверть колпачка «Хлорокса» и замочила одежду. Вода мгновенно стала алой. А у меня перед глазами вдруг встала картина: кулак этого зверя Мэройса врезается в нос Хоуи. Почему Боб вдруг вернулся к старому и потащился вечером с этими отморозками? Возможно, из колледжа его и не исключат, но теперь ему придется жить с постоянным чувством вины.
Вернувшись в комнату, я взяла его джинсы и шерстяной джемпер спортивного клуба с большой буквой «Б», вышитой на груди слева. Все это тоже было пропитано кровью.
Я постучала в дверь ванной:
— Я замочила твои рубашки с отбеливателем. Но джемпер и джинсы…
— Выбрось их. Никогда в жизни больше не надену форменный джемпер.
Схватив в охапку окровавленную одежду, я вышла на улицу, не обращая внимания на ноябрьский холод. Открыв крышку мусорного контейнера возле гаража, я швырнула туда одежду Боба. Я задавала себе один и тот же вопрос: как меня угораздило связаться с человеком, который носит спортивную форму? — и отвечала себе, что это несправедливо по отношению к Бобу. Закурив сигарету, я смотрела в небо, думая, что нам предстоят трудные дни.
Покурив, я вернулась в дом и обнаружила Боба уже спящим в постели. Я тоже легла почти сразу.
Когда я проснулась, было уже за полдень. Боба рядом не было. На подушке лежала записка:
Мэройс и остальные ночью арестованы. Я поехал навестить Хоуи. Прости, что я все просрал. Люблю тебя.
А через пару секунд зазвонил телефон. Я бросилась на кухню, схватила трубку, голая и замерзшая, в надежде, что это Боб с новостями о Хоуи. Но звонил Адам из Сантьго, его голос с трудом пробивался сквозь помехи:
— Привет, сестренка… Давненько я тебе не звонил.
— Наконец-то! — Я сорвалась на крик. — Ты жив-здоров? Ты с папой?
— Нет… он на приеме в президентском дворце.
— Со своим новым лучшим другом? Ты, наверное, счастлив, что все так получилось?
— Не переживай ты так.
— Ты участвовал в перевороте и говоришь мне, чтобы я не переживала?
— Слушай, я звоню не для того, чтобы ты меня отчитывала. Просто хотел отметиться, сказать, что все в порядке. И сообщить тебе, что Питер вроде бы тоже сюда пожаловал.
— Что?
— Вчера отцу звонила мама, сказала, что получила открытку от Питера, в которой написано, что он отчалил в Сантьяго.
— Черт, черт, черт!
— У тебя есть какие-то соображения насчет того, куда он мог податься в Сантьяго?
Мне не понравился бесстрастный тон брата — он намекал на то, что Адам куда глубже вовлечен во все эти грязные дела там, в Чили, чем я предполагала.
— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Чтобы вы с папой смогли поймать его и выслать из страны?
— Чтобы Питер не пострадал… ситуация здесь довольно-таки нестабильная.
Холодность в голосе брата сбила меня с толку. Я никогда раньше не слыхала, чтобы Адам говорил вот так, почти угрожающе. Из-за этого он сейчас казался представителем крупной компании, который готов раздавить любого, кто окажется помехой корпоративным интересам. Или у меня просто развилась паранойя?
— Я понятия не имею, где может быть Питер, — сказала я. — Но считаю, что вы с папой несете ответственность за его безопасность.
— Именно поэтому ты должна позвонить мне немедленно — в любое время дня и ночи, — как только получишь от него какие-то известия. Запиши мой номер. Звонить можешь за мой счет.
Я записала множество цифр, которые Адам мне продиктовал, и попросила:
— Скажи папе, что я хочу с ним поговорить.
Не успев положить трубку, я тут же перезвонила маме.
— Почему же ты не позвонила мне вчера, когда получила открытку? — спросила я ее.
— Ты вся в этом — сразу начинаешь нападать на меня. А я скажу тебе, почему не позвонила. Потому что я чуть не рехнулась от страха, когда узнала, что твой мешугенэ братец убежал делать революцию…
— Революция подавлена. Там полицейское государство.
— Теперь там стабильность. Но ты же знаешь, что собой представляют эти безумные латиносы. Все меряются силой эти мачо. И тут наивный ребенок из Йеля начинает совать нос в их дела и якшаться с интеллектуалами…
— Именно так Питер и поступит.
