Звук

Существует звук, который женщина издает, когда ей говорят, что ее ребенок умер.

Это звук, который не пожелаешь издать никому, равно как не пожелаешь и услышать, но акушерки с ним хорошо знакомы.

Этот звук одновременно и человеческий, и нет. Рот открывается, но из него вылетают не слова. Один только этот звук: крик чайки, роняющей раковину на скалистом берегу, рев оползня, стон айсберга, который оседает, рассыпаясь немыми белыми глыбами, в бездонную черноту океана.

Этот звук одновременно сильный и бессильный. В этот момент, когда у женщины земля уходит из-под ног, и она проваливается в черную дыру, к ней приходит страшное знание о том, что естественный порядок вещей – сплошная ложь, а земное притяжение – иллюзия. С этого момента ничто уже не будет ни правильным, ни справедливым. Звук, который она издает, это единственное, что привязывает ее сейчас к земле. Он такой же, как любовь, которую она уже испытывает к ребенку, чьи глаза никогда не откроются, – мощный, всепроникающий и не имеющий конца.

Этот звук эхом отдается от бледно-зеленых стен комнаты без окон, в которой находится женщина, когда получает страшную новость. Он разносится по длинным низким коридорам больницы, летит по парковке, по широкому шоссе, забитому машинами, по городским улицам и проспектам.

Он продолжает звучать весь день, и на следующий, и потом тоже. Он сквозит в этих словах, на этой странице, в ваших пальцах, в вашей голове.

Она пришла на прием, потому что заметила кровотечение. Пару пятен на трусиках утром после сна. Потом еще несколько, когда зашла в туалет на работе, потом – какой-то сгусток. Она пришла бы раньше, но уже отпрашивалась несколько раз с работы в последнее время по разным поводам и знала, что ее босс разозлится, если сказать ему, что ей надо уйти посреди обеда ради какого-то, как он выражался, «дурацкого осмотра». Поэтому она сначала рассчитала все столики до последнего, собрала скудные чаевые в карман своего фартука и только тогда отправилась в больницу.

А может, она пришла, потому что не чувствовала шевелений ребенка с прошлого вечера. Она посмотрела в Google, что можно сделать, перепробовала все приемы с сайтов и форумов: стакан холодной воды, громкую музыку, шоколадный батончик, чашку кофе. Позже, уже после больницы, когда она вернулась домой и погрузилась в бесконечные размышления о причинах случившегося, больше всего она жалела об этом несчастном кофе, хотя отец ребенка и объяснял ей, что это тут ни при чем, и она не виновата.

А может, она пришла просто потому, что вдруг поняла – что-то неладно. Ей ужасно не хотелось звонить в больницу. Раньше она звонила по любым поводам, пока наконец какая-то акушерка не дала ей однозначно понять, что она тратит ее драгоценное время, но просто у ее сестры в прошлом году была замершая беременность, и она никак не могла прогнать черные мысли у себя из головы. Вот она и позвонила. И пришла. И что-то действительно оказалось неладно.

Может, это ее первый ребенок. Или третий. Может, у нее уже было два выкидыша, или четыре, или ни одного. Она мечтала об этом ребенке, перезаложила дом ради четвертой попытки ЭКО и, наконец, оно сработало, и она была уже на тридцать седьмой неделе – так близко. Она делала все правильно, прочитала все книжки, разрешила своему партнеру только сейчас собрать кроватку и распечатать коляску для ребенка. И вот теперь – когда все закончилось, и они прошлой ночью разломали кроватку, превратив ее в груду дощечек, – коляска по-прежнему стояла в потемках в прихожей, словно горбатый скелет среди сумок и сапог.

А может, она и не хотела ребенка, почти не знала его отца, собиралась сделать аборт, но мама ее отговорила, обещала помочь, сказала, что они вырастят малыша вместе. Теперь, после всего, она винила себя. Винила свою мать. Не знала, что ей думать.

Она была высокая, со светлыми волосами. Приземистая, крепкая, курящая и пьющая. Поклонница йоги, рыжеволосая сторонница веганства. Ваша двоюродная сестра, подруга, девушка, с который вы общались в школе, соседка по парте. Та женщина, что попадалась вам по утрам на остановке, – вроде бы она выглядела беременной, но потом оказалось, что нет.