— Так поэтому я и схожу с ума от ужаса. Питер — мое дитя, точно так же, как и вы с Адамом. Я за него глотку порву, глаза выцарапаю любому. В том числе и твоему папаше. Ты должна это понимать. И еще тебе нужно узнать, что сегодня утром я умудрилась дозвониться в Йель, декану теологического факультета. Там никто не знает, куда твой брат поехал. Его сосед по общежитию в один прекрасный день нашел записку: «Уеду из страны на некоторое время». Вот и все. Ни слова лишнего.
В следующий момент я услышала звук, крайне редко вырывавшийся из уст моей матушки, — отчетливый всхлип.
— Ты как там, мам?
— Скверно, но спасибо, что проявляешь заботу.
— Что дословно было сказано в открытке?
— «Решил съездить на юг, посмотрю, как там что и чем я могу быть полезен». Вчера, как только получила открытку, я позвонила твоему отцу и без обиняков ему сказала, что считаю его лично ответственным за безопасность Питера.
— Что он на это ответил?
— Надеюсь, до него дошло. Потому что он знает, на что способна хунта. К тому же у него там повсюду друзья на самом высоком уровне, а также приятели в одной важной конторе с названием из трех букв.
— Он на них работает, да?
— Это меня не касается. И тебя тоже.
— Нет, нас это касается. Особенно если Питер теперь потенциальный нарушитель. Ты сама знаешь, как представители хунты относятся к нарушителям общественного порядка. И неважно, американец ты или нет…
Я вдруг страшно распереживалась — из-за всего, что случилось ночью, и из-за ужасной новости о Питере, который навлек на себя реальную опасность. Машинально я дотянулась до пачки сигарет и закурила, пытаясь собраться.
— Ты здесь, Элис? — окликнула меня мама.
— Я здесь, — отозвалась я.
— Куришь, что ли?
— Да, курю.
— Это тебя убьет.
— Или это, или моя семья.
Я положила трубку.
Почти сразу раздались шаги — по лестнице поднимался Боб. От него несло перегаром, в глазах читалось отчаяние.
— Как Хоуи? — спросила я.
— Неважно. Его накачали лекарствами, поэтому говорить он не может. Хорошо, что лицо вроде бы не изуродовано, все заживет без операций, только сломанный нос придется подправить.
— Повезло ему.
— Видела, что они сделали с моей машиной?
Я подошла к окну. «Стукач», — было написано на ветровом стекле.
— Видно, братству Бета не понравилось, что ты рассказал копам о Мэройсе и других.
— Они до сих пор в полицейском участке.
— На основании твоих показаний?
— Пока Хоуи не может говорить… — Боб молча покачал головой. — Теперь ты меня ненавидишь, да?
— Я скорее разочарована.
— Я тоже — в себе!
— Я разочарована не тем, что ты напился. Ты пришел на помощь Хоуи, и это замечательно. Но теперь все в колледже будут думать одно и то же: ты шатался вместе с этой бандой. Просто великолепно, Боб.
— Ты от меня уйдешь, да? — спросил он.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что знаю, что Мэройс собирается растрепать в колледже.
Боб открыл кухонный шкафчик, в котором мы держали бутылку виски. Отвинтив крышечку, он плеснул «Джеймесон» в стакан и выпил залпом. Ирландская храбрость.
Потом, уставив взгляд в пол, он начал говорить.
— Сегодня с утра я столкнулся с главой дома Бета, Чаком Клеггом. Я шел за машиной — оставил ее вчера рядом с Каппа Зет. Собственно, Клегг меня задержал, сказал, что хочет поговорить со мной как руководитель. Он сказал, что совершенно не оправдывает того, что случилось вчера вечером, но он слышал от Мэройса, что Зеленый… Тут я его перебил и сказал: «У него есть имя — Хоуи». Он вроде смутился, но продолжал: «Мэройс утверждает, что этот Хоуи пытался его лапать в раздевалке». Я ему говорю: «Это полная чушь. Вообще-то, когда вчера Мэройс со своими подпевалами окружили Хоуи, он кричал, что это Мэройс к нему приставал и лапал». Клегг спросил, верю ли я Хоуи. Когда я сказал, что да, верю, реакция была такая: «Даже при том, что он гомик?» Я его спросил: «Если он гомосексуал, что же он, по-вашему, будет приставать к любому накачанному мужику?» Клегг заявил, что именно так и считает. Я ему сказал, что думаю иначе. А он мне на это — что я могу думать, что хочу. И что теперь он понимает, почему я изменил братству и нарушил свои клятвы — он именно так и сказал, — когда столкнулся с законом. И еще ему понятно, почему я вынужден пойти на предательство — он так и сказал — Мэройса и других. Потому что я все рассказал в полиции. Теперь якобы Мэройса так мучает раскаяние из-за всего, что он натворил, что он хочет очистить совесть, признавшись и в своих прежних проступках. Одним словом, Мэройс, когда раскололся, признался копам, что это он спровоцировал самоубийство профессора Хэнкока.
— Почему он такое сказал?
— Потому что это он сдал Хэнкоку сочинения, которые писал не сам. Об этом он и рассказал в полиции. И о том, что Хэнкок, узнав, что его студенты занимаются подлогами, впал в уныние, и все кончилось тем, что он повесился.
— Но если Мэройс не писал эти сочинения, кто же их писал?
— Я писал.
Эти два слова были как удар под дых.
— Скажи мне, что это неправда, — умоляюще произнесла я.
— Это правда. — Боб потупил взгляд.
— Зачем? — только и прошептала я. — Зачем?
— Идиотская солидарность. Мэройс был на грани срыва — он мог завалить курс Хэнкока. У него уже был один хвост с прошлого семестра. Он подошел ко мне в марте прошлого года, уговаривал, льстил, утверждал, что я чуть ли не единственный спортсмен с мозгами, которого он знает, и просил только немного помочь ему с сочинениями, говорил, что никто не узнает, а он готов мне заплатить…
— Ты хоть отказался брать у него гребаные деньги?
— Не брал я денег. Но помочь согласился и написал работу. Даже допустил какие-то ошибки, чтобы было похоже, что это он сам. Хэнкок все равно раскусил. Но не мог поставить Мэройсу неуд, потому что работа была неплохая. Без прямых доказательств подлога он ничего не мог поделать с Мэройсом, руки у него были связаны. И это, видимо, повлияло на него, снесло ему крышу… надо же учесть то, что ты мне рассказывала о его слабостях… Если тебя интересует, чувствую ли я свою вину, я скажу: да. Так чувствую, что хоть ложись да подыхай. Только не знаю, как я могу — если вообще могу — хоть что-то исправить.
— Ты ничего не можешь исправить, — сказала я. — Все погибло. Мы погибли.
Я видела, как Боб сглотнул, на глазах у него появились слезы.
— Пожалуйста, не говори так.
— Как, скажи, как мы сможем теперь с этим жить?
Боб крепко зажмурился. Я не успевала за собственными мыслями. Мне нестерпимо хотелось завыть в голос: Ты всё разрушил. Однако я сдержалась и отрешенно произнесла:
— Я думаю, завтра тебе надо найти какое-то другое место, где ты будешь жить.
— Ладно, — кивнул Боб, не поднимая головы.
Я встала, взяла пачку сигарет и свою куртку:
— Разве ты не понимал, что эта история с подлогом напрочь растопчет то, что было между нами? Ты знал, как подавлен, опустошен был этой подлостью Хэнкок. Ты поддерживал меня и говорил, что сочувствуешь. Как же ты мог это делать, зная, что ты — один из участников этого скверного дела? Перед тобой было большое будущее в науке. У тебя была я. А ты предпочел это стадо баранов. Ты встал на их сторону, был верен им, а не мне. И не себе самому. Но я докажу, что по-прежнему верна тебе: я никому не расскажу, что ты сделал.