Она спокойно сидела в комнате ожидания. Денек выдался занятой; в амбулаторном отделении принимали пациенток с высокими рисками, и консультант, казалось, отправлял каждую вторую в приемное для дальнейшего обследования. Роженицы являлись тоже: те, у кого это было в первый раз, меряли шагами коридор со своими кардиомониторами, бросая встревоженные взгляды на медсестру за стойкой; уже рожавшие курсировали между комнатой ожидания и туалетами, оставляя за собой следы амниотической жидкости, посматривали на часы на стене и беспокоились, смогут ли бабушка с дедом подержать детей еще одну ночь.

Она сидела среди других: спокойная, молчаливая, терпеливая. Взяла со столика рекламный проспект туристической фирмы, полистала, поменяла на «Медицинский вестник», прочитала разворот о новом отделении педиатрического диализа, не особо понимая смысл статьи. Рожениц принимали вне очереди; совершенно справедливо, соглашалась она. Ей нужно просто убедиться, что все в порядке – обычная предосторожность. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз брила ноги, пожалела, что отложила восковую эпиляцию, прикинула, чего ей хочется на ужин – пиццу или салат. Краешком сознания подметила небольшую боль – где? – то ли внизу живота, то ли где-то в глубине, отдающуюся в поясницу.

Может, не так это и справедливо, что других принимают вне очереди. Может, она и так слишком долго ждет. Она поглядела на стойку медсестры.

Я заметила ее, выйдя из кабинета, посмотрела в карту, прочла ее имя и поманила ее за собой.

Ей достался бокс два. Или пять. Или шесть. Она села на кровать и улыбнулась.

– Мне снять обувь? – спросила она.

– Как вам удобнее, – ответила я, улыбаясь в ответ. – На ваше усмотрение.

Она подняла ноги на кровать. На ней были черные ботинки на шнурках, или лодочки, или кеды.

– На что вы жалуетесь? – спросила я.

Она рассказала, не переставая улыбаться, и я улыбалась, слушая ее, и, пока я ее слушала, я включила монитор сердечной деятельности плода и нанесла смазывающий гель на датчик.

– Давайте послушаем вашего малыша, – предложила я.

Голос мой звучал уверенно и спокойно.

– Посмотрим, чем он там занимается.

Только тут я заметила, как тень пробежала по ее лицу – словно лисица, метнувшаяся в ночи через сад. Мелькнула и тут же исчезла. Моя улыбка на мгновение угасла тоже.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, если у меня уйдет какое-то время, чтобы отыскать ребенка, – предупредила я, прибегнув к стандартной формулировке.

– Иногда эти хитрюги прячутся куда-нибудь, например, за плаценту, и обнаружить их бывает не так просто.

Она коротко кивнула в ответ на мою натянутую улыбку.

Я приложила датчик к нижней левой стороне живота; не знаю почему, но я всегда начинаю оттуда, и обычно сразу за чмоканьем геля о кожу в палате раздается громкий стук сердца плода. Да, обычно так и бывает.

Она повернула голову, чтобы видеть дисплей на противоположной от кровати стене, но на нем мелькали только оранжевые и зеленые сполохи, никаких цифр, и слышался только статический шум, никакого сердцебиения. Я провела датчиком по ее животу, плотно его прижимая – словно кладоискатель на продуваемом ветрами пляже. Я дошла до бедренной кости на правой стороне, продвинулась вверх, до ребер, потом назад, откуда начала. Попробовала послушать прямо над лобковой костью, надавила в одном месте, в другом. Я старалась. Я не сдавалась. И продолжала улыбаться.

Она перестала смотреть на монитор и смотрела только на меня.

– Что происходит? – спросила она.

– Мне очень жаль, – начала я.

Нет, не могла я ей это сказать. Я была уверена, что вот-вот его услышу, если попробую еще раз, если добавлю еще геля.

– Просто дайте мне минутку.

Голос мой звучал весело и звонко.

Она поняла. Она смотрела на меня и слушала громкий стук сердец других малышей в других боксах по обеим сторонам от занавески, понимая, что я ей лгу. Я продолжала свои бесплодные попытки, щупала живот, но ни ножка, ни локоток не толкали меня в ответ – одна пустота, одно молчание.

– Мне очень жаль.

На этот раз приходилось это признать.

– Сердцебиение плода не прослушивается.

И потом тот самый звук.

Уходя с работы, акушерка уносит с собой этот звук, словно камень. Он всегда при ней, тянет своим весом, и иногда она намеренно берет его, крутит перед глазами, ощупывает гладкую поверхность, пробегая по ней пальцами в поисках смысла. Каждый раз, когда она слышит звук, новый камень добавляется к ее ноше, немного другой по форме и размеру, и, в конце концов, вес становится почти неподъемным – так в ее сердце строится пирамида из этих камней.