После того как Мэройса освободили под залог, его вместе с отцом и адвокатом, которого отец привез с собой из Льюистона, вызывали на разговор с деканом факультета, деканом по делам студентов, заведующим кафедры легкой атлетики и местным окружным прокурором. Мэройс повторил им историю, которую рассказывал всем, — что Хоуи якобы неоднократно его домогался, и когда он увидел Хоуи в лесу, его захлестнули чувство ненависти и ужас оттого, что Хоуи пытался его «потрогать» в раздевалке, и он потерял самообладание, слишком остро отреагировав. Мэройс признал, что был пьян, а к тому же принимал декседрин, чтобы не заснуть и заниматься допоздна. Он искренне сожалеет о случившемся. Он сам потрясен тем, что проявил такую жестокость. Ему очень стыдно, и он хотел бы сделать все возможное, чтобы помириться с Хоуи. Но, в принципе, это была естественная реакция на постоянные преследования со стороны человека, который пытался навязать ему свою гомосексуальность, который не принимал отказа, так что он, Мэройс, чувствовал себя загнанным в угол. Это в конечном итоге и привело к срыву. Чтобы показать, как сильно он раскаивается, Мэройс чистосердечно признался в том, что уговорил своего друга Роберта О’Салливана написать за него письменную работу, которую сдал от своего имени профессору Хэнкоку.
Слухи о том, что случилось с Хоуи, распространились по университетскому городку в тот же день. Везде звучала версия Мэройса. Студенты из больших городов, наиболее прогрессивные, а также богема были в ужасе. Администрация колледжа хранила нейтралитет, не поддерживая ни одну из сторон, и, ссылаясь на sub judice, под этим предлогом старалась свести к минимуму огласку и освещение скандала в прессе. На меня со всех сторон сыпались самые противоречивые рассказы — что Хоуи был влюблен в Мэройса; что Мэройс и сам «имел склонность к этому делу» и злился на Хоуи за то, что тот дал ему от ворот поворот; что, хотя спортсмены чуть не убили парня, им все сойдет с рук, потому что администрации нужны сильные спортивные команды, чтобы радовать влиятельных выпускников; что Боб О’Салливан был исключен в один миг, как только признался декану, что за последние два года написал не одну, а пять работ за своих собратьев по братству Бета.
Все это было чудовищно несправедливо. Бобу сразу же объявили об отчислении из колледжа, между тем как Мэройс и его приятели были лишь временно отстранены от занятий и ожидали, когда полиция закончит расследование. Как можно было выгнать Боба за нарушение учебной этики, а того, кто избил своего сокурсника до полусмерти и спровоцировал скандал с мошенничеством, доведший Хэнкока до петли, всего лишь временно отстранить? В колледже это объясняли тем, что следствие еще не окончено. Но у Дункана Кендалла, которого я случайно встретила в кампусе на другой день после отъезда Боба из города, было иное мнение:
— В прошлом году Боудин выиграл чемпионат по хоккею с шайбой во втором дивизионе, а Мэройс — капитан команды.
В ответ была получена куча спонсорских денег от выпускников. До хоккейного сезона остается всего шесть недель. Конечно, они должны отстранить Мэройса от занятий, потому что он совершил кучу ужасных проступков. Но чтобы выгнали успешного хоккеиста? Можно даже не надеяться. Козлом отпущения сделали твоего парня. Вот если бы он до сих пор был звездным футболистом…
— Он ушел из команды из-за меня, — сказала я.
— Видно, совсем порвать с братством он не смог. И эти уроды разрушили его будущее. Исключение из Боудина по обвинению в подлоге… Кто теперь примет Боба в аспирантуру?
Вернувшись в квартиру, я пыталась не плакать, но потерпела неудачу. Оказаться в пустом доме стало для меня тяжелым испытанием. За несколько часов, пока меня не было, Боб вывез свои книги, одежду, проигрыватель с пластинками. Должна признаться, увидев, что он собрал вещи и ушел, я испытала потрясение, перешедшее в отчаяние. На кухонном столе лежали его ключи, сорок долларов наличными и записка:
В колледже мне велели выметаться. Сейчас мне слишком стыдно, чтобы встретиться с тобой и попрощаться лично. А может, это просто слишком невыносимо. Я понятия не имею, куда я пойду после этого — только домой, но там отец, и он будет вне себя. Я подвел его. И тебя подвел. Так же, как и самого себя. Не знаю, что будет дальше, но знаю одно, что здесь оставаться больше не могу.
Прости, я очень виноват.
Я люблю тебя.
Он подписался одной буквой Б.
В ту ночь я так и не уснула. Я не знала, к кому кинуться. Не знала, что мне делать дальше. Утром я села на велосипед и долго крутила педали. Я просто ехала по Мэйн-стрит, пока не добралась до Мер-Пойнт. Долго сидела на пристани на пронизывающем ветру, глядя на воду и кляня себя за то, что прогнала вчера Боба, но в то же время отлично понимая, что Дункан был прав, когда сказал: «У Боба все было, а он все разрушил». И все равно я чувствовала, что не следовало требовать от Боба, чтобы уходил немедленно, во мне опять заговорила свойственная мне категоричность, из-за которой я прекратила общение с братом — и куда меня это завело? Сижу здесь совсем одна, таращусь на то, как волнуются воды Атлантики, и не знаю, как быть дальше.
Снова оседлав велосипед, я повернула обратно. Всю следующую неделю я ходила на занятия, ничего не пропуская. Остальное время сидела в библиотеке. В кампусе, замечая издали Диджея и Сэма, я уклонялась от встреч. Ела только дома. Почти не тратила денег. И сходила с ума от острого чувства одиночества. Я тосковала по рукам Боба, которые обнимали меня, по тому, как мы прижимались друг к другу после занятий любовью. Я вспоминала, как часто мы шепотом обещали друг другу всегда быть вместе. Через неделю после его отъезда я на автобусе доехала до Портленда, а там на такси до Медицинского центра штата Мэн. Я была уверена, что меня прогонят, как только я спрошу, можно ли навестить Говарда Д’Амато. Медсестра на стойке регистрации сказала, что должна сначала спросить родителей Хоуи, разрешат ли они Элис Бернс навестить их сына. Она зашла в палату рядом с сестринским постом, и распашная дверь хлопнула у нее за спиной. Почти сразу же из палаты показалась крупная женщина в розовом брючном костюме и с практически розовыми волосами и направилась прямо ко мне. Врожденная мнительность вкупе с пониманием того, что родные Хоуи могут быть настроены по отношению ко мне весьма негативно, заставила меня попятиться.
— Не нужно стесняться, Элис, — приветливо сказала женщина с сильным нью-йоркским акцентом. — Иди сюда, я хочу тебя обнять покрепче.
Что она и сделала, и я оказалась в объятиях мамы Хоуи. Звали ее Стелла. Она сообщила, что Хоуи рассказывал ей про меня, назвав настоящим другом, «а это значит, что и мне ты тоже друг». Через пару секунд в коридор вышел Сэл Д’Амато, высокий мужчина с небольшим брюшком, блестящей лысиной и солидной мускулатурой. На нем были бежевая замшевая куртка, бежевые брюки и красный свитер с треугольным вырезом. Вид у него был усталый, глаза красные, но он старался не показать ни волнения, ни огорчения.
— Как это мило с вашей стороны, — сказал он.
Я не знала, что сказать, поэтому пробормотала только:
— Мы же с Хоуи друзья.
— Элис, верно? — спросил Сэл и тоже обнял меня. — Все друзья Хоуи — мои друзья. За последние несколько дней у Хоуи было много посетителей. Полиция, президент колледжа, несколько юристов…
— Как он себя чувствует? — спросила я.
— Этот ублюдок сломал ему нос и выбил два зуба. Нос ему выправят — операция будет через два дня. После этого поставят временный мост на зубы, а еще через пару месяцев заменят на постоянный. Повезло, что, хотя избили его сильно, переломов черепа нет. Сейчас мой адвокат ведет переговоры с руководством колледжа…
— Сэл, — предостерегающе окликнула мужа Стелла, давая понять, что продолжать не стоит.
— Эй, я не открываю никаких секретов. Скоро все узнают, что мы собираемся подать в суд на колледж и всыпать всем по первое число. Мы добьемся, чтобы мерзавец, который сделал это с нашим мальчиком, подольше отдохнул в большом доме.
Я поняла, что улыбаюсь, и не только из-за ярко выраженного акцента Сэла — акцента жителя Куинси, — но и из-за этой его готовности, даже потребности защищать сына и добиться, чтобы справедливость восторжествовала.
— Видишь, Стелла, — Сэл показал на меня, — Элис меня понимает. Она видит, что мы пытаемся что-то сделать для нашего мальчика. Видит Господь, эти ублюдки заплатят.
Прежде чем пустить меня к Хоуи, его мать предупредила меня:
— Он выглядит не лучшим образом. Постарайся сдержаться, когда его увидишь.
Я пообещала, что не подам виду, если даже испугаюсь.
Но это правда, я испугалась.
Хоуи лежал один в маленькой палате. Голова была забинтована — врачам пришлось наложить швы в тех местах, куда обрушились удары. Весь нос был в клейкой хирургической ленте. Лицо покрыто кровоподтеками. Изо рта торчал ватный тампон на месте двух выбитых передних зубов.
— Только не говори, что я великолепно выгляжу, — усмехнулся Хоуи, когда я подошла к его кровати.
— Ты не выглядишь великолепно. — И я наклонилась, чтобы поцеловать парня в лоб.
— Очень мило, что ты пришла. — Из-за торчащей изо рта ваты голос Хоуи звучал глухо и невнятно.
— Да брось ты! Я просто в ужасе от того, что с тобой случилось. Как и многие в колледже.
— Они до сих пор верят в эту его историю: «Гомик хотел меня отыметь»?
Вошел Сэл:
— Не надо грузить этим Элис.
— Я справлюсь. — Я махнула рукой.
— Так или иначе, — сказал Сэл, — я узнал от Винни Москоне — это мой адвокат, — что у этого парня, Мэройса, уже были делишки в том департаменте.
— Сэл… — протянула Стелла.
— Что? Элис — одна из нас. Правда, Элис?
— Совершенно верно, сэр.
— Она вежливая девочка, а в наши дни такое случается редко. И она понимает, что все, о чем здесь говорится сегодня, должно остаться между нами, правда?
— Даю слово, сэр.
— Какой там сэр, зови меня Сэлом. Впрочем, я оценил твое уважительное отношение. Видно, что папа с мамой хорошо тобой занимались.
— Я им передам, Сэл.
— А Боб где? — спросил Хоуи.
— Это совсем другая история, давай не сейчас, — сказала я.
— Его же не выгнали из-за всего этого?
— Не напрямую.
— Но я же сказал полицейским и людям из колледжа, что Боб заступился за меня, пытался прекратить все это, что его самого побили Мэройс и его головорезы.
— Это никак не связано с тобой, Хоуи.
— Теперь я чувствую себя ужасно…
— В том, что случилось с Бобом, виноват сам Боб, а не ты. Ты должен это понять.
— Все равно мне жалко.
— А мне тебя жалко еще больше.
Вошла медсестра и объявила, что ей надо умыть Хоуи.
— Я страшно благодарен тебе за то, что ты пришла, — сказал Хоуи.
— Сколько тебя еще здесь продержат?
— Еще неделю или около того. Пластика носа назначена на следующий вторник, после этого стоматология.
— А потом он едет с нами домой, — вставила Стелла.
— И я покупаю квартиру, а с января иду учиться в Нью-Йоркский университет, — закончил Хоуи.
— Ты так решил? — спросила я.
— Боудин не только занимается переводом, но и оплачивает мне следующие два года в Нью-Йорке. Учебу и квартиру. Так что кличка «Зеленый гомик» и перекроенная физиономия окупаются с лихвой.
— Хватит этих кличек, — решительно заявил Сэл. — Ты мой сын. Все остальное значения не имеет.
Возвращаясь в тот день в колледж, я думала только об одном: молодец Хоуи, что позволил отцу и адвокатам раскрутить колледж по полной программе. Молодец, что решил убраться подальше из Мэна и переехать в город, где твои оригинальность и утонченность будут оценены по достоинству.
На следующее утро я попросила о встрече с деканом по делам студентов. Криста Марли оказалась открытой, прямодушной женщиной, даже с намеком на участие, что обнаружилось, когда она заговорила:
— Вам так досталось в последние две недели, что не позавидуешь.
Поблагодарив ее за сочувствие, я спросила:
— Как вы думаете, могу ли я просить колледж об одолжении — помочь мне перевестись со следующего семестра в другое место?
— Скажу прямо, это трудновыполнимо — до Рождества осталось всего пять недель. Куда бы вы хотели поехать?
— В Тринити-колледж в Дублине.
На лице Кристы Марли было написано неподдельное удивление.
— Интересный выбор, — сказала она. — А почему туда?
— Профессор Хэнкок мне часто рассказывал о Дублине. Говорил, что, когда он там учился, было замечательное время.
— Да, я знаю, что вы были очень близки с профессором Хэнкоком. Вам и в самом деле трудно пришлось в этом семестре.
— Наверное, когда-нибудь, вспоминая все произошедшее, я решу, что это время было периодом моего становления, важным для формирования характера, и все такое прочее. Но сейчас я думаю только о том, что хочу оказаться как можно дальше отсюда. И прошу вас помочь мне в этом.
— Честно говоря, я не представляю, удастся ли что-то сделать для вас в такие сжатые сроки. Но я попробую договориться, чтобы колледж разрешил мне связаться от вашего имени с моим коллегой в Дублине и понять, есть ли хоть какая-то возможность. Я хотела бы обсудить с вами еще одну мелочь: в колледже хорошо известно, что вы активно участвовали в создании общественного резонанса по поводу исчезновения вашей подруги из школы в Олд-Гринвиче.
— Мой тогдашний парень связался с «Нью-Йорк таймс», а не я.
— Но у вас брали интервью и в «Нью-Йорк таймс», и на Эн-би-си.
— Это проблема?
— Нет, конечно. Ваше неотъемлемое право — по сути, конституционное право — говорить с кем угодно и высказывать свое мнение о чем угодно. Дело в другом: мы пытаемся ограничить огласку того, что случилось с Хоуи… ради Хоуи, чтобы на него не навесили ярлык бедолаги, которого избили из-за его… э-э-э… неординарности. Если уберечь Хоуи от внимания прессы, у него будет шанс начать все сначала.
— У меня и в мыслях не было обращаться к прессе, — сказала я.
— Я очень рада это слышать. Прошу, если все же с вами свяжутся СМИ, позвоните сначала мне.
— Но если колледж делает все возможное, чтобы сохранить это происшествие в секрете…
— Я со своей стороны могу пообещать, что в ответ на вашу лояльность я приложу все усилия и сделаю все возможное, чтобы ускорить ваш перевод.
Потому что отправить меня из страны тоже отвечало бы интересам колледжа.
— Спасибо, я очень ценю, что вы пытаетесь сдвинуть дело с мертвой точки, — сказала я.
— Вы абсолютно уверены, что Дублин — это именно то место, куда вы хотите поехать?
Я абсолютно не была уверена. Но профессор Хэнкок так увлеченно о нем говорил, и я так много читала о Тринити-колледже. По описаниям это было чудесное место. Прибавьте к этому романтику пребывания за границей и мое желание оказаться подальше от всей этой неразберихи.
Криста Марли сработала быстро. У нее состоялся долгий разговор с коллегой из Тринити-колледжа. На другой же день меня вызвали в деканат, где организовали трансатлантический звонок через оператора. И вот я уже разговариваю с женщиной по имени Дейрдра Даулинг, обладательницей хриплого, прокуренного голоса и ярко выраженного ирландского акцента, напористой и педантичной в том, что касалось формальностей. Она любезно и весьма четко обрисовала различные варианты и процедуру приема.
Я написала вступительное сочинение, пользуясь недавним каталогом Тринити-колледжа, который был отправлен через межбиблиотечный абонемент, перечислив в нем конкретные курсы и профессоров, у которых хотела бы заниматься. Любые заявки — это упражнение в искусстве быть убедительным. Вы просите: пожалуйста, отнеситесь ко мне серьезно, позвольте мне переступить порог, который вы так бдительно охраняете. Я проработала целую ночь, чтобы назавтра полностью переписать весь текст, потом напечатала его, положила в конверт и на следующее утро отвезла на велосипеде к почтовому отделению на Мэйн-стрит. Это было за несколько дней до каникул на День благодарения.
Когда я протянула здоровенный конверт и спросила, есть ли какая-нибудь сверхскоростная авиапочта в Дублин, служащая отрицательно помотала головой:
— Авиапочта есть авиапочта. Если повезет, будет доставлено за десять дней, а в худшем случае за три недели. Но там начнется суета перед Рождеством, так что…
Я заплатила два доллара семьдесят центов — изрядная сумма за письмо. Родителям я решила не рассказывать о своем намерении перевестись в Тринити, пока не получу официальное подтверждение от своего колледжа.
После переворота в Чили отец не связывался со мной. Один раз он заезжал в Коннектикут, но лишь много позже я узнала от мамы, что он дважды пытался дозвониться до меня. Ничего не было известно и о местонахождении Питера, но мама, как мне показалось, была не слишком встревожена тем, что ее старшенький куда-то пропал.
— Ваш отец за Питером присматривает, так что я, по крайней мере, уверена, что опасность ему не грозит.
Что это означало? Папа встретился с Питером в Чили или просто каким-то образом охраняет его, не давая попасть в опасный переплет?
В день, когда из Тринити пришло письмо о том, что меня приняли, я ни с кем не стала делиться новостью. В тот же день стало известно, что дела с Хоуи Д’Амато улажены — он получит от колледжа значительную сумму. Хоуи за это обещал не выдвигать обвинений против Мэройса и не обсуждать эту ситуацию с прессой. Мэройс согласился написать Хоуи частное письмо с извинениями. Его предупредили, что любое новое проявление насилия для него чревато серьезным тюремным сроком.
Когда подошло время отъезда из Боудина, я позвонила в папин офис в Нью-Йорке и спросила, не может ли секретарша связаться с ним в Чили и передать, что я прошу его перезвонить мне как можно скорее. Звонка не было. Я начала убираться в квартире и паковать вещи, стараясь не поддаваться печали и страху (и все равно то и дело спрашивала себя: во что я ввязываюсь?).
Незадолго до полуночи я решила, что пора ложиться спать, и тут зазвонил телефон. На линии были помехи, слышно плохо.
— Родная! Ты уж прости, что пропадал столько времени. Ситуация здесь не самая простая.
— Питер в безопасности?
— О нем можешь не волноваться.
— Ты его видел?
— Скажем так, я держу руку на пульсе, слежу, чтобы он был вне опасности.
— Но если режим закручивает гайки по отношению к инакомыслящим…
— Питер не инакомыслящий, и он под защитой.
— А он это знает?
— Сомневаюсь, напрямую мы с ним не общаемся. Но поверь мне, с ним не случится ничего плохого. У меня здесь достаточно серьезных друзей, чтобы это обеспечить. Но ты же мне не только из-за этого звонила, а?
Я хотела больше разузнать про Питера, но у папы изменился тон: он ясно дал понять, что не хочет продолжать этот разговор. Тогда я сменила тему.
— У меня есть новости.
Я ожидала, что он напустится на меня из-за решения ехать в Ирландию и из-за того, как это я вообще подала документы в Тринити-колледж, не посоветовавшись с родителями. Но нет, отец выслушал меня, ни разу не перебив. Я почувствовала, что его порадовала новость о том, что после моего переезда ему придется платить меньше. Когда я закончила, он ответил четко и конкретно:
— Молодец, что попала в такой прекрасный колледж. Мама рассказала обо всем, что случилось с твоим приятелем. Ты все сделала правильно. И правильно, что решила уехать подальше. Твоей маме это не понравится. Но ты не переживай — я сам с ней все улажу.
Часа через два, когда я крепко спала, телефон зазвонил снова. Я сняла трубку, готовая к худшему.
— Ты решила, что можешь вот так просто взять и укатить за границу?
— Мам, посмотри на часы, два часа ночи.
— Ты вызвала у меня чудовищную бессонницу — такого со мной в жизни не было.
— Ты прекрасно переживешь, что меня не будет рядом.
— Не дерзи матери, юная леди.
— Чего ты от меня хочешь? Папа, например, похвалил меня за хорошую новость.
— Потому что твой отец сам вечно мотается где-то на стороне. Вы с ним одним миром мазаны. Вечно на чемоданах.
— А почему так, ты не задумывалась, мамочка?
— Потому что вы убегаете, вместо того чтобы противостоять трудностям и преодолевать препятствия.
Ее слова я обдумывала несколько секунд.
— Бегство — это способ противостоять тому, про что точно знаешь, что преодолеть это не можешь. Я вот, например, никогда не могу переубедить тебя.
— Не думай, что тебе удастся вот так просто уехать, — заявила мама.
— Одно я точно знаю о себе, о тебе, о нашей семье и об этой проклятой жизни, — ответила я, — что в ней нет ничего простого. Но если между нами будет океан… что ж, возможно, как раз это все и упростит.
